Зачастую отличить глубокую беду от небольшой трудности можно по своему состоянию
Mr. Nobody
Сталкиваясь с чем-то серьезным, ты ощущаешь полную беспомощность, и это превращается в апатию и какое-то неконтролируемое легкомыслие. Когда мне дали @#%§цать лет строгого режима, я чувствовал себя именно так. Или, вернее, не чувствовал вообще ничего. Снова открылась дверь моей камеры, которую я покинул тем утром, полный наивной и глупой надежды. Мои соседи в спешке вставали с кроватей, наперебой спрашивая, как все прошло и сколько дали. А я только улыбался, как умственно отсталый, и твердил:
— @#%цать лет, @#%цать лет.
Через пять минут в камере воцарилось полное молчание. Эта тишина была гнетущей: люди сидели на своих кроватях, начиная осознавать, что нечто подобное ждет их всех. Кого-то раньше, а кого-то позже.
Один из сокамерников спрашивает:
— Слушай, ну можно же что-то сделать? Апелляцию будешь писать?
Сложно сказать, для чего был задан этот вопрос: то ли человек действительно был хоть немного обеспокоен моей судьбой, то ли хотел успокоить себя — ему ведь только предстояло все это.
Вопрос остался без ответа. Я так и сидел в тупом оцепенении, не думая ни о чем.
Люди, сидевшие со мной, открикивались в другие камеры о @#%цатилетнем приговоре, обсуждали, что больше всего может понадобиться “на лагере” (то есть в колонии), и копались в своих сумках, извлекая, по их мнению, нужные мне вещи. Я лег на свою шконку, вперив взгляд в потолок, и уснул под монотонное перечисление: сигареты, зубные щетки, чай в пакетиках, чай рассыпной, чай на чифир со слоном хороший индийский, сигареты дорогие — вдруг надо будет дать легавым, чтобы не шмонали особо, — какие-то запасные тапочки и так далее, и так далее.
До этапирования в колонию я в основном спал. Часто просыпал приемы пищи, почти перестал обращать внимание на людей вокруг меня и толком не общался с ними. Первое время, скорее всего из вежливости, они еще как-то старались вести себя учтиво и участливо. А затем каждого поглотила бездна собственных бед и проблем, и про меня забыли. Я стал призраком, и когда снаружи по двери постучат ключом, назвав мою фамилию, — я исчезну.
Так и произошло. Может, и удастся остаться в воспоминаниях этих людей на год или два, но затем что-то другое заменило меня в их памяти.
Во время очередных “этапов” — то на суд, то в тюрьму — нужно было говорить начальнику конвоя:
“Я, обвиняемый Mr. Nobody, прописанный там-то…”. И каждый раз я думал о том, что никогда не произнесу “я, осужденный Mr. Nobody на срок такой-то лет строгого режима”. Но сейчас это произошло. Мне легко представилось, как чувствовали себя люди, чьи имена и фамилии заменили набором цифр (сейчас в России такого нет). Будто теряешь свой прежний привычный статус и опускаешься на дно. Теперь и я — осужденный.
Исправительная колония строгого режима, куда меня определили, находилась в области города, в котором я никогда не был. Сначала должны были привезти в СИЗО, а затем этапировать “на лагерь”. Теперь меня селили в камеры к людям, которым уже вынесли приговор. Я заметил разницу в поведении арестантов-осужденных и арестантов-обвиняемых. Первые уже были “зэками” (до сих пор морщусь от этого слова), а вторые еще лелеяли какую-то надежду в глубине души. Осужденные более скрытны, взвешивают буквально каждое слово — за месяцы отсидки в следственных изоляторах эти люди наслушались рассказов о том, в какие нелепые, а порой и страшные ситуации можно попасть, случайно ляпнув что-то не то. И когда они получили срок, их головы зафлешбечили воспоминаниями о рассказах с лагерными побоями, заточками в почках и прочем.
Обвиняемые, напротив, — общительны и более открыты. Им все интересно, их все забавляет. Как говорят старые зэки, у этих еще “мамкины пирожки не вышли”. Отсюда и основное различие.
Заключенных можно делить на категории. Например, мне вспомнился довольно наглядный анекдот, который я слышал черт знает где на “этапе”:
“Тюрьма, два здания стоят друг напротив друга. В первом здании сидят малолетки, то есть люди, которым есть четырнадцать, но еще нет восемнадцати. Думаю, многие слышали про сильно утрированные в юных головах “понятия” и последствия всего этого. Во втором здании сидят взрослые люди, обычные арестанты.
Малолетки открывают окно и кричат взрослым:
— Пацаны, у нас тут такая ситуация, в общем, то-се, мы виновного уже выебали.
Из окна второго здания кричат:
— Да вы там что, совсем с ума сошли? За такой поступок даже пощечину не дают, а вы взяли и выебали!
Малолетки молчат около двадцати минут. А потом открикиваются снова:
— Ребят, мы выебали того, кто его выебал!”
Различие малолетних преступников и большей части взрослых в том, что у первых гипертрофированные, узкие и часто нелепые представления об уголовных понятиях. Вторые относятся к этому проще и легче. А категорий, на которые можно поделить людей, попавших в эту систему, довольно много.
Злоба, неразговорчивость, закрытость — главные составляющие коктейля моих дней, до того как я попал непосредственно в колонию. Каждый живет своей жизнью. Люди разговаривают между собой только “по сути”, без историй из прошлого и даже юмора. Им кажется, что совершенно любой поступок сразу же запятнает их жизнь в тюрьме. Конечно, в каком-то смысле так и есть.
Меня привезли в СИЗО, где, как мне сказал один из конвойных, я проведу около двух недель в ожидании этапа на зону. К обычным неприятным для арестанта моментам (лаю собак, демонстративным крикам легавых и пр.) добавились три тяжеленные сумки, под завязку набитые мылом, дешевыми гелями для бритья, рассыпным чаем, сигаретами, закурив которые в самой тяжелой ситуации, — все равно пожалеешь.
Я был как минимум в шести следственных изоляторах разных городов России, и, в принципе, почти везде было одинаковое положение дел. В этом СИЗО — совершенно иначе, и немного позже я убедился в этом лично.
После обычных перекличек и обыска нас завели в большую камеру со шконками, на которых даже не было матрасов — одно голое железо, и несколькими лавочками. Повсюду мусор и грязь. Дверь закрылась и арестанты начали наводить непонятную мне суету: доставали из сумок одеяла, полотенца, нарды, чаи и, что удивило, даже чайники и портативные колонки. Шконки завесились со всех сторон, заиграла музыка, а люди собрались в большой круг и стали передавать друг другу кружки с чифиром. На столе, застеленном свежей газетой, лежали конфеты и шоколад, а в воздухе повис крепкий запах гашиша.
Этот разгул был удивительным и очень ярким для меня впечатлением — за то время, что я сидел в тюрьме, такого подхода я еще не видел.
Я спросил у мужика, как мне показалось, видавшего виды:
— А сколько нам тут сидеть?
— Обычно сутки, может, больше. Никто из ментов не хочет заморачиваться с распределением этапа по камерам, так что ждем следующей смены.
Тогда я подошел к общему столу, сделал себе кофе, съел кусочек шоколада, и, застелив свободную шконку всеми вещами, какие у меня были, взял книгу и ушел в чтение — единственное место, куда я еще мог убежать.