Грибы, обильно произраставшие на болотистых землях Города и в его окрестностях, были благом и проклятием одновременно. Большую часть времени они были совершенно безобидны и даже полезны: их сочная мякоть при правильной обработке могла прекрасно заменить весьма дефицитное в здешних краях мясо. Из нее делали лекарства и даже варили мыло. А из жесткой и плотной кожуры деревенские хозяйки гнали галлюциногенный самогон – мерзейшее на вкус пойло, хорошо, тем не менее, дававшее по мозгам. Грибовину ушлые деревенские торгаши с неплохим наваром продавали даже на Большую Землю, где, по слухам, она весьма ценилась.
Но это все относилось только к молодым грибам. Когда же они дозревали, то превращались в настоящие живые мины. Спелый гриб мог в любой момент, реагируя на близкое движение и даже на громкий звук, взорваться целым облаком спор, мгновенно проникающих в организм любого существа, которому не посчастливилось оказаться поблизости. Дни зараженного, будь то зверь или человек, с этого момента были сочтены. Споры разрастались в нем, высасывая жизненные соки, с кровотоком пробираясь в печень, легкие, сердце, мозг, разъедая кости. Несчастного начинал мучать постоянный неутолимый голод. Он постепенно сходил с ума. Через неделю или чуть больше голод просто невозможно было контролировать, и зараженный был готов жрать все, что угодно: и человечину, и траву, и мертвечину, и собственные экскременты. К этому моменту споры буквально разжижали ему мозги, у ослабшего организма почти не оставалось сил. В конечном итоге, жертва отдавала концы, а ее разлагающееся тело служило пищей для новой колонии вездесущих грибов.
Целые артели грибников, вооруженных топорами и огромными заплечными корзинами, промышляли в окрестностях Города круглый год, добывая грибовину в огромных количествах – такая работа была едва не самой прибыльной. Но иногда кто-то из артельщиков, неосторожных по причине молодости или простого злоупотребления «грибовкой», натыкался на переспевшего гиганта и тогда последствия для артели были примерно такими же, как после взрыва газа для шахтерской бригады в паре километров под землей. Однако случалось такое, видимо, недостаточно часто, чтобы отвадить селян от этого благого промысла, позволявшего не только кормиться, но и расчищать земли вокруг Города от смертельно опасных зарослей.
Осторожно перешагнув останки голодного, Вомбат толкнул неведомо как сохранившуюся дверь и вышел из подъезда. На улице уже совсем рассвело, нужно было скорее добраться до дома, который находился совсем рядом. Раньше, когда Город был еще жив и полон людей, этот путь отнял бы не больше двадцати минут, однако времена изменились. Добраться от высотки до убежища можно было не меньше, чем за пару часов. Или дней. Или не дойти вообще. По дороге можно было провалиться в яму, промытую водой под износившимся асфальтом. Наткнуться на стаю собак, от которой почти невозможно убежать. Стать добычей каннибалов, которые, в отличие от собак, умеют пользоваться огнестрельным оружием и ставят хитрые ловушки на протоптанных в городских джунглях дорожках… Сотни и тысячи возможностей умереть разными способами: один интереснее другого. В конце концов, на голову в любой момент просто мог упасть отвалившийся от ветхого здания кирпич.
Вомбат, опасливо подняв голову, посмотрел на обкрошившийся бетонный козырек над подъездом и решительно зашагал в сторону места, которое называл своим домом.
На удивление, путь вышел почти лишенным неожиданностей: Вомбат никуда не провалился, не попал в зубы собакам или на стол к людоедам. Не прошло и двух часов, как он уже набирал сложный код на замке, отпирающем вход в убежище. Не глядя, механически натыкал дюжину цифр и немного наклонился, чтобы достать висящим на шее ключом до замочной скважины. Толстая стальная дверь, несмотря на тяжесть, повернулась легко и бесшумно. Кому пришло в голову закрывать этим устройством, больше подходящим штабному армейскому бункеру, обычный вещевой склад, расположенный в подвале самого обыкновенного универсального магазина, Вомбат даже предположить не мог. Однако, найдя однажды это место, он просто не мог оставить его кому-то другому. Абсолютную защиту в Городе дать не могло практически ничто, но хотя бы относительная безопасность стоила очень дорого.
Подвал был достаточно большим и состоял из нескольких помещений разного размера и, видимо, назначения общей площадью около ста квадратов. Раньше здесь явно хранилось много всего полезного, а по теперешним временам – так и совершенно бесценного. Но почти все или уже истлело за долгие годы, или было оприходовано предыдущими обитателями склада, судьба которых занимала Вомбата меньше всего. Сам он преимущественно обитал в небольшой комнатке, очевидно, служившей ранее чем-то вроде прихожей, и в другие помещения почти никогда не заходил. Исключение составляли лишь комнаты, условно считаемые «кладовой», в которой хранилась добыча и запасы провизии, батареек и патронов, и «клозетом», сантехника в котором состояла из корыта, ковшика для умывания и большого оцинкованного ведра с крышкой. Была разумеется и «темная комната» для проявки и печати фотографий, хотя «светлых» комнат в убежище не было вовсе.
Зайдя внутрь, фотограф первым делом запер дверь на все замки, задвинул засов в два пальца толщиной и только после этого зажег висящую у входа лампу. Стащил с уставших ног измазанные грязью ботинки и натянул мягкие домашние тапочки, выменянные в свое время на ярмарке у одной торговки за пару кулинарных книг, найденных в дальнем углу склада-убежища. Зачем тетке были нужны рецепты, по которым все равно ничего нельзя было приготовить, Вомбат не понимал: таких вещей, как сливочное масло или, например, свежие фрукты, а уж тем более мистические «каперсы» и «оливки», ни в Городе, ни в его окрестностях не видели уже лет тридцать. Сам фотограф их и вовсе не застал и представление о них имел только из выцветших иллюстраций тех же кулинарных книг.
Кулинария кулинарией, а голод уже давал о себе знать. Тем не менее, Вомбат не смог удержаться: достал из рюкзака «Зенит» и заперся в темной комнате.
Как бы пошло это ни звучало, но темная комната – святая святых любого фотографа. Алтарь полузабытых богов прошлого, благосклонно принимающих в жертву благородное серебро и дарующих взамен, ни много ни мало, память. Воспоминания. Может быть, и не вечные, но значительно более сохранные, чем те, что может удержать сам человек. Удивительно, но черно-белые изображения могут передать не только форму, но и цвет, вкус, звук. Запах ливня. Шепот ветра. Тепло тела…
- …вкус крысиного мяса, аромат трупнины, - вслух продолжил Вомбат и усмехнулся. Тяжело сохранить нормальное чувство юмора, живя в одиночестве на руинах цивилизации и общаясь с другими людьми только в редкие базарные дни.
Тихонько болтая сам с собой обо всяких гадостях, фотограф извлек пленку из фотоаппарата. Немного трясущимися руками медленно, осторожно заправил тонкую целлюлозную ленту в спираль проявочного бачка, отрезал от катушки и плотно завинтил крышку. Хороший знак - пленка не застряла и не смялась, несмотря на вполне ощутимый легкий тремор, обычный после бессонной ночи.
Взял с полки литровый мерный стакан. Отмерил в него на маленьких аптечных весах ровно тридцать пять граммов порошкового проявителя «1+10». Долил дистиллированной воды из пластиковой канистры. Перемешал и залил проявитель в бачок.
Поднес к глазам тяжелые фосфоресцирующие «командирские» часы с изображением красной пятиконечной звезды и вздернувшей дуло боевой машины. Засек семь с половиной минут.
Когда время проявки вышло, слил раствор из бачка и плеснул туда заранее разведенного в воде уксуса. Несколько раз перевернул емкость. Сменил стоп-раствор фиксажем.
После этого осталось подождать несколько минут, промыть пленку в дистиллированной воде и оставить ее сушиться на пару часов, посвятив это время приготовлению завтрака. Ну, или ужина, если принять во внимание биологические часы не спавшего всю ночь фотографа.