Когда приехал домой из Иркутска, отец сказал: -У нас беда… Я струхнул: что такое? -Умер Петька Пушкарев. -Уф,- отлегло от сердца. Беда-то беда, да не такая близкая. Хотя как сказать… Мы жили в одном дворе, даже в одном кирпичном двухэтажном доме под номером сорок по улице Детской. Только у Пушкаревых квартира была на первом этаже, номер пять. А у нас на втором, номер семь. Дядя Петя был тихий мужик небольшого роста, немогучего сложения. С тонкими губами, острым носом, брови черным резким треугольником. Бывало с работы придет, раздевается в коридоре, его не слышно. Как мышка! Он и умер тихо, без шурум-бурум, как у иных бывает. Тоня, русоволосая и спокойная его дочь, моя сверстница, ее пророчили в детстве мне в невесты, уехала с мужем, чернявым и высоким Серегой, к свекрови на выходной поработать в своем доме на земле. Да и заночевали там. А утром приехали, дядя Петя сидит за столом, где стоит недопитая бутылка и в стакане наплеснуто немного спирта. Облокотился и не двигается… Тоня на поминках говорила: -Я видела, что он слабел. Еще картошку в июле окучивали, а он потеет, бледнеет, сядет, посидит… Работа у дяди Пети в советские времена была мирная. На заводе «Химик» он слесарил. В слесарке, на отшибе, в стороне от основных шумных цехов… Сам себе хозяин. В пристройке с мутным от копоти окном обычно горела люминисцентная лампа, укрепленная сбоку на стену у деревянного стола, на котором стояла плитка с открытой спиралью, рядом видавший виды потемневший, некогда зеленый эмалированный чайник. Около верстака посередине лежали обрезки труб, железные стружки, в углу еще какие-то железяки… Выполнит дядя Петя что надо по плану, и домой спроворит заделье – выточит, соберет какую-нибудь штуковину, необходимую для хозяйства. Руки у него золото, особенно насчет железа. Сашке, чернобровому его сыну, что младше меня на три года, это умение позже передалось... Благополучно-сытые спокойные брежневские семидесятые. У Сашки с Тонькой, то бишь у тети Лиды, их матери, и дяди Пети черно-белый телевизор, а у нас еще нет. Поэтому часто ошивался у соседей в квартире. Пушкаревы занимали не всю секцию из трех комнат с кухнею и ванной с туалетом. Две были их, а в третьей жил эпилептик-старик Федя Умрихин. Его с оградной шпаной мы часто дразнили, когда он прогуливался у окон своей комнаты на небольшой асфальтированной площадке. Дед грозил нам костылем, свирипел лицом. Один раз при нас упал, с ним случился припадок, его било на асфальте с пеной на губах? А нам, дуракам, нравилось Федино свирепство. Словно кто-то подзуживал корчить гримасы. Ясно кто... Теперь вот вспомнишь, раздумаешься – жалко, упокой, Господи, его душу... А детство порой бездумно-жестоко. Сашка сильно не дразнился, рядом жил, а я один раз достукался, довыкобенивался с ребятами из другого дома. Они то ушли спокойно в свой дом, уже стемнело, а меня у подъезда караулил Федя, чтобы огреть неслабым с железкой костыльком. Сильно хотелось есть и в тепло домашнего уюта, а Федя, словно злой дух, маячил и маячил у подъездной двери, не давая прошмыгнуть в полутемный коридор, где я бы в два скачка преодолел деревянную лестницу и смылся. Дошло до слез и до того, что меня потеряли родители и вышли искать. Федя ретировался. Долго Пушкаревы жили с этим Федей и я, приходя к Сашке и Тоньке, норовил быстрее проскочить мимо его двери, сразу при входе справа, в большую комнату-зал с телевизором, где можно расслабиться под надежной защитой взрослых – все-таки гость, хоть и изрядно поднадоевший. Пушкаревы доглядывали за стариком. То ли у него не было родных, то ли все его бросили?.. Но однажды он не вышел, как обычно, из замкнутой комнаты день, другой. Вызвали милицию, взломали дверь... Его комнатенку размером три на четыре заняла Тонька, к тому времени уже превратившаяся из девчонки в невесту. Бывало, смотришь у соседей концерт или кино, а тетя Лида что-нибудь там вкусненькое сготовит на плите, в кухнях были сложены печки из кирпича, и позовет отужинать. А иногда обжигающие тонко нарезанные пластики-запеченки из картошки с горячей плиты притащит прямо на диван к телевизору Сашка. Пальчики оближешь! Впервые у них же попробовал новое блюдо – кисло-сладенькое яблочное пюре в маленьких баночках для малышей, появившиеся в магазинах. Сашка угощал: «Вкусно?» У Пушкаревых часто за недостачей занимал и стакан сахара до получки или аванса родителей. Дядя Петя редко кипятился, но однажды при мне погонял за какую-то промашку Сашку вокруг круглого стола, стоявшего посреди комнаты... -Иди сюда,- пушистые стрелки черных бровей дяди Пети грозно топорщились. Мускулы лица натянулись. Рука крепко сжимала орудие вечных пыток и наказаний. Сашка юлил, ныл: -Не-а,- и прятался от отца, передвигаясь по курсу так, чтобы их разделял стол. Свистнул ремень в воздухе, промазал. Сашка дернулся и таки заработал скользом, нырнув под стол со свисающей скатеркой, тут же заорав: -А-а-а… -Ладно, хватит уже, - уговаривая мужа, пришла на помощь тетя Лида, худая, среднего роста женщина с русыми волосами, зачесанными гладко на пробор (Сашка, всхлипывая носом, спрятался за мамкину юбку). В ее округло-крупном носе, белесых бровях угадывались обрусевшие предки-немцы с фамилией Кох, бытовавшие то ли на юге Омской области, то ли на севере Казахстана. Оттуда и привез ее в наш поселок дядя Петя после армии. Работала она в коммунальном хозяйстве при заводе дворником – уборка дворов, погрузка мусора в машину... Помню ее серую спецовку, которую она снимала, приходя с работы. А также среди таких же, как она, серых коммунальщиков у мусорки c лопатой или метлой... Зато на телевизионных концертах семья мирно восседала на потертом дерматиновом диване, обсуждая артистов и артисток: -Во, Зычиха петь будет,- кричал Сашка матери, отлучившейся на кухню. -Муслимка,- вскоре говорил он, явно подражая пересудам взрослых. Отдых и продушина для людей той поры были гулянки у родни по поводам или по случаю аванса-получки в субботу или воскресенье. У дяди Пети в прокопченном от топки углем бараке жила сестра тетя Рая. Двадцать минут ходьбы от нас. Сама черная, развеселая, с громким гортанным голосом, напоминавшая цыганку. Она любила заводить и слушать пластинки Сличенко, еще валенки-валенки Руслановой, которые не подшиты, стареньки. И плясать. Гулянки заканчивались тем, что мужиков приходилось либо транспортировать до дому под чутким руководством и генеральной линией жен, либо оставлять ночевать в гостях, как оппортунистов и неприсоединившихся. Пили в основном белую-горькую, за неимением средств на следующий день похмелялись дешевым агдамом или портвейном. Но уже не разгульно – знали, в понедельник кровь из носу на работу. Любили выпить и на маслянку, закусывая хрустяще-сахарными блинами на морозно-вкусном воздухе. В парке культуры и отдыха повсюду пахло жареным мясом, шашлыками, дымом, кислым уксусом, играла громкая музыка и средь оснеженных деревьев крутились разноцветные, пестрые, запущенные по такому случаю в конце зимы карусели. То ли от бедного полуголодного военного и послевоенного детства, когда вместо санок катались с горок на застывших, облитых водой и заледеневших лепешках от коров, то ли оттого, что квартира Пушкаревых находилась в низинке, где часто скапливалась сырость, заболела тетя Лида туберкулезом. Помню, мы с Сашкой поехали к ней в больницу за город, там одиноко в поле на ветру торчало двухэтажное здание с раскинутыми вокруг одноэтажными подсобками. Дело было зимой, и отчего то среди снегов и серой бесприютности низкого неба, от холодного ветра стыла душа, быть может, предчувствуя горькое, неизбежное… Сашку забрали служить на Дальний Восток, а тетя Лида умерла. Когда дяде Пете сообщили об этом на завод в слесарку, у него словно что-то запекло на душе, горячо-горячо и жгуче-жгуче на сердце стало. В глазах стемнело. Он присел на железный самодельный стул, стоявший у верстака с тисками, ноги задрожали… Отпустили домой, пришел, а внутри все жгет и жгет, прямо палит огонь какой-то. Лида, первая, единственная… И нет ее. Как так?! Дочь Тоня налила сто грамм, видя, как побледнел отец. Сама предложила: -Выпей, папа… Обычно ругалась, как и тетя Лида, когда отец выпивал. Выпил дядя Петя, а боль внутри и жжение так и не отпускает... В простом гробу, обитом красным материалом, лежала тетя Лида. Там, где обычно стоял круглый стол перед телевизором - сейчас его убрали. Никакой, сразу как-то осевший сидел тихо на кухонке дядя Петя, бессмысленно порою взглядывая в комнату с домовиной. А рядом с гробом бегала первая полуторагодовалая несмышленая дочка Тони и пыталась потрогать, взять бумажные дешевые цветы, лежащие на белом полотне, укрывавшем покойника. Цветы падали и шуршали. -Нельзя, Лиза,- отводила мать за руку. – Видишь, баба спит. Не буди ее... Сашка на похороны опоздал. Я провожал его обратно в армию после поминок на девятый день... В начале девяностых рухнула советская держава. Завод то работал, то не работал. Зарплату не платили. Серега пристроился водителем в районную администрацию. Деньги хоть и небольшие, зато регулярно. Сюда же перетянул дядю Петю, уже пенсионера, в подсобники завхозу. Немногословный и работящий мужик и здесь обжился, завел свой уголок в подвале. Где труба потечет или еще что отвалится в здании – там Петро Пушкарев. А в подвале тихо, уютно, теплый желтый свет, журчат убаюкиваще трубы отопления. Будто и нет перестройки и «реформенных» катаклизмов… Недели за две до смерти дяди Пети я вышел из дому и увидел, что он сидит на скамейке во дворе. Кто-то будто подтолкнул меня. Подошел, давно не виделись, не говорили. Перемолвились о том, о сем. В город как раз заезжал известный политический клоун со своим вагоном и выступал эксцентриком перед толпой на вокзале, грозясь кого надо расстрелять, кого надо наградить, кого надо посадить, кого надо побить. В общем, все сделать и все исполнить, как некий загадочный чудодей. Усмешка кривила бледные губы дяди Пети при разговоре о нем. А речь и слова были так же тихи и покойны, как большую часть жизни… Посидели перед дальнею дорогой, Поглядев в родимые глаза. И расстались…Странствующих много. Одного пусть примут небеса.