Истома ящерицей ползает в костях, и сердце с трезвой головой не на ножах, и не захватывает дух на скоростях, не холодеет кровь на виражах.....
Внезапная смерть Владимира Высоцкого, потрясшая всю страну и в одночасье обернувшаяся личным горем для сотен тысяч людей, нарушила размеренный ход событий в Олимпийской Москве. Фильм повествует о несколько днях прощания с Владимиром Высоцким 25-28 июля 1980 года...
Рассказ друга Высоцкого, художника Михаила Шемякина: «Володя мне говорил, что до последних дней своей жизни будет недобрым словом вспоминать человека, своего друга с Таганки, который посадил его на иглу. Вроде бы из добрых побуждений, пытаясь помочь ему освободиться от алкогольной зависимости. Он уговорил его сделать небольшой укол. Володе стало лучше, но после укола его потянуло снова на кокаиновое похмелье. И пошло-поехало…»
Есть предположения, что Высоцкий сел на иглу значительно раньше, чем в конце 1976 года. Бывший администратор Театра на Таганке Валерий Янклович, в последние годы выступавший в роли фактического импресарио Высоцкого, вспоминал: «Володя сам говорил мне, что вначале укол наркотика – это был выход из запоя. Это еще не болезнь. А наркотики всерьез у него начались в конце 1975 года. "Это ведь стимулирует творчество. Я же не злоупотребляю, а только для поддержания формы… И мне это помогает». я в этом уверен…" Я много говорил с Володей на эту тему. Он мне сказал: «Вот ты не был на Западе, а там все творческие люди это делают"
О конце 1975 года как о времени начала наркомании Высоцкого говорил и врач-реаниматолог Анатолий Федотов: «Когда мы познакомились с Володей в самом конце 1975 года, он уже хорошо знал, что и как… Есть ряд препаратов, которые способны восстанавливать работоспособность нервной клетки… Можно снять чувство похмелья. Привыкание развивается очень быстро, организм истощается – это очень коварное лекарство. Долго на него надеяться нельзя».
Вторая жена Высоцкого актриса Людмила Абрамова вспоминала: «1976 год. Нина Максимовна у меня на старой квартире, я спрашиваю ее: – Ну, как Володя? – Ничего, хорошо…
– Не пьет? – Нет, не пьет… Ему теперь и не нужно, он сам научился делать уколы…
– Какие уколы!? - Амфетамины. Марина привозит их из Франции».
Тут надо заметить, что амфетамины – это мощные стимуляторы на основе эфедрина, которые используют спортсмены в качестве допинга. Однако к наркотикам сам амфетамин, лекарственное средство, стимулятор центральной нервной системы, аналог гормонов адреналина и норадреналина, все-таки не причисляют. Вероятно, это была начальная стадия попыток Высоцкого победить алкоголизм с помощью разного рода стимуляторов. По всей видимости, когда говорят, что Высоцкий начал употреблять наркотики уже в конце 1975 – начале 1976 года, имеют в виду как раз стимуляторы такого рода. А применительно к концу 1976 – началу 1977 года можно говорить уже о возникновении настоящей наркозависимости.
Оксана Афанасьева, правда, высказала мнение, что мать Высоцкого «до конца ничего не понимала в Володиной болезни. По-моему, она считала, что это витамины. Просто наркотики были для нее страшным словом». Но, скорее всего, последняя возлюбленная Высоцкого просто перепутала витамины с созвучными амфетаминами. По мнению Оксаны, высказанному в беседе с журналистом Валерием Перевозчиковым: «…к этому времени у него был уже совершенно другой? – очень высокий – социальный статус. Он мог войти в любой кабинет… И Володя уже не хотел и не мог пить… А наркотики вначале позволяли внешне нормально жить и работать. Я знаю, что вначале он делал укол только после «Гамлета», чтобы восстановить силы».
Вскоре после отъезда из Венгрии Высоцкий чуть не погиб. Его друг Валерий Золотухин записал в дневнике 2 апреля 1977 года: «Мои домашние неурядицы и диалоги даже затмили шок: я доигрывал сегодня спектакль за Высоцкого. Этого еще не было в театре, у нас». В этот день Золотухину пришлось в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир» доигрывать за Выоцкого роль Керенского. Ко второму акту Владимир Семенович, как говорится, лыка не вязал. Вернувшись из Венгрии, он наконец-то после долгого перерыва впал в запой. Вот как происшедшее описывает журналист Федор Раззаков: «2 апреля вечером в Театре на Таганке давали «10 дней, которые потрясли мир». Народу в зале собралось, как и обычно, под завязку. А тут на грех опять «перебрал лишку» исполнитель роли Керенского Высоцкий. Он явился на спектакль, с трудом ворочая языком, но заверил Любимова, что сумеет отыграть так, что зрители ничего не заметят. Главреж ему поверил, поскольку такие примеры в прошлом действительно были. Но в этот раз хитрость не удалась.
Какое-то время Высоцкий действительно контролировал ситуацию, но потом от жары (вряд ли 2?апреля в Москве могло быть так уж жарко. Вернее предположить, что организм Высоцкого, ослабленный уже не только алкоголизмом, но и наркотиками, уже не мог выносить прежние дозы спиртного.) его развезло так сильно, что он не только стал путать текст, но и вообще вел себя неадекватно. Зрителей в зале стал разбирать смех. Тогда Любимов бросился за помощью к Золотухину: мол, выручай. Тот поначалу опешил (такого на «Таганке» еще не бывало!), да и находился не в лучшем расположении духа (в тот период дома у него то и дело вспыхивали конфликты с женой, актрисой того же театра Ниной Шацкой). Но престиж родного театра был выше личных интересов. В итоге второй акт за Высоцкого доигрывал Золотухин.
А что же Высоцкий? Его отправили домой, где он проспался, а затем… снова напился.
Причем пил так сильно, что поставил себя на грань между жизнью и смертью. С того света артиста вытащили врачи Института скорой помощи имени Склифосовского».
Этот же эпизод хорошо запомнился артисту Игорю Пушкареву: «Однажды я присутствовал на спектакле, когда пьяный Высоцкий, игравший Керенского, упал прямо на сцене. Часа за два до спектакля мы с ним выпили граммов по сто бренди. Где уж он потом еще набрался, не знаю (сто грамм водки или коньяка в актерской среде вообще за выпивку не считались – Б. С.). Володя вышел на подиум с характерным жестом? – рука за кителем, постоял немного и плашмя, совершенно не прикрывая лицо, рухнул на сцену. Зал загудел, занавес сразу закрыли. Народ запричитал, заохал. Я же еле держался на ногах от смеха. Похожий случай уже имел место: на одном из шефских концертов в Зеленограде мы с Вовкой, вооруженные гитарами и крепко поддатые, вместе падали на сцене. Пьянства, как такового, в нашем кругу не было – просто все жили в охотку!» Пушкарев, на его счастье, алкоголикам не был, поэтому прожил долгую и счастливую жизнь и здравствует поныне, дай ему Бог здоровья. А Высоцкого подвели гены и сверхпопулярность, породившая уверенность, что такому человеку, как он, все дозволено. Предостережений на этот счет маркиза де Сада и Достоевского он не услышал, хотя и замечательно играл Свидригайлова.
В своем дневнике Золотухин 8 апреля так суммировал слухи о состоянии здоровья Высоцкого: «Володя лежит в Склифосовского. Говорят, что так плохо еще никогда не было. Весь организм, все функции отключены, поддерживают его исключительно аппараты… Похудел, как 14-летний мальчик. Прилетела Марина, он от нее сбежал и не узнал ее, когда она появилась. Галлюцинации, бред, частичная отечность мозга. Господи! Помоги ему выскрестись, ведь, говорят, он сам завязал, без всякой вшивки, и год не пил. И это-то почему-то врачей пугает больше всего. Одна почка не работает вообще, другая еле-еле, печень разрушена, пожелтел. Врач сказал, что если выкарабкается, а когда-нибудь еще срыв, он либо умрет, либо останется умственно неполноценным. Водка – это серьезная вещь. Шутка». Врачи, вероятно, заподозрили, что пациент балуется наркотиками, оттого и испугались. Скорее всего, именно из-за наркотиков «так плохо еще никогда не было». Если почти годовая трезвость Высоцкого была связана исключительно с употреблением морфия, то на этот наркотик он, если буквально понимать сказанное, должен был подсесть еще в марте – апреле 1976 года, вскоре после отъезда из Москвы Марины Влади, вытащившей его из очередного запоя. Однако еще в августе 1976 года Высоцкий побывал во Франции. Там они с Мариной посетили тибетского монаха, который и «заговорил» Высоцкого от запоев. И, во всяком случае, в то лето ни Марина, ни другие парижские знакомые, в частности, Михаил Шемякин, никаких признаков наркомании еще не замечали. Поэтому дальнейшее развитие событий можно представить себе следующим образом. Вернувшись в Москву, Высоцкий первое время держался, под влиянием то ли Марины, то ли тибетского ламы. А когда понял, что вот-вот сорвется, ухватился, как за соломинку, за идею кого-то из знакомых попробовать морфий как заменитель алкоголя. Скорее всего, это произошло в Москве осенью 1976 года.
А в апреле 1977 года все, к счастью, кончилось благополучно. Уже 9 апреля Золотухин записал в дневнике: «Говорят, Володе было лучше вчера, ну, дай-то Бог. В Париже протоколом предусмотрены его выступления».
Валерий Сергеевич, чтобы помочь другу, готов был призвать на помощь потусторонние силы. 16 апреля он отметил в своем дневнике: «Позвонил Мережко (киносценарист. – Б. С.)… Есть очень хорошие люди, занимающиеся провидением. Создана на общественных началах лаборатория при Академии художеств… Поговорят с тобой люди с нимбами над головами, и все про тебя знают… Устанавливают связь с твоим энергетическим полем через фотографии. Так, по фото Высоцкого они установили, что у него плохо с головой, легкими, почками и цирроз печени… Ему нельзя терять ни одного дня, кое-что они могут исправить, еще есть возможность… кроме печени… там просто катастрофа…
Высоцкий: телефон не отвечает. Отключен, наверное… Не могу воздействовать на его энергетическое поле…» Правда, нет никаких данных, что сам Высоцкий верил в целителей-провидцев и биоэнергетику.
25 апреля Высоцкий и Золотухин наконец встретились после того злосчастного спектакля. В этот день последний записал в дневнике: «Володя грустный.
– Когда уж совсем конец, думаешь: ну и хрен с ним… Легко становится… Но когда выкарабкался, начинаешь болеть месяц, два, думаешь: зачем столько времени потерял? Стоять за конторкой и писать, и больше ничего… У меня уже это не получится…»
А в декабре 1977 года произошел еще один срыв Высоцкого, на этот раз в Марселе, и именно тогда он сыграл, по мнению некоторых очевидцев, одного из лучших своих Гамлетов. 8 декабря Золотухин записал в дневнике: «В консульстве – семейный прием. Хорошо. Знакомые напитки и горячие сосиски. Володя пил джин с тоником. Марина в 13.00 уехала. Сможет ли он сегодня, а в особенности завтра играть? Игорь Бычков (офицер КГБ, приставленный к Театру на Таганке) нехорошо обмолвился: «Надо бы вашего шефа один раз приложить хорошенько. В Союзе – это одно, а здесь? – замена «Гамлета»…» Более откровенно он описал события этого дня только по возвращении в Москву, 23 декабря. Здесь Золотухин отметил «срыв Высоцкого, когда Любимов назначил дежурство труппы на «Гамлете», в случае, если ему станет плохо и врачебная помощь будет бессильна, продолжить спектакль-трагедию концертом. Кажется, такого в практике театра (драматического за границей) не случалось… Впрочем, вспомним слова шефа: «Париж видел все». Ночью по Марселю шеф с Пьером ловили его… Сам же довел его, хотел отправить на машине с приема у мадам издательницы. Володька: «Я для вас не меньше сделал. Я поеду без вас, куда захочу…» и т. д. «Баньку» мы с ним вопили, как и прежде, но кому мы нужны были?» Вечером 8?декабря «Гамлета» Высоцкий сыграл без проблем. А вот на следующий день, на приеме у французской издательницы, Любимов, пытаясь ограничить потребление Высоцким горячительных напитков перед спектаклем, решил отправить его на машине и под конвоем в отель. Тогда Высоцкий с Иваном Бортником демонстративно покинули прием и поехали пьянствовать в марсельский порт.
Бортник вспоминал: «Мы были на каком-то банкете. Налили там по полрюмке, и вдруг шеф встал да как закричит: «Прекратите пить! Немедленно! Завтра «Гамлет»! А вокруг французы… Володя побелел, вскочил: «Ваня, пошли!» И мы ушли. Мы поехали в порт. Там продолжили, разумеется. Вовка стал приставать к неграм, которые там в какие-то фишки играли. Он начал подсказывать: «Не туда ходишь, падла!» Хватал их за руки. Я понял, что это уже чревато, и оттащил его. Мы выходим на площадь перед портом. Она абсолютно пустынна. И вдруг останавливается машина, и из нее вылезает шеф – Юрий Любимов. Как он нас нашел? Ведь не знали Марселя ни он, ни мы. Но вот интуиция… Нас привели, развели по номерам… Слава богу, все обошлось, и Володя замечательно отыграл спектакль…»
Актер Театра на Таганке Виталий Шаповалов не без основания утверждает, что весь «Гамлет» ставился Любимовым исключительно под Высоцкого: «Относительно возникновения самой идеи постановки «Гамлета» я слышал от Любимова такой рассказ. Как-то они с Володей Высоцким пошли навестить больного Николая Робертовича Эрдмана, который был большим другом Любимова и нашего театра. Там состоялся известный разговор насчет того, что Володя, дескать, пишет на магнитофоны, а Эрдман – на века. Эрдман пошутил, естественно. Он любил литературу, любил слово и не мог пройти мимо такой подставки. А через некоторое время вдруг говорит: «Знаете, В-володя, вы м-могли бы с-сыграть современного Гамлета». И, видимо, эта идея Володе запала, поскольку сказал это не какой-то хухры-мухры, а Эрдман. Наверное, внутри уже было желание, было давнишнее решение, и он тут же уцепился за эту идею, стал шефа долбать постановкой «Гамлета».
Спектакль был сделан специально на Высоцкого, даже оформление придумывалось «под него». Любимов как-то говорит: «Какой, Володя, у тебя красивый свитер! Надо всем такие свитера сделать, и занавес такой же!» А это был собственный Володин свитер.
Поэтому, когда шеф решил еще кого-то ввести на главную роль – наверное, для дисциплинирования Володи, – на мой взгляд, это было невыполнимо. Предлагали Лене Филатову, тот отказался. Золотухин, помнится, репетировал, но, по-моему, Валерий выказал таким образом большое непонимание, на что он замахивается. Повторю, что спектакль создавался в расчете на конкретную индивидуальность, и входить в рисунок Высоцкого – это идти на самоубийство. Валера просто взорвался бы на первой же мине – какой смысл в этом?
В общем, я считаю: Валере тогда не следовало и сейчас не нужно. Любой актер хочет сыграть Гамлета, но входить в тот рисунок, да еще тенору…»
По словам Шаповалова, Любимову пришлось приложить немало усилий, прежде чем он смог сделать из Высоцкого подлинного Гамлета:
«Но буду говорить только о том, что видел сам. Отношения между ними были очень диалектическими: все время развивались и, по-моему, укреплялись. По мере того как Высоцкий становился личностью, все более глубоким и большим поэтом, цена ему росла не только в народе, но и в глазах Любимова тоже. Любимов, да и весь театр, очень сильно зависели от Володиной популярности. В это время Володя стал еще более нужен театру, так что Любимов, как мне кажется, ценил его безусловно. А прощалось и позволялось Высоцкому в театре такое, что больше никому с рук не сходило.
Что сказать о роли Любимова в становлении Володи как актера? Очень сложный вопрос. Я просто не берусь судить – это было противоречиво. Могу смело заявить, что, конечно, Любимов на всех влиял в смысле актерского становления. Потому что театр был особый, со своей – как он любил повторять – эстетикой, со своими направлением, приемами, языком. Это влияло на каждого актера, независимо от уровня его мастерства. Было бы странно, если бы это прошло мимо Володи – тут, скорее, можно говорить о степени влияния.
Но судить трудно, потому что Володя сам лично был очень сложный. Что он брал от Любимова, что не брал, что принимал, чего не принимал – не мне за него рассуждать, это смешно. Правда, кое-что я видел собственными глазами.
Например, репетирует Володя пролог из «Гамлета». Вначале там не было гитары, он выходил и читал Пастернака: «Гул затих, я вышел на подмостки…» Любимов ставит задачу:
– Владимир, попробуй сделать так – будто ты сейчас, в данный момент, рождаешь эти стихи. Ты поэт, тебе это понятно.
– Хорошо, Юрий Петрович, – отвечает Володя и читает точно так же, как и прежде.
– Володя! Ну как же так! Ты молотишь уже готовый текст. Ты играешь, а я тебя прошу… Я могу тебе даже показать. Вот, смотри: «Гул затих… я вышел на подмостки…» Ну как-то так, понимаешь?! С какими-то, грубо говоря, паузами, будто ты ищешь слово или строфу. Не очень долго ищи, но как будто бы? – рожай их! Рожай сейчас! Чтобы они не были готовыми.
– Хорошо, Юрий Петрович, – и опять по-старому читает: – «Гул затих, я вышел на подмостки…»
– Владимир! Да что ж ты опять то же самое!! – уже кричит ему шеф.
– Юрий Петрович, а у меня, между прочим, именно так часто и рождаются стихи. Сами идут, без пауз…
Он и мне об этом тоже говорил. Я интересовался:
– Володя, как тебе пишется?
– Я, Шопен, большей частью по ночам работаю. Мне нравится работать ночью, когда все затихает.
– А как вообще стихи у тебя рождаются?
– Ты знаешь, – отвечает, – иногда – как будто тебе их кто-то диктует. Пишу быстро-быстро-быстро, лишь бы успеть, пока звучит какой-то внутренний голос. Как будто кто-то мне говорит: пиши-пиши-пиши! Идут, идут, и вдруг – стоп! И тут уже затык в стихе. Не идет!.. В общем, по-разному бывает. Иногда одним махом пишу, как у Пушкина: «минута – и стихи свободно потекут». А иногда – очень сложно: не могу найти для рифмы слова – все! Нет слова! Ищу, ищу и не могу найти…»
Сохранились свидетельства о том потрясающем марсельском спектакле, который мы, к сожалению, уже никогда больше не увидим.
Вениамину Смехову он запомнился так: «Смирился буйный дух, и «Гамлет» состоялся. Но что это был за спектакль!.. За кулисами – французские врачи в цветных халатах. Жестокий режим, нескрываемая мука в глазах. Мы трясемся, шепчем молитвы – за его здоровье, чтобы выжил, чтобы выдержал эту нагрузку. Врачи поражены: человека надо госпитализировать, а не на сцену выпускать…
За полчаса до начала, когда и зал в Марселе был полон, и Высоцкий с гитарой уже устроился у сцены, Юрий Петрович позвал всю команду за кулисы. Очень хорошо зная, какие разные люди перед ним и кто из них как именно его будет осуждать, он сказал нам жестко, внятно, и голос зазвучал как-то враждебно: «Вот что, господа. Вы все взрослые люди, и я ничего не собираюсь объяснять. Сейчас вам идти на сцену. Соберитесь и – с богом. Прошу каждого быть все время начеку. Врачи очень боятся: Володя ужасно ослаблен. Надо быть готовыми и быть людьми. Иногда надо забывать свое личное и видеть ситуацию с расстояния. Высоцкий – не просто артист. Если бы он был просто артист – я бы не стал тратить столько нервов и сил… Это особые люди – поэты. Но мы сделали все, чтобы риск уменьшить. И врачи, и Марина прилетела…
И еще вот что. Если, не дай бог, что случится… Вот наш Стас Брытков, он могучий мужик, я его одел в такой же свитер, он как бы из стражи короля… и если что… не дай бог… Стас появляется, берет принца на руки и быстро уносит со сцены… а король должен скомандовать, и ты, Вениамин, выйдешь и в гневе сымпровизируешь… в размере Шекспира: «Опять ты, принц, валяешь дурака? А ну-ка, стража! Забрать его…» – и так далее… ну ты сам по ходу сообразишь… И всех прошу быть как никогда внимательными… Надо, братцы, уметь беречь друг друга… Ну идите на сцену… С богом, дорогие мои…»
В беседе с медиком Марком Цыбульским, в эмиграции опубликовавшим несколько статей и книг о Высоцком, Смехов сказал о том же спектакле короче и эмоциональнее: «Это одно из самых сильных впечатлений. Это действительно было очень сильно, но более всего это было страшно. Был последний день гастролей. Если бы спектакль не состоялся, нам могли закрыть не только границу, но и театр.
В Марсель приехала Марина Влади, за кулисами были врачи. Любимов произнес потрясающий монолог, обращенный к актерам. Он говорил, что то, что нельзя всем, может быть, можно Высоцкому, сказал какие-то поразительные слова, которые всех мобилизовали.
Высоцкий задыхался, ему было плохо. Я думаю, что он действительно мог умереть. Он играл гениально, потому что играл он на смерть».
Здесь принципиально важна эта формула – «играл на смерть». Только при такой игре актерский талант Высоцкого раскрывался полностью и даже чуть больше, запредельно, на 101 процент. Но, к несчастью, в последние годы только наркотики приводили его в такое состояние. И неслучайно, что свои лучшие роли в кино, Глеба Жеглова в «Месте встречи изменить нельзя» и Дон Гуана в «Маленьких комедиях», он играл именно тогда, когда его наркомания вступила в завершающую стадию, когда возврата уже не было, не было спасения.
1, 2 и 3 июля 1980 года на телевидении прошла премьера фильма Михаила Швейцера «Маленькие трагедии», где Высоцкий сыграл свою последнюю роль в кино. Но фильма он так и не увидел. Его в тот момент сжигала одна страсть – наркотики. А ведь это была еще одна его выдающаяся роль, наряду с Жегловым.
Режиссер Михаил Швейцер вспоминал: «Приступая к работе над «Маленькими трагедиями» Пушкина, я решил, что Дон Гуана должен играть Высоцкий… Дон Гуан – Высоцкий – это тот самый Дон Гуан, который и был написан Пушкиным. Для меня был важен весь комплекс человеческих качеств Высоцкого, которые должны были предстать и выразиться в этом пушкинском образе… Все, чем владеет Высоцкий как человек, все это есть свойства пушкинского Дон Гуана. Он поэт, и он мужчина. Я имею в виду его, Высоцкого, бесстрашие и непоколебимость, умение и желание взглянуть в лицо опасности, его огромную, собранную в пружину волю человеческую, – все это в нем было. И в иные минуты или даже этапы жизни из него это являлось и направлялось, как острие шпаги…
Чтобы получить нужную, искомую правду личности, нужен был актер с личными качествами, соответствующими личным качествам Дон Гуана, каким он мне представлялся… Пушкинские герои живут «бездны мрачной на краю» и находят «неизъяснимы наслажденья» существовать в виду грозящей гибели. Дон Гуан из их числа. И Высоцкий – человек из их числа. Объяснение таких людей я вижу у того же Пушкина:
Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья — БЕССМЕРТЬЯ, может быть, залог!
А вот что о своей последней роли в кино говорил Высоцкий: «Я должен был играть две роли: Мефистофеля (которую сыграть ему все-таки не дали. – Б.?С.) и Дон Гуана. Хотя для меня роль Дон Гуана была в диковинку. Ведь лет десять назад они, конечно, предложили бы эту роль Тихонову или Стриженову. Я понимаю, что на Черта, на Мефистофеля я подхожу. А с этим – не знаю. Потом подумал: почему, в конце концов, – нет? Почему Дон Гуан должен быть обязательно, так сказать, классическим героем?..
По-моему, «Каменный гость» – одно из самых интересных произведений Пушкина. Он написал это про себя. Он же сам был Дон Гуаном до своего супружества, до того как из разряда донжуанов перешел в разряд мужей. В этой трагедии он сам с собой разделался, с прежним. Сам себе отомстил. Так что все это, мне кажется, очень любопытно читается».
В пушкинском Дон Гуане Высоцкий увидел самого себя. И, погибая от наркотиков, предчувствовал, что вскоре и его утянет за собой в бездну каменный гость.
Марина Влади верила, что продлила жизнь Владимира по крайней мере на десятилетие. И друзья Высоцкого с ней соглашались. Так, Виталий Шаповалов утверждал: «Марина, считаю, принесла ему только пользу, она его смиряла, берегла, сохраняла…» Вот и тогда, в Марселе, выступила ангелом-хранителем.
О том же марсельском спектакле есть рассказ Аллы Демидовой. Она подчеркивает, что играл Высоцкий по-настоящему гениально, потому что находился как бы в пограничном состоянии между жизнью и смертью: «Спектакль начался. Так гениально Володя не играл эту роль никогда – ни до, ни после. Это уже было состояние не «вдоль обрыва, по-над пропастью», а – по тонкому лучу через пропасть. Он был бледен как полотно. Роль, помимо всего прочего, требовала еще и огромных физических затрат. В интервалах между своими сценами он прибегал в мою гримуборную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови.
Марина, плача, руками выгребала это.
Володя тогда мог умереть каждую секунду. Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам – и выходил на сцену. И мы не знали, чем и когда кончится этот спектакль. Тогда он, слава богу, кончился благополучно…»
Оставил свое свидетельство о марсельском «Гамлете» и Виталий Шаповалов: «У Володи вот такая штука была. Не знаю, чем это объяснить, но он каждый раз недоигрывал последнего Гамлета… Так, в Марселе он еле доиграл последнего. Пропал. Вызвали Марину из Парижа. Любимов и Боровский ездили по Марселю на машине и искали. Нашли. Он такой больной ходил, что врач стоял за кулисами со шприцем. Врач был одет в костюм той эпохи – в свитере, в таких же сапогах – в стилизованной одежде. И ждал: если Володя упадет, потеряет сознание, то должен был выйти этот человек, взять его на руки и сказать: «У принца легкий обморок». И как хотите играйте, заполняйте паузу, пока ему сделают укол, – вот такая была установка. Упадет – забирайте, Стас, ты его уноси: «У принца легкий обморок». И играйте что-нибудь другое? – импровизируйте что хотите. И вот Володя останавливается – пауза. Он играет, играет, играет – а у него же все время волны эмоциональные, а этот всплеск – он же отнимает и последние силы. Пройдет эта волна – и опять слабость. Он пережидал. Володя доиграл, но кое-как».
Стоит отметить, что Шаповалов – единственный из свидетелей, кто игру Высоцкого в том знаменитом спектакле «Гамлета» оценивал довольно низко, утверждая, что доиграл он «кое-как». Возможно, речь идет о финале пьесы, на который Высоцкого уже не хватило, тогда как остальные свидетели, скорее всего, имеют в виду более ранние эпизоды. Но, справедливости ради надо признать, что не всем знатокам Гамлет Высоцкого нравился. Бард играл эту классическую роль нетрадиционно, с надрывом, делая из своего героя человека, готового на все ради священной мести, не испытывающего колебаний в выбранном пути, не испытывающего страха перед возможной гибелью, сжигающего за собой все мосты.
Высоцкий любил риск, любил тех людей, которые находятся в экстремальных ситуациях и с честью из них выходят. Выступая на французской радиостанции «Франс Мюзик» в июне 1976 года, он объяснял: «Я выбираю военные темы, потому что я беру людей, которые постоянно… в момент риска, в крайней ситуации. Это мне очень интересно. Это важно для меня? – затрагивать очень острые проблемы. Во время войны люди могут заглянуть в лицо смерти каждый момент. И эти люди очень интересны для того, чтобы о них писать… песня о войне – это не только песня о событиях военных. Эта песня еще о том, как может себя чувствовать любой человек не только на войне, но всегда находясь в очень острых и крайних ситуациях». Но Высоцкий не только любил таких героев «большого риска» (помните, у него в песне «Случай на шахте» действует «бывший зек – большого риска человек»). Он сам был таким героем, человеком «большого риска», и ставил в экстремальные ситуации не только своих героев, но и самого себя. Наркотики как раз и стали одним из главных способов достижения экстрима.
Высоцкий на войне, как известно, не был. Вряд ли отец ему много рассказывал о войне, принимая во внимание довольно напряженные отношения, существовавшие между ними. Но вокруг были отцы, дядья и старшие братья его друзей, имевшие фронтовой опыт и охотно им делившиеся. Так что рассказов о войне Высоцкий наслушался за свою не очень долгую жизнь достаточно. А особенно помогли Высоцкому в освоении военной темы совместные с Игорем Пушкаревым съемки в фильме «Живые и мертвые», где они играли пулеметчиков, отражавших немецкую атаку. Пушкарев вспоминал: «Эта сцена для нас была памятна тем, что мы тогда, может быть, по-настоящему ощутили, что такое – быть на войне. Произошло это следующим образом: сцена выходила плохо, ничего у нас не получалось, потому, наверное, что я «наигрывал» с этим пулеметом, как и все обычно делают, изображая войну. И вдруг (для нас это явилось полной неожиданностью) на съемки приехал Константин Симонов. Ему была очень важна эта сцена. Что она у нас не получается, он заметил сразу, приостановил съемку и очень много рассказал нам о войне: и что значил для нас 41-й год, и как люди в бою себя ведут. Симонов объяснил, что не было патетики, а был кошмар, ад.
– Представьте себе, – говорил он нам, – что два человека сходятся не на жизнь, а на смерть в кровавом поединке. Вы бы в этом случае пошли на врага с какими-то высокими словами? Нет. Вот и солдаты кричали не «да здравствует!», а нечто такое, что разрывало душу. И они не воевали уже, а дрались кто как мог: рвали, резали, кусали – превращались, скорее, в дикого зверя. Чтобы выжить, чтобы победить. Иначе победит враг. Третьего не дано: не ты, так тебя…