Воспоминания узника концлагеря #3. Звер­ства буржуазии

Осенью 1921 года наша семья вернулась из беженства в родную де­ревню Бутьки. Мне было тогда пятнадцать лет. Я сразу пошел на лесоразработки. В урочище Михалин Ружанской пущи одной иностранной фирме принадлежал большой лесопильный завод, куда ра­бочие возили древесину. На этом заводе нашли себе приют недобитые белогвардейцы из банды Булак-Балаховича. Им больше платили по сравнению с местными рабочими, да и получали они не обесце­ненные тогда злотые, а доллары.

Балаховцы верно служили своим хозяевам. Чув­ствуя поддержку администрации завода и полиции, они придирались к нам, иногда избивали, оскорб­ляли.

Остальные рабочие размещались в трехэтажных грязных бараках-сараях. Скученность в них была такой, что ночью с бока на бок поворачивались по команде. Вши, клопы не давали отдохнуть после тяжелого труда. Свирепствовали всякие болезни, но
администрация не обращала на это никакого внима­ния. Рабочим часто задерживали зарплату. Продук­ты, как правило, продавались некачественные.

Тяжелый труд, обдираловка, штрафы, издева­тельства над рабочими вывели из терпения людей. В начале 1924 года вспыхнула забастовка лесных рабочих, которая длилась три недели. Администра­ция вынуждена была уступить: рабочим повысили заработную плату, стали выплачивать ее более ре­гулярно, установили 8-часовой рабочий день.

Мне пришлось работать вместе с товарищами Станкевичем и Дрыгой. Они и по возрасту были старше меня и в делах разбирались лучше. Часто нам приходилось ночевать прямо в лесу у костра — в бараках не хватало всем места. К нашему костру обычно подсаживались другие рабочие, и начина­лись разговоры о житье-бытье, о тяжелой нашей доле, о том, что делается вокруг нас и на целом свете. Я рассказывал о Советском Союзе, где жил вместе с родными до возвращения из беженства. Как-то сказал, что напрасно вернулся сюда. В Рос­сии я мог бы учиться, а здесь нечего думать об этом. Хозяин с собакой лучше обращается, чем с нами.

Дрыга похлопал меня по плечу и сказал:

— Надо и здесь, парень, бороться за лучшую жизнь.

И он стал давать мне листовки, которые я раз­брасывал в бараках.

В начале 1926 года в Бутьках была создана ком­сомольская ячейка. Вступил в нее и я. Работали под руководством опытных коммунистов Матвея Шаповала и Дмитрия Станкевича.

На предприятиях, в имениях распространяли нелегальную литературу. Агитировали крестьян, чтобы не платили налогов, чтобы выступали против хуторизации, боролись за школу на белорусском языке.

В мае 1926 года Пилсудский совершил перево­рот. Начались массовые аресты и погромы демокра­тических организаций, в том числе стотысячной

Белорусской крестьянско-рабочей громады. На звер­ства буржуазии рабочие и крестьяне ответили мощ­ными демонстрациями протеста. Наиболее массовой из них была коссовская демонстрация, участником которой посчастливилось быть и мне. В полдень 3 февраля 1927 года на рыночной площади Коссова собралось более 3 тысяч жителей. По сигналу в воздух взвились красные знамена, транспаранты с лозунгами: «Долой диктатуру Пилсудского!», «Тре­буем земли без выкупа!», «Долой комасацию!», «Ни одной копейки налогов поработителям!», «До­лой осадников с белорусской земли!», «Руки прочь от СССР!» С революционными песнями демонстран­ты двинулись по улице. Против мирной демонстра­ции правительство двинуло полицию, вооруженные банды осадников и «стрельцов». Раздалось не­сколько залпов, и тихие улицы Коссова обагрились кровью рабочих и крестьян. Первая пуля сразила комсомольца Петра Гавруса из деревни Малый Га- лик. Он шел впереди колонны со знаменем в руках. Умирая, он крикнул:

— Да здравствует революция!

Знамя подхватили другие товарищи. Шествие продолжалось. Последовали новые залпы. Убито еще пять человек. Вот их имена: Михаил Евтух, Николай Топтало, Сергей Воробей, Илья Ракевич, Иван Кучук. Несколько десятков человек было ра­нено.

В 1929 году, когда разразился экономический кризис, польское правительство еще более усили­ло наступление на трудящихся. Не прекращались массовые аресты. Попал в тюрьму и я. Отсидел пять лет.

На свободу вышел в августе 1934 года. Устроив­шись на работу в деревне Кракотка на смолзаводе, я установил связь с Иваном Солоневичем, Констан­тином Петрученей и другими подпольщиками. На­чались новые заботы. Почти во всех деревнях Ру- жанщины вновь были созданы комсомольские организации. Но в ноябре 1937 года полиция отправила меня в концлагерь.

Трудно словами описать режим Березы, пытки и надругательства, которым подвергались там заклю­ченные. Человека не считали человеком; он стано­вился просто номером. Мой номер был 1228.

Особенно тяжело нам стало, когда администра­ция создала из уголовников группу «инструкторов» для «работы» с политзаключенными. Некоторые из этих «инструкторов» соревновались с полицейскими в проявлении зверств и садизма и порой превосхо­дили даже таких отъявленных палачей, какими бы­ли Пытель, Надольский, Прухневич, Солецкий, Берныкяк. В лагере была создана так называемая «красная дорога». Расстояние до 40 метров в длину было вымощено битым красным кирпичом острыми гранями вверх. Провинившиеся, а ими всегда ока­зывались политзаключенные, должны были пройти эту дорогу в одну сторону и вернуться обратно на коленях с поднятыми вверх руками.

Однажды, за два дня до пасхи, в лагерь пожа­ловал полесский воевода Костек-Бернацкий. После его визита нам зачитали приказ о запрете заклю­ченным отдыхать по воскресеньям и праздничным дням. Сперва мы думали, что этот приказ является единовременной карой, но потом убедились, что он — постоянное дополнение к березовскому ре­жиму. Таким образом, в праздничные дни мы долж­ны были непрерывно стоять по стойке «смирно».

Не каждый мог вынести такую пытку. От долгого стояния многие теряли сознание. Полицейские при­водили их в чувство ударами палок. Теперь в вос­кресенье вызов на работу, даже самую тяжелую, считался относительным отдыхом.

И все же полицейские боялись нас. Особенно это чувствовалось по их нервозной суетне накануне на­ших праздников. В канун Первого мая 1938 года ночью раздался свисток. Мы все в одном белье вы­скочили в коридор, построились. Приказали раз­деться донага, голых погнали в столовую. Мы стоя­ли друг против друга, все, как один, истощенные, худые, кожа да кости, и сами удивлялись, откуда у нас берется воля, уверенность, бодрость.

А полицейские между тем без устали колотили нас по голому телу дубинками. Когда вернулись, в камере увидели все перевернутым вверх тормаш­ками. Труха из матрацев была высыпана на пол, одежда свалена в одну кучу. Скоро выяснилось, да мы и сами догадались, что полицейские искали у нас красные банты, карандаши, чтобы помешать нам праздновать Первое мая. И все же мы празд­новали Первомай. По группам в 5—6 человек были выделены докладчики, которые незаметно, тихо де­лали маленькую информацию о значении праздника великого братства трудящихся. Потихоньку спели «Интернационал», больше душой пели, чем голо­сом. Праздничная обстановка создалась как-то сама по себе. Это окрыляло нас, думалось, что мы не в лагере, а где-то на свободе вместе со всем пролета­риатом демонстрируем свою силу.

Заключенные коммунисты старались не дать себя спровоцировать, вели неустанную борьбу, вся­чески саботируя мероприятия лагерной администра­ции. У нас была своя организация — лагерная тройка, а в камерах — камерные тройки. Они руководи­ли всей нашей жизнью.

Тройки информировали политзаключенных о по­ложении дел в лагере, на свободе, о борьбе рабочего класса, о строительстве социализма в СССР. Была у нас и коммуна. Мне, как члену камерной тройки, приходилось организовывать помощь товарищам, которые попадали в карцер. Мы передавали им хлеб и другие продукты, которые выделяли полит­заключенные из своего скудного пайка. Делалось это так, чтобы никто не знал. Только поэтому многие товарищи смогли длительное время сохранять силы. Они чувствовали моральную и материальную под­держку коллектива, товарищей по борьбе.

Убежденность, уверенность в правоте дела, за которое мы' боролись, делали нас сильными и муже­ственными. Кроме того, мы знали, что есть страна, где трудящиеся под руководством Коммунистиче­ской партии строят новую жизнь, социализм, где на практике осуществлялись идеалы, к которым мы стремились, за которые боролись.

Из концлагеря я был освобожден в июне 1938 года. Вся деревня пришла посмотреть, послушать че­ловека, вернувшегося с «того света».

Жизнь продолжалась. Надо было браться за но­вое дело. Немного окрепнув, я устроился рабочим на смолокуренный завод. Товарищи по подпольной работе сообщили мне тяжелую весть о роспуске КПЗБ. Надо было пережить и это. Однако работа не прекращалась. Мы собирали помощь политза­ключенным, помогали их семьям, разоблачали происки польских фашистов, боролись с антисеми­тизмом. Как ни старались фашистские молодчики организовать еврейские погромы в Коссове, Ружанах, Слониме, Волковыске, сделать это им не уда­валось.

Перед годовщиной Октябрьской революции меня опять арестовали. Продержав три дня в коссовской комендатуре и поиздевавшись как следует, полиция меня выпустила, пригрозив Березой.

Перед самой войной, в 1939 году, чтобы избе­жать нового ареста, я ушел из дому. Вернулся вместе с Красной Армией.

Ставьте палец вверх!

Подписывайтесь на наш канал, впереди много интересного!