Жертвам смуты
Поздним октябрьским вечером Витька возвращался с работы. Было морозно. Обычно, когда мороз, видно звезды. Но звезд не было. Плотный смог сырого тумана с парящей, еще не замерзшей реки закрыл их. Витьке было не до неба. Он уже давно не смотрел на него. Пожалуй, как пришел с армии… На службе так мечталось: придет на гражданку – гуляй, веселись! Друзья, жена, которой успел обзавестись до армии. Ничего, что родила. Это даже хорошо. В общем, жизнь будет бить фонтаном, как шампанское, через край! Пришел. А друзья поразбрелись, поразъехались, переженились. Во дворе остался только Вовка Перчатников. С ним по приходу напились хмельной браги. Брагу ставила Вовкина мать. Крепкая получалась. Раз напились, два, три. А дальше что? Пусто стало как-то Витьке. Не такого он ожидал от гражданской жизни. К жене привык. Дочка, к которой не знал поначалу, как подойти, доводила нытьем. Правда, нравилось иногда Витьке покидать малышку под потолок, послушать, как верещит она от страха и восторга, блестя масляными глазами, карими, как у Витьки. И жена в такие минуты улыбалась лучезарно, замечая - отец любит дочь. А то, когда в армии был, думала, пугалась, как примет он девочку: больше года росла без него! Валя, светленькая и худенькая, и после родов напоминала девчонку. Ее однажды Витька заметил на танцах в местном клубе. Не шибко бойкая среди подружек, она и привлекла его своей какой-то хрупкостью, незащищенностью. Пригласил на танец и закрутился их роман. Скороспелая любовь принесла плод, а Витьку забрали служить. Родившаяся девочка не дала Вале закончить ни техникум, ни училище. Мать-одиночка, Витькина теща, невзлюбила зятя – не дал дочке, как следует погулять, получить профессию. Прасковья Федоровна развелась с мужем в молодости, Валя еще годовалая была. Горя хлебнула. Днем трудилась на заводе, вечером, ночами с часто болеющей дочкой, не досыпая. Больше она замуж не вышла. А Вале ей мнилась доля другая. Мать Прасковьи тоже доживала свой век одиночкой на другом конце города. Мужа она потеряла в войну. Вале Прасковья Федоровна помогала – дочка не ушла к родителям мужа после рождения девочки. Но ворчала: -Добегалась. Будешь теперь всю жизнь лаптем щи хлебать. Он к тебе, может, после армии не вернется, найдет другую. Прасковья Федоровна была невысокого мнения о мужчинах. У Вали сердце обмирало: а ну как действительно ее Витя не вернется?! И она сильнее к себе прижимала Катеньку, ее кровиночку. Дочка улыбалась, а душа Вали обжигалась слезами и глаза увлажнялись. Вспоминалась помолвка у родителей Вити даже без регистрации в ЗАГСе. В бабушкину квартиру Валентина перебралась после ее смерти. Катеньке уже исполнился годик. Валя стала работать в яслях-садике нянечкой, и дочку тут же пристроила. От мамы не так зависела, все-таки зарплата какая-никакая – шестьдесят рублей. Родители Вити помогали от случаю к случаю. Свекра в перестройку сократили с работы на пенсию, свекровка-инвалид серьезно болела. Пока Валя жила у мамы, они и зашли всего раз, отметить рождение внучки. Видели – не любит Прасковья их сына, отметили по ее не очень довольному лицу на помолвке. Витя вернулся. Полюбились они, нагулялись. Родители Виктора стали подталкивать его на работу. А куда идти? В городе один завод. У Витьки специальность доармейская слесарь. Пошел в сборочный гайки крутить. Вскоре и вторая дочка родилась, кормить надо уже четверых с ним и Валей. Завод с реформой залихорадило. Родители раньше поросенка держали, мясо давали. Комбикорм подорожал и здоровье мамы сдавало – пришлось отказаться. Пенсию тоже стали то давать, то не давать. Месяцами мужики гуляли по цеху без дела, детали с одного места на другое перекладывали да козла забивали. Еще пили. Зарплату перестали платить. Так загонят что-нибудь из заводского имущества и пьют спирт с гидролизного завода из соседнего городка. Начальник цеха сухой жилистый инженер Кобылин видел да глаза закрывал. А механик Бурейко и сам мимо стакана не пройдет. Стал и Витька со всеми подпивать, домой являться грязным, без денег. Придет, как есть в робе, плюхнется на старенький бабушкин диван с потертым плюшем. Жена вечером ждет, младшую грудью кормит. А он и старшей, что хочет с ним поиграть, ни «Б», ни «М» сказать не может. Стащит, управившись с детьми, жена, с него грязную одежду, уложит спать. А утром слезы: -Витя, хватит пить. Детей кормить нечем. Вчера у мамы на молоко заняла. Она же корит: «Что тебя муж не кормит?» При этих словах Витька, умывавшийся в ванной, скрипнул зубами, зло сплюнул вчерашнюю мутную слюну, вспомнив тещу… -Катя с тобой поиграть хотела, спрашивает: «Мама, а почему папа всегда пьяный?» Витька молчал, тяжело потупив голову. Дожевывал на узкой кухне пшенную кашу без аппетита. Накинув в прихожей робу – жена уже успела просушить, краем глаза глянул в комнату на мирно спящих поутру дочерей. Катенька разметала руки, а Люся сопит в обе норки. Как бы вскользь извинительно задел ладонью щеку провожавшей, стоявшей рядом жены. Отвернулся и, не взглянув ей в глаза, вышел. Шел на работу и знал – там делать нечего. Опять мужики зашибают, смеются зло над правителями да в дурака режутся. Вокруг привычно шли на неоплачиваемую работу такие же, как он, молодые, средних лет, пожилые, дорабатывавшие до пенсии. У проходной Витька вдруг резко повернул не в цех, а в корпус дирекции. Секретарша в белой кофточке внешне удивилась, взметнув черно накрашенные брови кверху. Внутри она была равнодушна: » Еще один просить аванс или требовать зарплату…» -Директора нет,- заученно произнесла она. -А когда будет? -Не знаю. Витька решился ждать, сцепив зубы. Он уселся без приглашения на один из потертых стульев, стоявших в ряд вдоль стены приемной, окрашенной в светло-зеленый, салатный цвет. Когда-то, в годы застоя - Витька помнил по практике – здесь всегда было людно. Толпился народ, чего-то ждали, разговаривали, обсуждали, входили, выходили. Ныне пусто. Лишь часы, равномерно тикающие над столом, над головой секретарши, цветы да он, Витька. Секретарь, печатавшая на машинке, недоброжелательно бросала взгляды на Виктора – мешал ей поболтать по телефону. Когда Витька высидел полчаса, опаздывая на работу в цех, и думал плюнуть, уйти, в приемную вошел директор и сразу как-то собою заполнил пространство, придав ему значительности. Среднего роста, с широким галстуком, подпиравшим мясистый чисто выбритый подбородок, в широком вместительном немецком костюме, полноватый и лысоватый, пахнущий одеколоном, он, приметив Витьку, сначала обратился к секретарше: -Ниночка! Что у нас нового? -Только плату за воду прислали, а так ничего, Ипполит Кириллыч,-заворковала подскочившая работница. -Хорошо,- директор взял бумагу, которую ему подала секретарь. И тут только, повернув к двери в кабинет, спросил Виктора: -Вы ко мне? Витька, мявший в руке кепку, кивнул. -Проходите,- директор открыл дверь и зашел первым. В просторном кабинете все с теми же стульями, но более новыми, вдоль полированных столов, составленных в длинный ряд буквой «Т», было прохладно. Однако Витька сразу вспотел, когда директор сел в свое единственное кресло во главе стола и, глянув в бумажку, поднял линялые голубовато-выцветшие глаза на него. -Я,- начал Витька, чувствуя предательскую рабью угодливость задрожавшего голоса, - хотел попросить у вас аванс … хотя бы рублей триста-двести,- быстро добавил, видя, как директор хмурится.- Детям молоко купить не на че,- он переступил с ноги на ногу. -Ого, молодой человек,- зазвучал баритон Ипполита Кирилловича. Он, как музыкант на рояле, постучал пальцами по столу, глянув в широкое светлое окно и думая о чем-то своем. –А сколько вы работаете?- вернулся он глазами, но не мыслями к Витьке.- Чуть больше года…В сборочном говорите. Так вот,- директор окончательно собрался.- Вчера из вашего сборочного ко мне заходил Владимир Михайлович Корольков. Знаете такого? Витька знал Михалыча, мужика – мастера на все руки. Он как-то помог ему посадить насадку на трубу от колена. Токарь выточил не ту резьбу. Вот и пришлось Витьке кумекать, да, слава Богу, Михалыч, проходя мимо, заметил, как мучается парень и быстро, заведя станок, переточил деталь. За так, за спасибо. -Он серьезно болеет,- трубил директор, - просил деньги на лекарство. Тридцать лет на заводе, а я ему отказал. Нет денег, вы поймите,- нажал директор.- Наш счет арестован в банке, мы банкроты,- Ипполит Кириллович развел пухлые ладони, повернутые внутренней стороной к потолку, как бы проливая между ними воду. Голос его звучал убедительно, а широкая жирная складка на лбу морщилась. -Ну, может, хотя бы сто,- произнес Витька, мучительно улыбаясь. -И ста нет,- спокойно ответил директор.- Вот, видите, мне сейчас счет подали из «Водоканализации»,- он поднял бумажку, брошенную на стол.- Четыре тысячи за воду! За месяц только. А мне платить нечем. А если мы не заплатим, завод без воды любая «Санэпидемстанция» остановит. -Ну, извините,- Витька неуклюже развернулся большим и сильным телом и стер просительно-противную улыбку с лица. В дверях услышал: -Заходите в другой раз. Возможно, скоро деньги поступят. А пока: «До свидания». Этим «скоро» директор кормил завод уже полгода. Внутри у Витьки горело. Он даже не глянул на метнувшуюся вслед за ним в дверь секретаршу. Витька костерил себя за рабью угодливость, все равно ничего не вышло. Другие мужики разговаривали с руководством круче. На «нет денег» кричали: «Так за че мы должны работать?» В ответ директор поднимал голос: «Не нравится, увольняйтесь!» И увольнялись со психу, тут же писали заявление. И уходили в никуда, в домохозяйки. Обидно было еще что: хоть директор и ругал демократов, из-за которых остановился завод, на краю города у него, главного инженера, главного бухгалтера росли, строились кроваво-красные коттеджи из кирпича. Значит, деньги находились. И немалые. Тысячи, миллионы… Зашел Витька в цех понурый. -Витя, почему это мы на работу опаздываем?!- навстречу летел навеселе Васяга Работнягин.- Там тушенку в буфете китайскую дали, по три банки на брата. Ты не обижайся. Я на тебя получил с своей тоже. По банке, слышь, твоя и моя, толкнул на магарыч. Пойдем, заправимся в бытовку. Разбитной парень Васяга подметки, что называется, на месте рвал. Особенно был специалист насчет питейного дела. Воровал. Со своей женой, от которой у него был мальчишка, то жил, то не жил. Существовал легко, не задумываясь. Это было видно по его простецкой и в то же время нахальной физиономии. Какой-нибудь бабке кран или батарею за десятку починит, на булку хлеба да полбутылки неразведенного есть. Как говорится, и дешево, и сердито. Бабулька еще на радостях накормит, слесарей из ЖКУ неделями ждала. Витьке хотелось двинуть Васяге в челюсть. Тут и так есть нечего, а этот гад еще тушенку толкает. Но он должен был Работнягину, а долг платежом красен. Весть о тушенке, хоть и оставшихся двух банках, не поправила Виктору настроения. На хлеб уже который месяц у матери берет, а жене как зарплату отдает. За квартиру не плачено, электрики грозят свет обрезать, если задолженность гасить не будут. -Пойдем, хлопнем,- скользил глазами по Витькиному недовольному лицу Работнягин, замечая и как бы не замечая его настроения.- Я уже развел,- показывал он из-за пазухи бутылку, наполненную по горлышко белесовато-прозрачной жидкостью. -Да не хочу я,- попытался Витька сбросить с себя суетливую руку приобнявшего его Васяги. -Пойдем,- ухватил цепко и в то же время не властно за кисть хитрый работяга.- Все равно не отстану,- лыбился он склизко и противно.- Ты меня знаешь. Если бы Витькина тушенка не была завязана в этом деле, он оторвал бы от себя клешню Работнягина. А так… В бытовке, где жила вечная сырость, запах металла, рабодежды, брошенной за негодностью, светила тускло желтая лампочка. Она только усиливала впечатление темноты и рассеивала свет, сочившийся сквозь небольшое грязное окошко с рабочего двора, закиданного разным хламом. Такие тусклые окна под потолком, чуть побольше, освещали длинный ангар цеха. Даже люминицентные лампы, их не хватало, вырывали из темноты только станки и центральную дорожку между ними. Дальше надо было приглядываться, чтобы не расшибить лоб. За дверью из фанеры, оклеенной цветными блудными картинками из порнографических газет и журналов, уже соображали. За грубо сколоченным столом на скамейке сидели Здорнов, мужик лет сорока с покалеченной здесь же на работе рукой – это не мешало ему ловко орудовать и крутить гайки левой – и Ромка Сунь-нос, парень лет двадцати пяти. Так его прозвали за длинный нос, настоящая его фамилия была Ромашкин. Ромка мало соответствовал поэтической фамилии, натурой был циничной и развращенной. Женщинами овладевал и менял их, как перчатки. Странно – за что они его любили? Не за длинный же нос. Или за наглость? Умел он выпуклыми, как у пойманной рыбы, глазами с большими белками залазить туда, куда не надо. -Даже одетая стоишь,- призналась Валя Вите, когда они встретили однажды Ромку, гуляя, -а он тебя кажется раздевает. Фу, противно… Компания была уже на градусе. -О, кого я вижу!- притворно-радостно изумился Ромка, едва мужики зашли, приподнимаясь с лавки. Он уже успел оценить одутловатость грудного кармана Работнягина. Полбутылки разведенного стояло на столе. Вокруг валялись хлебные корки, шелуха от лука и бычки.- Ходите до нашей хаты,- сторонился на лавочке. -Ладно, разливай,- нахмурился Васяга, доставая своих поллитра. Ему не хотелось делить бутылку на четверых. Но у тех, скрипело сердце, тоже осталось. Не ждать же, когда они уйдут. Ромашкина он не любил. Странно, почему они не могли ужиться вместе? Вроде оба не страдали особой нравственностью. Или, когда один творит пакости, другому уже делать нечего? -Садись, садись, Витя, - Ромашкин расчищал стол, доставая из-под него пустые стаканы. Витька втиснулся между ним и Здорновым. Васяга придвинул избитый заколоченный стул. Достал из сетки, чем еще раз ранил Витьку – чья? – банку тушенки, открыл кривым ножом, валявшимся на столе. Вжарили по первой. -Ух,- едва проглотил Витька гадость, сморщившись, и поскорей потянулся закусить. Все засмеялись. -Че, не пошел спотыкач?- склабился уже теплый Ромашкин. -Пошел, пошел,- вытер заслезившиеся глаза Витька. Стало ему как-то легче. Отвращение в горле после закуски прошло. После второй не так неприятны стали Сунь-нос и Работнягин. А к зашедшему зачем-то Михалычу вообще возникла любовь. -Садись, Михалыч, выпей,- предложил он. Но Корольков отказался: -Извините, ребята, у меня болезнь. Пейте на здоровье. И, взяв кое-что нужное в углу среди кучи лома, вышел, чем нисколько не обидел остальных. Потом пошла третья. С зашедшим механиком добили обе поллитровки и Ромашкин за оставшуюся тушенку – заусило – вызвался достать литру неразведенного: «Пять сек, и баба наша!» Пока тот совершал забег на короткую дистанцию с механиком пошарились по цеху, перетащили батарею на другое место на глазах у инженера, создавая видимость работы. Витька чувствовал – уже накачался. Сели второй раз за стол. Для Виктора все происходящее виделось весело и туманно. И он часто беспричинно смеялся. Так в тумане проблеском сознания отметил – куда-то исчез Сунь-нос, затем механик и Васяга. А он уже не смеялся, а плакал, жаловался угрюмому молчуну Здорнову на жену: -Мне моя один раз сказала: «Домой без денег не возвращайся…» Думает, она мне одолжение делает. А я че? И не пойду,- язык у Витьки заплетался.- Хозяйка мне!- вскипал в нем гонор.- Почем я знаю, моя Катька или нет?- стукнул кулаком по неровному столу, отчего один стакан упал и разбился. Внутри, в душе Витька и в это время понимал – его Катька! Как две капли воды, его! Помнил, еще шел домой. Очнулся утром на постели. Голова трещала. За окном было светло. -Проспал на работу,- испуганно сработала мысль.- А жена, почему не разбудила?- раздражился. В квартире тихо. Ни детских голосов, ни хлопотанья Вали. Странно. Витька поднялся, в трусах прошел на кухню – никого! Время на будильнике десять. Гулять – рано, в магазин – на что? Вдруг заметил на столе из рулона бумаги, как-то притащил его с завода, оторвано – записка. Он выпил стакан холодной воды, косясь на клочок бумаги. В животе еще больше замутило. И, развернув дрожащей рукой лист, прочел: «Витя, я поехала к маме,- привычно отмечала голова округлый почерк жены, что часто грел душу в армии.- Дома больше есть нечего. Когда заработаешь что-нибудь, приедь за мной. Я не могу больше видеть голодные глаза Катеньки и твою пьянку. Целую. Жду. Твоя Валя». До этого было муторно в голове и желудке. А тут у Витьки помутилось в душе. Вместе с острой жалостью к жене, шевельнулась и злоба на нее, тещу. «Витя-Витенька еще пишет»,- прошел он в комнату, стукнул дверью шкафа. Что бы еще продать, чтобы выпить, заглушить эту рвоту, выворачивающую нутро, и тупую, ноющую боль, давившую голову. И главное – боль в душе, перехлестывающую через край. Как вырвать, выгнать ее вон?! Взгляд упал на синие колготки жены. Еще не ношенные. Их недавно подарила подруга с чулочной фабрики – там зарплату выдавали колготками. Вскрыт пакет – жена мерила. -А что если?- мелькнула мысль. Он усмехнулся. И не надо похмеляться, к теще показываться, видеть ее злое лицо, извиняться-пресмыкаться. Он попробовал колготки на прочность. Крепкие – капрон, тянутся, но не рвутся. Где? Туалет, змеевик. Пошел туда, привязал. Делал это спокойно, неторопливо, словно то, что должно будет произойти, произойдет не с ним. Только тело все стонало от боли, а душа как бы замерла, стихла. Вот и будет вам Витя-Витенька. Петля получилась ровная, хорошая. Стоя не получится, сидя надо – привычно работала мозг. Вот так. Сначала стало душно, неуютно. Он чуть было не сорвал, потянувшись рукой, петлю с шеи, но перетерпел. -Мама, папа,-тронуло сердце тепло, а боль куда-то отступила.- Валя, прости,- катилась слеза. –Катя-Катенька!- закричало перевертывающееся ускользающее сознание и в последнем ослепительном миге поймало неведомо откуда-то появившуюся дьявольскую ухмылку Работнягина с требованием: «А долг?», и гогот-ржание блудно раздетого Ромашкина: «Га-га-га…Валя со мной будет спать», и жирную складку у рта директора, сливающуюся с секретарской физиономией. Он рванулся, чтобы растерзать, измочалить, передушить, уничтожить этих гадов. Но рванулась только мысль. Тело, большое и тяжелое, уже ничего не могло сделать.