"… мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным
и сомнительно нежным …"
Иосиф Бродский, "Пилигримы"
Аквамариновый фривольный ветерок растреповал белоснежные подолы платьев элегантных и бронзовых от загара модниц, фланирующих словно хищные чайки по бесконечной линии прибоя в Римини. В этом слове какие-то патрицианские воспоминания о временах более далеких и мифических, чем можно себе это вообще вообразить, опираясь лишь на условную реальность происходящего. Каким-то чудом в моей голове роятся, словно доисторические муравьи, обрывки сказочного прошлого, к которому я вряд ли имею какое бы-то ни было отношение: теплый адриатический бриз развевает на лазоревых кулисах италийских небес алое, как подбивка императорской тоги, шелковое кашне Феллини; в песне ветра я отчетливо различаю нино-ротавские интонации из "Восемь с половиной"; на нёбе - сладкий вкус Сinzano со льдом, словно оброненный случайно солнечный поцелуй Аниты Экберг, избежавший выбритой щеки Мастроянни в "La Dolce Vita".
В те дни моим единственным собеседником был Бродский, да и то лишь в то время, когда был трезв. Он или я. Он с наслаждением, вертя в руке небольшой браунинг и ежеминутно прикладываясь к бутылке с граппой, читал мне какие-то письма к своему римскому другу и я, бродя по побережью, как зачарованный, словно буддистские мантры, повторял его четверостишья, выбирая в череде катящихся волн ту, которая принесет мне вдохновение:
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья…
Мне часто чудилось невероятное. Накрапывал мелкий теплый дождь и аромат цветущей перед пустым парадным густой сирени смешивался в моем сознании со странным запахом чугунной кованной ограды. Кем-то забытый хрустальный бокал с остатками безжизенного cremant на каменной мостовой разбавлял свою скуку неторопливой беседой с многоголосыми дождевыми каплями, раз за разом наполнявшими его прозрачное и хрупкое чрево. Забавно, что я вспомнил об этом, давно угасшем на задворках моей памяти, эпизоде, который, возможно, имел место быть в городе уже давно не существующем. Города нет, но изредка, из глубины моих тревожных и повторяющихся снов, выплывают из небытия, как призрачные паруса невидимой каравеллы, высокий золоченый шпиль каменной крепости, укутанной густым и холодным речным туманом; грозные и погруженные в беспрерывный тысячелетний анабиоз огромные мраморные сфинксы на гранитной набережной, как-будто перенесенные чьей-то злой волей на северные дикие и унылые просторы из далеких песчаных оазисов таинственной и черной, как нильская грязь, страны Миср; в анфиладах сновидений слышится отчетливый бой барабанов и стук гвардейских каблуков о вековые каменные плиты старой имперской площади, умытой проливным весенним ливнем и рубиновой кровью молодых и глупых поэтов.
Мне - сорок три весны и, если я наберусь глотка терпения и бодлеровского цинизма, то встречу свои сокровенные сорок четыре с чувством легкого хмельного восторга от того, что лишил себя навсегда прошлого и всего того ненужного и неуклюже выстраданного, что само собой отмерло и было принесено в жертву времени и его тайне. Наверное, я просто был опустошен от того, что пытался все время примерять на себе чужие и ветхие одежды, боясь быть выброшенным из социально ориентированной "очереди за святой водой", подобно той, что изобразил маэстро Феллини в фантасмагоричной притче "8 1/2", сопроводив все это бестолковое действо вагнеровскими "Валькириями", лишь подчеркивающими абсурд происходящего. Смех Бога и изжога ангелов, держащих небесную твердь, как льняную холстину Вермера Дельфтского.
Я даже не заметил, когда для меня началось это стремительное падение в небеса: когда именно томик Пушкина, привычный в тридцать семь, сменился мятыми листами in folio с загадочными, как мартовское солнце эклогами Бродского, в сорок два, распечатанными на струйном принтере? Его сентиментальные и полные инфернальной иронии письма к Марциалу заменили мне не только календарь, но и прогноз погоды:
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых…
Как-то неожиданно я понял, что все мои многочисленные и изощренные императивы и максимы а-ля Кант обернулись беззаботным маршем клоунов из феллиниевского "Восемь с половиной", а статная фигура во всю самоуверенного и от того недалекого Дон Кихота, восседающего на верном и строптивом Росинанте, сменилась шаркающей походкой хромого шута Паниковского. Но, несмотря на алые закаты в глазах, мое сердце было все еще полно удивительно свежих абрикосово-розовых, как перламутр, рассветов, а кроткие утренние звезды в моем невидимом сливовом саду, как утомленные пилигримы, неизменно шептали мне о городе-звезде – Santiago di Compostela.
Но главное-это ее губы, подобно свежести морского аквамарина окаймленные белоснежными скалами где-то на забытых окраинах цивилизации, в диких местах, где чтобы заполнить молчаливые паузы, просто пьют терпкое вино и едят маслины, не произнося не слова. В тишине-прозрение мира.
Тихими, словно сонные монастырские дворы, вечерами, мы с Алисой наслаждались устрицами, обильно поливая их соком лимона и запивая свежий, как морская вода интимный вкус моллюска, глотком охлажденного шардоне. Заходящее солнце окрашивало ландшафт побережья с ленивыми, как расплавленные часы на известном полотне Дали, скалами в удивительные цветовые гаммы, струящие свою небесную палитру от нежной лаванды до ежевичного маренго.
Когда жизнь в Римини погружалась в сон, мы погружали свои утомленные от дневной жары тела в теплую как поцелуй матери морскую воду и ласкали друг друга, как волны прибоя-каменистую кромку причудливого побережья.
Мы долго лежали на влажном от морских слез песке, беззаботно вслушиваясь в робкий шум убаюкивающего прибоя. Над нами расстилал свою эфемерную ткань загадочный и туманный Млечный путь. Он был настолько сгущен и ощутим, что казалось, только протяни руку, и пальцы увлажнятся тягучей сливочной патокой. Я считал звезды, Алиса тихо насвистывала что-то из репертуара Дайаны Кролл, вместе мы как-будто создавали эту ночь и ее особую тайну.
Как долго это длилось, сливаясь в непрекращающийся ни на миг перламутровый поток сознания? Час или целую вечность? Сколько еще зим отпущено нам волей изменчивых небес и провидением, таящимся в тех же недоступных краях, где обитает безмолвный и непроизносимый Бог? Не знаю. Да и так ли это важно? Как измерить голубизну моря и понять язык ветра? Сколько лун от меня до твоего сердца?
How deep is the ocean? How high is the sky? …
Автор: Сергей Штельманн, блог Stelmann