Уильям Гибсон. The Observer, апрель 2001 года
«Почему Япония?» — спрашивают меня уже двадцать лет. То есть, почему так много моих книг помещены в Японию? Когда я начинал писать о Японии, я отвечал, мне кажется, что я Япония станет очень центральным, очень важным местом в смысле глобальной экономики. И она стала. (Или скорей она уже была, но большинство людей этого еще не заметили.) Чуть позже, когда мне задавали тот же вопрос, я говорил, что наступила очередь Японии стать центром мира, местом, куда ведут все дороги; в Японии были все деньги, заключались все сделки. Сегодня, когда славные годы пузыря давно прошли, мне все еще задают этот вопрос, с той же озадаченной интонацией: «Почему Япония?»
Потому что Япония — глобальный воображаемый сеттинг для будущего.
Остальным из нас кажется, что японцы живут на несколько кликов дальше во времени. Японцы уникальны в том, как быстро они приспосабливают технологии, и литература, которую я пишу, предполагает, что я буду внимательно за этим следить. Если вы верите, как верю я, что все культурные изменения по сути обусловлены технологией, вы следите за японцами. Они занимаются этим больше столетия, и у них заметная фора, путь только в смысле того, что мы привыкли называть «футуршоком» (теперь это просто одна из констант наших жизней).
Подумайте о Мобильной Девочке, повсеместном явлении современной уличной жизни в Токио: школьница деловито и постоянно печатающая в своем мобильном телефоне (который никогда не использует для голосового общения, если может этого избежать). Мобильная Девочка может конвертировать отдельные элементы в кандзи быстрей, чем это должно быть в человеческих силах, и оценивает свой авторитет в мобильном сообществе опираясь на цифры в памяти телефона. Что Мобильные Девочки так энергично передают друг другу? Скорей всего не так уж и многое: эквивалент школьных записок, передающихся за спиной учителя. Содержание здесь не важно, интересны скорость, странная бессознательная уверенность, с которой школьницы Токио взяли второстепенную функцию (смс) новой версии сотового телефона и создали, почти за ночь, микрокультуру.
Чуть больше ста лет назад эквивалентом личного, портативного техно-чуда в Токио могли быть механические часы. Авторы гравюр эпохи Мэйдзи сделали очень большие часы сатирическим символом озападненного денди, и для японцев время на часах было совершенно новым континуумом, новой реальностью.
Техно-культурная гибкость, подарившая нам Мобильных Девочек сегодня, результат травматической и продолжающейся гражданской травмы, которая началась, когда японцы, вынырнувшие в 1860-х из очень долгого периода глубокой культурной изоляции, отправили группу талантливых юных дворян в Англию. Эти юноши вернулись с вестью о чуждой технологической культуре, которую должно быть нашли настолько же удивительной, насколько приводящей в замешательство, какими мы могли бы найти продукты, созданные на основе исследований космических обломков в Розуэлле. Эти Мальчики Нового времени, как и техно-культ, который они породили и сделали популярным, каким-то образом вынудили японскую нацию проглотить Индустриальную революцию целиком. Последовавшие за этим спазмы были мучительными, болезненными и скорей всего невероятно дезориентирующими. Японцы купили весь вагонный состав: часы, паровозы, телеграф, западные достижения в медицине. Наладили все это и рванули рычаг на полный вперед. Сошли с ума. Галлюцинировали. Безумно что-то бормотали. Были уничтожены. Переродились.
Переродились как первая индустриальная нация в Азии. Что привело их, не так уж много десятилетий спустя, к настрою для создания империи, экспансии, что, со временем, привело к уничтожению двух больших городов, взорванных врагом, обладавшим технологией, которая с тем же успехом могла прийти из далекой галактики.
А затем их враги, их завоеватели, американцы, превратились в людей, с улыбкой осуществляющих невероятно амбициозную программу культурной реконструкции. Американцы, решившие перестроить национальную душу от самых корней, случайно вытолкнули японцев на несколько кликов вперед в будущее. А потом ушли, оставив свой великий проект в огне, и вместо него отправились сражаться с коммунизмом.
Результатом этого колоссального тройного потрясения (катастрофическая индустриализация, война, американская оккупация) стала Япония, которая удивляет, пугает и восхищает нас сегодня: зеркальный мир, чужая планета, с которой мы ведем дела, будущее.
Но случись это в любой другой азиатской стране, и я сомневаюсь, что результат был бы тем же. Японская культура «закодирована» тем удивительным, особым способом, ближайшим аналогом которого, мне кажется, будет британская культура. И вот почему у японцев так много видов англофилии, и наоборот. Это объясняет тотемическую значимость шотландки Бёрберри, и большого количества магазинов Пол Смит в Японии, а также много другого. Обе нации демонстрируют своего рода фрактальную связь знака и символа. И Токио почти настолько же город эха (заимствуя термин у Питера Акройда), как и Лондон.
Мне всегда казалось, что Лондон в каком-то смысле лучшее место для наблюдения за Токио, возможно потому что британское положительное отношение к японским вещам очень занимательно. Здесь существует определенная традиция «Ориенталии», поддельного ориентализма, который существовал долгое время, и есть в нем что-то от хорошего перевода, который никогда не может передать оригинал.
Лондон, будучи Лондоном и всем остальным, уверен в своей способности делать все, что Лондон всегда делал — он может отражать Японию, искажать ее, наслаждаться ею, и делать это так, как Ванкувер, где я живу, никогда не сможет. В Ванкувере мы скучно обслуживаем японцев, как людей с вечными фотокамерами, которые ездят в наших автобусных турах, так и замечательный, но совершенно лишенный голоса класс японских бездельников. Последние, кажется, прибывают просто чтобы побывать здесь, их ежедневно можно видеть в городе, по одному или парами. Я подозреваю, так же мы бы выглядели для жителей Пуэрто-Вальярты. «Опять они. Интересно, о чем они могут думать?»
Мы их не отражаем. У нас нет никаких эквивалентов роботических суши-баров в Харви Николс, которые идеально «японские», и которые скорей всего выглядели бы далеко не так круто, если бы их построили в Токио или Осаке.
У нас нет филиалов Мудзи, расположенных между Старбаксами (хотя мне хотелось бы, чтобы были, поскольку у меня заканчивается их изумительная зубная паста). Мудзи отличный пример того, о чем я думаю, поскольку они вызывают образ прекрасной Японии, которой на самом деле не существует. Японии разума, где даже щипчики для ногтей и пластиковые плечики содержат чистоту дзен: функциональные, минималистские и по разумным ценам. Я бы очень хотел посетить Японию, которую изображает Мудзи. Я бы отправился туда в отпуск и обрел новую ясность, чистую и прозрачную, идеальный контрапункт натуральной ткани и небеленому картону. Мои туалетные принадлежности притворятся, что они не больше того, чем являются. И я тоже. (Если Мудзилэнд существует где-нибудь, скорей всего это не в Японии. Если уж выбирать, это место скорее всего будет здесь, в Лондоне.)
Поскольку в Ванкувере мы их не отражаем, они не торгуют с нами так, как торгуют с вами.
Модные магазины часов в Лондоне единственное место в мире, кроме Японии, где можно купить почти самые последние эксклюзивно японские продукты Касио и Сейко.
Потому что японские производители знают, что вы видите их, в Лондоне. Они знают, что вы понимаете. Они знают, что вы — рынок.
Мне нравится наблюдать за японцами на рынке Портобелло. Некоторые приходят за толпой, осматривают достопримечательность, но у других есть особые, узкополосные, обсессивные миссии: найти британские военные часы или викторианский штопор, или игрушки Динки, или бакелитовые кольца для салфеток. Глаза продавцов по-прежнему проясняются при виде стайки японцев, их камер, сосредоточенных переговоров с переводчиком. Наследие благополучных дней пузыря, возможно, но японцы все еще склонны покупать, если заметят определенный предмет мечтаний отаку. Это не импульсивная покупка, но щелчок ловушки, поставленной давным-давно, с большим тщанием.
Откау, страстная навязчивая идея, воплощение ценителя в информационном веке, больше озабоченные аккумуляцией информации, чем объектов, выглядят естественным гибридом британской и японской культур. Я вижу это в глазах продавцов на Протобелло, и в глазах японских коллекционеров: совершенно спокойное безумие коллекционного маньяка, чистое и убийственное. Мне кажется, что понимание феномена отаку — ключ к пониманию культуры Сети. Есть в нем нечто глубоко постнатальное, экстрагеографическое. В постмодернистском мире мы все хранители коллекций, хотим мы того или нет.
Японцы большие ценители того, что они называют «секретными брендами» и это они тоже разделяют с британцами. У них то же восхищение деталью, каталогизацией, отличием одного от другого. Обе культуры необыкновенно ловко переделывают иностранные продукт, поглощают его и делают собственным.
Так почему Япония? Потому что они живут в будущем, но не в моем и не вашем, и каким-то образом делают его либо интересным, либо комическим, либо по-настоящему интересно ужасным. Потому что они способны назвать спортивный напиток «Твоей водой». Потому что они строят репродукции летных курток МА-1, которых потенциальным владельцам приходится ждать несколько лет, прежде чем у них появится шанс возможности, однажды, завладеть этой курткой. Потому что они могут вам сказать, совершенно серьезно, веря, что это что-то означает: «Мне нравится твой стиль жизни!»
Потому что они японца, а вы британцы, а я американец (или, возможно, канадец на этом этапе).
И мне нравятся ваши стили жизни.
Наслаждайтесь друг другом!
Это по-прежнему лучшее объяснение того, почему Япония меня завораживает.
На самом деле я чувствую, что не должен был его давать. Это как спрашивать, почему мне нравится Лондон. Кто задает такие вопросы?
Были ли японские девочки первыми фанатками смс? Они были первыми, кого встретил я.
Свой первый факс я увидел в Токио. У Катсухиро Отомо их было несколько дома, когда он делал «Акиру». Дзои Ито и его друзья, в Токио, были первыми людьми, которых я знал, использовавшими новые маленькие мобильники, чтобы координировать городские вечеринки. Модно одетый человек на Флорал-стрит, рядом с Полом Смитом, был первым пользователем гарнитуры, которого я принял за говорливого сумасшедшего.
Так распределялось будущее.