«Значит, они Богу угодны», – утешала себя баба Марья, глядя, как ладно идут дела у Рожковых. И хозяйства полный двор, и дети рядом – работники, и дружные они, и богатые. Баба Марья, женщина честная и бесхитростная, делилась этими размышлениями с невесткой Рожковых, тёзкой своей:
– Я, Маш, бывало, вечером загорююсь – у нас одна дочь здорово больная, другая – живёт неладно, от зятьёв толку никакого, лежат, как кнуры, мы с дедом вдвоём мыкаемся, из последних сил тянемся, копейки считаем; гляну на Рожковых – всё у них есть! Какой двор богатый!.. Куды там!.. Я Федьке своему кажу: значит, они Богу угодны, раз он им добро даёт!
Говорила баба Мария горько, с достоинством, будто в церкви каялась. Умные глаза её наполнялись слезами, и она утирала их мужским, с коричневыми полосками по краю, носовым платком.
– Ой, не знаю, тётка Мария, – вздыхала краснощекая Маша. – Мене (она говорила певуче «мене», а не «мне») это богатство и туды не нужно. У мене руки, гляньте, какие, – и она показывала разбитые ладони с большими, будто у мужика, пальцами.
Маша доила двух коров, готовила и выносила свиньям; были в хозяйстве ещё пять овец и разной птицы несчитанно. На невестке держался огромный дом – надо было обстирать и обиходить мужа, двоих сыновей, жить в мире с тяжелым свёкором и свекровкой. Ещё и на работу бегала в сельхозтехнику, стаж зарабатывала. А огород и сад?! Тоже на ней!
– Всё дед! – жаловалась Маша на свёкора. – Ему всё мало! Бабку заедает, и нами распоряжаться взялся. Я ему кажу: вы к нам в семью не лезте, наряды на работу не раздавайте, сами разберемся. Вон, бабкой Дашей на кухне руководите.
– А Саня (муж) что ж? – Баба Мария любила людей и в житейские ситуации входила с глубоким вниманием.
Маша оглядывалась по сторонам (разговор у них шел на меже, у низкого заборчика) и громко шептала на ухо глуховатой соседке:
– Мене ж рассказали, что он таскается с рыжей дояркой. Она с детьми и с отцом с Чувашии к нам переехала, на соседнем порядке хату снимают. Я ему сказала: «Саня, как хочешь, но я тебе ночью зарублю. Возьму топор и тюкну. За такого кобеля много не дадут. У меня детей двое». Так он счас тихий стал. Молчит, никуда не встревает. Чё скажу – делает.
– От курва рыжая! – возмущалась баба Мария. – Ну чё ты в чужую семью лезешь! Чё ты на чужого мужика кидаися?!
– У них порода такая, – объясняла Маша. – Мене как рассказали, что Саня с чувашкой таскается у дубках, я пришла свекровке жалиться, а она: чё ты хочешь?! Дед тоже был кобель! Он с Красного Логу, там его родина. Их породу все знают. «Терпи!» – говорит.
А я думаю: ды я тут с вами сдурею, если терпеть буду! Пошла к деду. Говорю: так и так, позора в семье не допущу. Ребят заберу и уеду к своим. А вы тут сами своих коров доите и со свиньями хоть спать ложитесь!
Ну, он, видно, обдумалси и Саню приструнил. Ходют теперь надутые, как два сыча. А я Сане сказала: пока справку не принесёшь с больницы, что не заразный, я тебя к себе не допущу! А ей окна в хате побью.
Участие, с каким слушает соседка, размягчает её:
– Тётя Мария, – она глотает слёзы, – я работала на него, работала, а он с рыжей квашнёй склепался! Глаза б мои на него не глядели! Не хочу его больше! И деваться некуда…
Чё-то вспомнилась сегодня Маше тётка Мария (Царство Небесное! Сколько её нету? Лет десять, что ли?), разговор этот. «Рожковы Богу угодны…» Да… Поднялась бы с могилы, поглядела бы на их жизню!..
Маша – в платке, в байковом халате, в чунях. Сидит на скамейке за двором. Май месяц, трава сладкая, тополя в изумрудной изморози. На огороде перед домом кое-где всходит картошка, хотя Саня глубоковато её загнал. Не доглядишь за всем – сам сажал, под мотоблок.
Ночи тёплые, без заморозков, будут, видно, этим летом и яблоки, и вишня – рясно цветет на меже. Свекровка ещё сажала. А тёрен извела: «Не хочу я эту кислятину!»
Вся жизнь Маши прошла тут. Только скамейки менялись: раньше были простые лавочки в одну доску, теперь – добротные, со спинками.
Саня вышел за двор с ведром, песка с кучи набрать. Без рубахи, голый по пояс. Торс налитой, мускулистый: на лицо-то Саня постарел, в морщинах, а статью ещё хоть куда! Невыработанный мужик, горячий.
Маша прячет пегую от седины прядь под платок.
– Сань, у коровы почистить надо.
Он кивает: знаю.
«Знаешь, так работай… горбаться… на алименты. Ваня в твою породу пошел, непутёвую!»
От людей стыдно: сын со двора съехал! Ночью подогнал машину, вывез на квартиру мебель, телевизор, ковры. Пальму в горшке забрали и кота. «Мам, Вероника с вами в одном дворе жить не может – обстановка нервная». Цаца какая!.. К хозяйству ни ногой, а харчи ей подавай домашние – зад раскормила пышный за три месяца! День и ночь в телефон тыкает, как порченная какая, ногти отрастила нечеловеческие…
Маша на невесток нагляделась – у старшего, Ромки, Леночка (и хозяйка она, и из семьи богатой, но дюжа на деньги жадна!), и Ваня второй раз женился. Маша сразу видит – с какой бабы ждать толк, а с какой – разор. Первая Ванина жена, Татьяна, тоже на хозяйство не кидалась – к скотине не подходила. Редко на огороде какую бурьянину выдернет. Картошку, правда, и сажала, и выбирала. Но она девка домашняя: еду варила, в хате прибирала, за дитём глядела. Жалко внучатку ненаглядную – Машеньку! Дитё ласковое, как котёнок. В честь бабки назвали! А лицом – вылитый Ваня. Большелобенькая, носик вздёрнутый, глазки синенькие. И он, паразит такой, дитё бросил и склепался с этой беспутной. Ходит, ляжки вывалила, юбка в ладонь шириной! Эх, Ваня-Ваня!
Сколько слёз Маша выплакала! А Татьяну как уламывала: ды прости ты этого дурака, у них вся порода такая – их не переделаешь. Не рушь ты семью, все они, если разобраться, одинаковые. Или он кобелина и работает, как зверь, или валух смирный, ни на что не гожий. С одним покоя знаешь, с другим с голоду помрёшь. Ваня парень рабочий, отец его с малечку к труду приспособил. И по дому, и по хозяйству – дока. Собой видный – людям показать не стыдно. А дитё твоё никому не нужно. Думаешь, чужой дядя Машеньку больше будет жалеть, чем отец родной?!
А Татьяна воет: «Я, мама, измену никогда не прощу. Это как чашка треснутая». Мамкой Машу звала, а новая невестка и здоровалась через раз. «Обстановка нервная!» И откуда ты взялась на его голову?!
А Саня сыну ни слова ни сказал. Онемел будто. Маша и просила его, и плакала, и попрекала – молчит, как каменный. На что свёкор был тяжелый – и сварливый, и скаредный, но он за семью стоял. Тут он молодец!.. Саню за чувашку палкой в сарае побил. Так отходил, что бок был два месяца синий. А не влезь дед в это дело, может, Маша бы и не простила. Она и Татьяне про чувашку рассказала. «Доченька, в жизни всё бывает! Чё ж ты его этой шалаве за так отдаёшь? Люди вы уже родные, кровью связанные».
Э-хе-хе! Осиротили дитя из-за распущенности.
*
– И так мне, гляди, Варвара, обидно! Для кого я колотилась, ночей не досыпала, не доедала, а здоровья скольки на эту усадьбу положила?! Мы ж со старыми вместе этот дом строили, это ж страсть как тяжело было! Ромка с Ванюшкой маленькие, хозяйства полный двор: корова, три телка, семь свиней, семь коз, сорок гусей, шестьдесят кур, две кошки и собака. И каждому – дай пожрать! И не один раз на день! Свекровка в тетрадку записывала по годам – когда чё держали, я прямо поглядела вчера! И как я эту каторгу перенесла?! Всё ж для детей старались, тянулись. А он плюнул на отца с матерью, и съехал на квартиру.
– Они ж, молодые, теперь старых не слушают. Время такое.
Варвара живет в поселке, в городской квартире, одета чисто, надушенная всегда, с губами накрашенными. Приехала отца проведать – после смерти тетки Марии дед один живёт. А к дочери не захотел ехать: «Ищо чё! Мне в этих клетках плохо, давление растёть, сами в тюрьме своей сидите».
Маша всегда с Варварой советуется – она женщина культурная, сплетни не носит. Хотя… Уже вся улица знает, что Ваня съехал.
– Я вот думаю, Варь, может она его приворожила? На дитё он ноль внимания, как на чужую глядит. И через нашу жизню перешагнул. Ночью, как вор, приехал вещи вывозить! Я ему: «Сынок! Одуймайси! Ну рази так с родителями поступають?!» А у него – глаза пустые. Никого, кроме этой не видит. Чё она там с ним делала, такую силу над ним взяла?! А похудел как!.. При Татьяне-то справный был. А эта высушила враз. Я ей хотела сказать: «Погляди, в кого ты моего сына за три месяца превратила?!..»
– Будет из него соки пить, чтоб работал на неё день и ночь. Он на бензовозе счас?
– Ага. И веришь, Варвара, всё вывезли подчистую. Занавески и те поснимали. Вот зачем они на квартире? Там же окна другие! Всё равно забрали.
– Из принципа, – объясняет Варвара. – Самоутверждается эта Вероника, дрессирует его, чтоб подчинялся. Я её видала с ним на рынке. И я тебе, Маша, скажу: не пара они. Не будет семьи. Они совершенно разные. Ваня – парень неиспорченный, никогда в жизни такое диво не встречал, только по телевизору видел, вот и попался. Потом ему надоест «романтика» – утехи постельные и суп из бомж-пакета, он её бросит. Или она его – ещё раньше. Потому как у неё этих Ваней, – ты, Маша, не обижайся, – целый отряд был.
– Ды вижу я! – и Маша, вспомнив отчуждённый взгляд сына, когда он говорил ей, что съезжает из дому, опять не может сдержать слёз, быстро вытирает их кончиком платка. – Там же на ней бывали-перебывали! Но ты гляди, какая порода: как она натренировалась мужиков ловить! За ней ничего нету, кроме сумки с трусами, а, глянь, как Ваню в оборот взяла! Как клещ вцепилась.
– Да у ней все мысли про это! Вот ты думаешь про корову, про хозяйство, про внучку, про огород, про детей, а у неё вся энергия направлена, как мужика захомутать, чтоб он на неё пахал, как раб! И она ему в уши льёт одно, думает совершенно другое, а делает третье!
Маша вздыхает тяжело и шумно.
– Ты себя не казни, – наказывает Варвара. – Это как грипп – пройдёт. Выздоровеет он. И вы эту Веронику забудете, как страшный сон.
«Поеду в церкву, поставлю свечку за Ваню. За здравие», – обещает себе Маша. Но вслух она стыдится сказать – на зная, одобрит ли этот шаг культурная Варвара.
– Ну, чё тут у вас ещё за новости на улице? Все живые? – Варвара подумала, что Маше неприятно больше говорить про сына и перевела тему.
– Живые, – вздыхает Маша. – К Лёньке Савченко мать приехала. А то он и на двор не выходил, не в чем. Одни калоши рваные остались. А остальное алкаши растянули, всю одежу пропили. И зимнего ничего не осталось – ни сапог, ни куртки.
– Пьёт, значит?
– Всё пропил, хорошо хоть мать приехала, а то б и с голоду помер.
– Понятно. Отцу скажу, чтоб ворота днём закрывал от алкашни. Оно, гляди, и ведро унесут – жалко.
*
Саня вышел за двор, сел на скамейку рядом.
– Весна дружная какая! – говорит Маша.
Саня молчит, не спорит.
– В посёлок надо съездить. Давай счас, работу не будем никакую начинать – в тепличке надо бы помидоры подвязать, у курей сетку перетянуть внизу, а то они к Коробовым на огород лазють, дед в них глудки кидает, уже одна захромала – а съездим в посёлок. К Ване сначала, поглядим, чё там за квартира. Да молочка я ему с утренней дойки отвезу, яичек, сала кусок. Потом ты мене на рынок доставь, я Машеньке обещала гостинчик. Пусть она от деда с бабкой не отвыкает. И со сватами надо посидеть, чё они скажут. Потом мне там надо… В церкву по делу одному… Варвара попросила, – хитрит Маша. – Пошли одеваться, машина заправлена?
– Угу.
Маша встаёт со скамейки (такая она, зараза, удобная – сидела бы на ней да сидела, страсть как лень разводит!). Ваня делал – и каркас варил, и на болты доски ставил, и лакировку наводил. На улице и не найдёшь такой скамейки – самая лучшая! И Маша чувствует, что вся злость и горечь, накопленная в её душе на сына, уходит, развеивается.
– Пошли, отец, – говорит она мужу.
Они идут во двор.
В чистом весеннем небе летит весёлая птица. Она спешит в родное гнездо, а внизу – деревенская улица, люди, дома, скамейки, огороды, цветущие сады.
«Господи, помоги Ване! – мысленно молится Маша. – Пусть у него всё будет хорошо, а мне – как Бог даст!..»
Книга "Мы всё ещё русские" здесь
Другие статьи, рассказы, эссе "Про жизнь" читайте здесь