Вечером на вокзале парень в киоске просил полистать эротический журнал.
– Нет, только содержание могу показать, – третировала его продавщица.
– Я бы хотел посмотреть статьи… какие…, – невнятно бормотал парень.
– Да что тут читать! – возмущалась женщина и чуть ли не плевала в сторону.
– Ну дайте тогда газету «Блажь»! – не сдавался парень, выгребая мелочь из карманов.
Продавщица нервно отсчитала монеты, парень ушел, зажав под мышкой «Блажь» с обнаженной красоткой на обложке. Был он краснорож, суетлив, явно под градусом, а я, кажется, впервые в жизни увидела целенаправленного покупателя эротических изданий.
Утром мы ехали по заснеженной Украине – ночью был снегопад. Я ехала одна и смотрела на уютную чужую жизнь (хорошо, где нас нет!), и мне было грустно, грустно. Печаль моя оседала в каждой снежинке за окном, в извилистых тропках, ведущих к сиротливым полустанкам, в кудрявом дымке из печных труб. Я ехала на Украину одна, а полтора года назад мы были здесь вдвоём. Сколько воды утекло с тех пор, сколько бед и лишений я перенесла, сколько пролила слёз!
Я заселилась в тот же отель «Комета», что и в прошлом году. Здесь были тёмно-синие яркие паласы, ресторан со «звёздным небом» и панелями из морёного дуба, а за окном – заснеженный бульвар. Помнишь, мы проходили через круглую вращающуюся дверь, за спиной у нас оставался залитый светом холл, белые скульптуры под античность, а на улице шел снег, густые пуховые хлопья, и души наши пели, а мы пели вслух, и получалось у нас замечательно. Как у мужа и жены, проживших вместе долгую и счастливую жизнь.
Оттого, что я в одиночку должна проехать по дороге, где мы когда-то были так откровенно и безоглядно счастливы, на сердце моём лежала давящая тяжесть. Ничего не радовало. И попутчик, Остап, попался мне неудачный – это был равнодушный и лживый малый. Он говорил, что от всего можно «поиметь», в том числе и от «демократических ценностей», что главное в этом мире – «пробиться» (куда же, интересно? – чуть не спросила я), и что он любит, когда дома набит холодильник и гудит тихи-тихо. Чтобы не ввязываться с ним в спор, я ему вяло поддакивала, и это усиливало его довольство собой. А мне было больно, будто жизнь моя безвозвратно прошла, и прошла даром.
За окном «Кометы» падает снег. И тогда было светло, снежно. Мы были как два дворника – всё расчистили, убрали в своих душах, и так нам было радостно, будто навели уют в родном доме! Почему же вокруг столько страдания?!
Жизнь моя пролетела. Ночью, в поезде, я вдруг вспомнила себя, 18-летнюю, на вокзале в Лисках. Добиралась туда на перекладных – электричками. Мне надо было ехать дальше, на Воронеж. Перед 1-м сентября билетов не достать, но я как-то выпросила, умилостивила кассиршу. И вот на путях в одно время сошлись два поезда – ехали они в противоположных направлениях. И меня, конечно, угораздило сесть не на тот (и проводница второпях – посадка три минуты – прошляпила). И вот я ехала, переживала. За потерянное время, деньги (2 рубля, как сейчас помню), а билет был маленький коричневый картонный прямоугольник, похожий на шоколадную дольку. Я сошла на ближайшей станции, и ночь меня ожидала кошмарная. Почему-то меня начал преследовать подвыпивший мужик, я жалась к чужой семье, сонным людям, смертельно хотелось спасть – а будущее, завтрашний день, никак не наступало, ночь всё длилась и длилась. Если бы тогда я знала, сколько бед будет у меня в жизни!
Ты прав, я не держала удар. Пополнела, «затуманилась», и стала походить на обычных, затурканных жизнью, тёток. Глаза погасли – от постоянных переживаний, готовности к худшему.
Ты говоришь: у каждого своё горе. Нет человека без беды. Я поддакиваю (с другим, конечно, чувством, чем самодовольному Остапу), но, в общем, этот взгляд не разделяю. Что, у всех такое горе, как у тебя? (Такое горе даже вымолвить страшно). Нет, слава богу, не у всех. Как ты выдержал, не сошел с ума, когда погиб твой ребёнок?! А я? Я живу среди теней умерших близких, среди покойников, и нет на поле жизни новых всходов, и кажется, что нарушилась сама природная круговерть, сбились времена года, вращение планет.
Помню, как я приехала проведать сестру в Институт Мозга. Да что там, это была крупная психиатрическая больница. Ничего в этом позорного нет, болезнь есть болезнь, но лучше бы у моей сестры болело сердце, а не голова.
Я поселилась тогда в общежитии то ли «почтового ящика», то полувоенного учреждения, до сих пор не могу понять, как меня туда взяли. Возможно, из жалости – был вечер, и хоть иди на вокзал. Мне, конечно, не привыкать, но я была так сражена увиденным в психбольнице, что не могла остановиться – плакала без всхлипов, одними быстро бегущими слезами. Нервная реакция. (Я, возможно, тоже сумасшедшая, потому что нормальный человек не вынесет то, что довелось мне.)
В общежитии было много мужчин-офицеров, кажется, политработников или младших командиров. Они шли в умывальник в белых майках и форменных брюках, такие красивые, мускулистые, здоровые. Как на подбор. Белые вафельные полотенца через плечо. Ну, были у них, конечно, мелкие беды, неприятности. И даже крупные. Допустим, бедность – она унизительна (и это у меня было!). Но они, эти сильные, «отборные» мужчины, не знали, что такое сумасшедший близкий человек, не видели бесстрастности санитаров, не представляли действия ужасных лекарств – аминазин, галоперидол, модитен-депо… Они не знали, что такое «отчитка» – особая молитва в Троице-Сергиевой Лавре (и это мы прошли – не помогло).
Был октябрь, осень, я смотрела в окно и плакала. Так беззащитно дрожали листья на тонких ветвях, так жалко светил фонарь, так мелко кропил серый дождь… Я плакала в комнате для умывания, прислонившись лбом к стеклу. Якобы разглядывала эти мерзнущие деревья, фонарь, угол булочной. Я ещё не знала, но уже горько предчувствовала, что нынешний вечер, нынешний повод для переживаний – «цветочки». А будут и ягодки.
И впрямь, я столько перенесла и перестрадала, что жизнь моя, наверное, достойна описания. Какой-нибудь мини-«Божественной комедии». Но кому интересна эта эпопея?! Какой вывод можно сделать из такой жизни? Я не вижу в моих страданиях никакой логики, «урока». Только ямы и ухабы, синяки и шишки.
Боже мой, вот и сейчас я живу в безумном городе, в бешеном ритме, занимаюсь большей частью бесполезным трудом (работой по поддержке в тонусе общественного безумия), и у меня, если вдуматься, почти нет будущего. Какое будущее может быть у человека, которому некогда подумать о своей жизни?!
Нет времени. Нет сил. Нет пространства. А здесь, в самом центре города, неподалёку от «Кометы», широкий проспект, парк, чистый воздух. И люди мне кажутся тут спокойней, с особой определенностью и ясностью в лицах. Они, эти люди, даже не подозревают, как они счастливы, даже не догадываются, что живут нормальной жизнью.
В ресторане, под «звёздным небом» которого мы когда-то провели несколько счастливых вечеров, играет музыка. Я очень люблю музыку, люблю гармонию, люблю, когда от вина легко кружится голова, когда чуть приглушен свет, и когда мы танцуем. В грешной любви нет ничего романтичного, ни-че-го. Грех он и есть грех. Но и любовь остается любовью. Греха полно и без любви. Нет, я не оправдываюсь. Но есть любовь, есть верность, есть красота – с ними-то как быть?!
И вот шел снег, а мы – пели. В ресторане чуть выпили, но совсем чуть-чуть, потому что был тяжелый день по работе и предстоял такой же, выпили, чтобы отодвинуть усталость на «потом», когда уедем отсюда. Было тихо, бело, светло, как в храме. Мы гуляли и пели. «Славное море, священный Байкал…» (я никогда не была на Байкале, и теперь, после этой песни, не очень и хочу), пели, между прочим, и «Шумел камыш, деревья гнулись…» (меня постоянно тянет на эту песню), пели «Ах, вы кони мои вороные…» (это уже ты хотел). Пели, перед тем, как войти в череду новых бед и потерь.
А чего удивляться? Мы ведь живём в вымирающей стране. Похороны, поминки, девять дней, сорок дней, год… Не у тебя, так у соседа. Транзитные пассажиры. Вечная память.
Мой брат умер в маршрутке от внезапной остановки сердца. Он, такой крепкий и спортивный, так любящий размышлять о Платоне и Аристотеле (особенно о том, как должно быть устроено, по мнению античных мудрецов, государство), он, бесплатно спроектировавший несколько куполов для сельских церквей (как раз пошло поветрие – восстанавливать храмы). Он был насмешливый, основательный и очень светлый человек.
Никто из пассажиров и не понял, что он – умер. На конечной остановке его пытался разбудить водитель – думал, что мужик просто намаялся после трудового дня, уснул. Брат не знал, что сестра больна – мама его берегла от потрясения. А сестру мы не рискнули позвать на его похороны – боялись, что это ухудшит её состояние.
Тогда, в Институте Мозга, я встретилась с лечащим врачом. Мне хотелось услышать слово надежды. Это как наркотик – от дозы до дозы, до новой порции «всё будет хорошо, успокойтесь». Невозможно вылечить её болезнь, невозможно. Но и невозможно пребывать в постоянном ужасном напряжении, нельзя видеть, как мечется, терзается, родная душа, родная кровь, как мучается неповинное тело. А я помню сестру другой: белокожей, кудрявой, синеглазой, такой наивной, доверчивой, романтичной. Она и в безумии сохранила доброту – всё ей хотелось раздать, до последней копейки, до вещички. На подарки-гостинцы.
И вот я говорила с врачом, задавала, наверное, сто раз слышанные им (от других) вопросы. От очередного вхождения в беду меня трясло, будто я ступила в ледяной поток, в горную речку, а он со мной беседовал аккуратно так, вкрадчиво:
– Вы узнали, что у сестры приступ. А как? Может быть, вам голос какой был?
– Ага, голос, – злобно сказала я, – племянник позвонил в шесть утра!
– А-а, понятно, – и врач потерял ко мне всякий интерес. Наверное, он думал, что помешательство у нас семейное, и хотел этот случай приобщить к своей кандидатской. А у сестры, да, в самом начале болезни был голос. Но почему он явился именно ей? Где справедливость?!
«Бедное дитё», – говорила о сестре мама. Но она, скорее всего, имела в виду всех своих детей. Брата, умершего за минуту, – здорового, крепкого и умного мужика, которому, впрочем, совсем не везло в личной жизни. Сестру, скитающуюся по больницам. Меня…
Я никому никогда не могла высказать свою боль. Только тебе. Мы были по-разному несчастны в своих семьях, но мы никогда не предавали свои «половины», ни в чём их не винили, никогда даже не помышляли их бросить. Но должна же быть какая-то «анестезия», облегчение страдания? Это, конечно, не искупает нашего греха… Но любовь была той «арматурой», тем стержнем, который давал мне силы жить. Не знаю, может быть, я себя и обманываю, может быть, я бы могла жить и из «чувства долга». Но никакое чувство долга не заставило бы меня полюбить нелюбимое.
После той памятной поездки в Институт Мозга у нас с тобой выпала командировка в Баку. Почему-то было нерадостно. Наверное, я ещё не отошла от недавнего свидания с сестрой. А тебе постоянно хотелось напиться. Мы жили на берегу Каспия, и волны шли, равнодушные и неживые, ударяясь в бетонную набережную. Я думала: Господи, меня ведь когда-то не было. Если Ты знал, что мне суждены такие мучения на этом свете, зачем мне позволено было родиться?! Я смотрела на черноголовых, черноусых здешних мужчин и думала: неужели и они так же несчастны, как и я? Нет, не похоже.
Потом моя сестра умерла. Я опускаю всякие тяжелые подробности (например, как я, уже после её смерти разбирала шкаф с вещами; как кричала моя душа, как бросала я эти маечки в огонь, и почему-то чем старее и заношенней была вещь, тем жальче становилось мне её хозяйку). Дело даже не в том, что мне тяжело это воскрешать в памяти. Есть такие интимные, тайные воспоминания о пережитых несчастьях и бедах, что я, наверное, никогда не рискну их выговорить.
Мама, страдая жестоко, говорила: «Отмучилась…» А сама сестра, в минуты прояснения, улыбалась: «Как хочется пожить! Ну хотя бы годик ещё…» Ей оставался месяц и 19 дней.
В ночь, как ей умереть, сестра приснилась мне совершенно здоровая, почти юная, в белом платочке. Весёлая! «Я, – говорит, – ухожу. Буду теперь помогать другим людям». Днём она умерла.
Мне в юности (помню весну, поляну голубых пролесков – мы называли их подснежниками) всегда казалось, что я рождена для счастья. Я была в этом убеждена – так много у меня было сил, желаний. Жизнь моя должна была быть солнечной, победительной и радостной.
Наверное, каждый родитель, посылая нового человека в мир, надеется, что жизнь его будет именно такой – красивой и лёгкой. (Как будто поколения и поколения людей, живших прежде, не доказали своим бытием, что ничего, кроме страдания, не будет… Если не мор, то война, если не война, то наркотики, или ещё какая дрянь выскочит, придумается...) Может быть, это отсроченный инстинкт счастья заставляет людей рожать и надеяться: не нам, так детям! А может, чувство самоуверенности – мол, ты сам – кузнец своего счастья. Всё в твоих руках, и человек бросает вызов «плану Бога». Но на самом деле простому смертному дано только одно право: пережить или не пережить большое страдание, изредка перемежаемое милостями да радостями. Все мы – беспомощные листья со своих цветущих или стареющих родовых древ.
После смерти сестры я уехала – на неделю – туда, где никто не знал о моей беде. На Волгу. Купалась там и загорала. А Волга впадает в Каспийское море… Отдавала горе воде. Покупала на крохотном рыночке старые, пожелтевшие огурцы (больше ничего не было). Неумело, но горько молилась в монастырском храме. Очень хотела любви – так всегда бывает после смерти. И – не знала, как жить, что со мной происходит.
Синий лес на горизонте, за Волгой. От синей воды, синей дымки. Ширь страшная – хочется назвать всё это не рекой, а морем. Много красивых девчат, ребятишек. И зачем этому великолепию земли моя маленькая душа, зачем эти мучения, боли, чувства? Что это? Жестокость Бога? Или его милость?
Я себя корю за этот поступок – надо было не уезжать, остаться с родителями. Но я – не смогла. Не хватило мне мужества. Приехала потом, когда чуть окрепла. И привычно уже одевала чёрную косынку.
Ну вот. А всё дело в любви, в том, кому мы её отдаем. Если любить идею или себя – дети от этого не родятся. Надо любить друг друга. Простое это дело, только не всегда получается.
На Украине я пробыла три дня. Работа, конечно, выматывала, вечером я падала на кровать без сил. Зато утром просыпалась в «Комете» рано, и – вспоминала, вспоминала… Тебя – с нежностью, сестру – с болью, брата – с горечью, и нашу жизнь, где столько всего… Над вымыслом слезами обольюсь. Но придумать больше страдания, чем даёт действительность – невозможно. Хотя и минуты счастья, блаженства тоже были, и словами их – не выразить.
Я люблю вокзалы, люблю их суету, люблю мигание красных огоньков на табло, тревожно-строгие голоса из динамиков. Кажется, что на всех вокзалах мира эти объявления произносит одна и та же женщина. Имя ей – Судьба… Иногда я бываю в вокзальной толчее случайно, не по своим делам, и всегда испытываю чувство тоски и лёгкой зависти – хорошо бы сейчас куда-то уехать, переменить жизнь. Всё ещё верю, что она может быть лучше, красивей. В принципе, это возможно. Но я не могу не оглядываться назад. И лет мне меньше не станет. И моложе я не буду. Нет, не хотела бы я второй раз прожить жизнь. И после первого раза – страшно.
…Когда я вернулась, и ты спросил: «Скучала?», – я отрицательно помотала головой – «нет». Ты был рядом со мной. Белый снег. Белый след. И твой голос, который звал меня всегда, везде. Что ж, любовь – это тоже безумие. Тяжелое и почти неизлечимое.
2008
Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь