Он немного не дожил до весны. Когда его хоронили, на большом тополе у продовольственного магазина «Рекорд» во всю распевали воробьи, чуя прибыль в солнышке, и голубое небо в конце января лучилось предвесенним теплом и благодатью. В детстве мало его помню. Знал, что есть у тети Шуры сын Толька. Еще Витька. Я даже их путал. Тетя Шура работала ночным сторожем-уборщицей в ГПТУ напротив нашего дома. Моя мама стала помогать тете Шуре, оставаться на ночь с ней дежурить и мыть. Мама помоложе и шустрей, а тетя Шура уже входила в предпенсионный возраст. Частенько после мальчишеских шатаний, игр на улице забегал к ним в маленькую, размером полтора на два метра каморку в ГПТУ, где ютились дежурные. Здесь еще умещался кухонный стол, две табуретки и плитка, швабры, ведра. Тетя Шура, пока мама моет, кормила меня голодного в своей кандейке картошкой со сливочным маслом и колбасой, поила молоком, чаем, угощала вареньем и разными вкусностями. Высокая, с поседевшим уже волосом и морщинистым лицом, улыбалась: -Счас мы тебе еще молочка подольем! Хлопотала милая женщина около в общем-то чужого мальчишки. Чувствовалось - ей нравится меня угощать, и не оттого вовсе, что мама помогает. Это было действительно так, потому что, спустя годы, когда мама уже не помогала, те же радость и свет в лице всегда изливались на меня при гостеванье за столом у тети Шуры. И тот же теплый голос, и тоже хлопотанье! Здесь семейная черта – родная сестра тети Шуры тетя Аня в другом городе не единожды потчевала меня и с собой заворачивала гостинца, воркуя, словно голубь: -Не оскудеет рука дающего… А тете Шуре, когда был еще мал, тетя сказала, показывая на меня: -Не оставляй его… Накормив, тетя Шура, довольная, смеялась: -Ну, вот теперь хорошо! Теперь наелся! Можешь опять идти играть! И я убегал во двор. Иногда мне навстречу попадался то ли Толька, то ли Витька - шли к матери за ключом. Я рос, превращался в парня, тети Шурины дети в мужиков. Личная жизнь у них не складывалась. Они то сходились, то расходились с женами, оставляя детей. Когда учился в десятом классе, у тети Шуры умер муж, дядя Саша, от рака. Украинец, воевавший, побывавший в плену во Франции, хлебнувший мурцовки. Кучерявый, с черным волосом и густыми острым треугольником бровями, небольшого роста. Он работал на грузовой машине на автобазе. Витька был похож на него, а Толька в мать - светлый волос, тоже вьющийся, и нос прямой и длинный, не загнутым крючком, как у брата, вытянутое овалом лицо, у старшего круглое. Хоронить дядю Сашу не пошел – боялся с детства покойников. За это потом не раз упрекал Витька. Тети Шурин род тянулся с Алтая, из деревеньки у речки Песчанки Смоленского района. Отец их Николай был гармонист, на все руки мастер. Умер рано. С ним от голода в тридцатые годы ездили они на Камчатку. Был еще у сестер братец маленький, Ваня. В детстве заболел. Помнит тетя Шура, как он угощает ее за столом: «Кусяй, Сюра…», подвигает хлеб, а сам не ест. Умер мальчонка. Мама плакала. А однажды к ним в дом зашел беленький благообразный старичок. Мать усадила гостя за стол, покормила, а он ей говорит: -Плачешь. Не плачь, а то ему там мокро… И собрался уходить. Мама вышла проводить. Смотрит вслед, вон он уже у речки, за рекой и исчез. Что за чудо?! Не видно старичка. Только горы вдали. А однажды матушка увидела, как на Пасху дьякон со священником яйцами-крашенками баловались, это отвернуло ее от церкви. Дочкам говорила: - В Бога веруй, Бога помни, а в церковь можешь не ходить… И все же отпевали по смерти ее в черемховской церкви. В 18 лет меня забрали в армию. Приезжал через год в отпуск зимой. Провожала через 10 дней в часть тетя Шура. Электричка, в которую заскочил, чтобы не мерзнуть на перроне, до конечной остановки был один проезд, уже возвращалась, и я выглянул в окно на родной станции, прощаясь. В темноте одинокая у стылого фонаря фигурка. Тетя Шура! Не ушла, как договаривались, стоит, ждет, когда проеду обратно. Выскочил в тамбур, и в открывшиеся с шипом двери закричал, махая рукой в сторону фигурки: -Тетя Шура, уходи, уходи..! Двери захлопнулись, припал к холодному и темному стеклу, электричка, набирая ход, проехала мимо чуть горбившейся фигурки в стареньком пальто, пронеслась вдоль освещенной полосы перрона – и все, мрак за окном. Только в горле застрял и торчал, давил сердце слезный ком. После армии, поступив в университет, поначалу редко заглядывал к тете Шуре. Как она жила эти годы? Сыновья больше стали пить, семейная жизнь у них так и не ладилась. Зато внуки и внучки, как когда-то я, подрастали, питались и жили подле бабушки, брошенные отцами и матерями. К окончанию вуза совесть заговорила во мне – начал всегда при приезде захаживать к тете Шуре. -Мне бы тебя в сыновья,- горько вздыхала тетя. – Ох, и зажили бы!.. -Слабая на передок, - намекал на измены первой жены Витька, от которой у него были дочка и сын. На что слаба вторая – он молчал, имея от нее еще одного сына. У Тольки была рыжая в него дочь. С женой он не ужился, обитая у матери в квартире. Здесь же часто ошивался и Витька. Пили они вместе и поврозь, трепля нервы маме. -Не пили бы, так жили,- ругала мать. -Доведут они мамку до ямки,- говорила тетя Маша с округлым по-русски лицом, добрая и полная, с больными ногами, тоже дежурившая в училище. Часто видел сыновей, шатающимися, возвращающимися пьяными домой. В стране уже закруживала перестройка. Начинались реформы, от которых производство небольшого городка стало мотать и лихорадить. Не платили заработную плату, заводы закрывались или влачили жалкое существование. Пошли сокращения. Первым делом вылетали выпивохи. Потеряли работу и Витька с Толькой. Одну, другую. Я, наезжая, наблюдал, как, протрезвев, искали они новую. -Не нужен. -Не нужен. -Не нужен,- твердили в отделах кадров на предприятиях, поглядев трудовые, измаранные записями. А пить на что-то нужно было. Вот и пошли исчезать из дома вещи, продукты. Бедная тетя Шура как только не воевала с сыновьями, пряча еще кое-что ценное, оставшееся. Подговаривал на кражу всегда Витька. Толька был исполнителем. А по пьянке старший угощал младшего, не умевшего драться, иногда кочергой по плечу, иногда кастрюлей по голове, обвиняя с похмелья в пропажах. Агония пьянства не может длиться вечно. У Тольки поехала голова. Явились ему раз в горячке черти. Он прибежал к матери на работу с выпученными, и без того выпуклыми глазами, стекленевшими от алкоголя. И жался в углу на столе, где ему постелила мать: -Они стоят! Они стоят!- ужас в голубых глазах. -Да кто стоит?! – недоумевала, успокаивая мать, заглядывая на улицу через окно. –Никого там нету. -Нет, они там, за мной пришли. Там стоят. За углом. К тому времени, воцерковившись, прекрасно понимал, кто стоит и кто пришел. Протрезвевшему Тольке говорил: -Иди в церковь, снимай грехи. Иначе ты не выберешься из этого состояния. Он молча, сокрушенно слушал. После очередного посещения незваных гостей, Толька с матерью поехал в нашу небольшую деревянную церковь во имя Угодника Николая… Прибыв в воскресенье, шел по сверкающей льдом, сияющей в начале марта от тающего снега улице и торжествовал, узнав об этом. С крыш сочилось, текло и шлепало непрестанно, глазам было больно смотреть на ослепительно-сырые сугробы, чернеющие прожженными боками… Батюшка в церкви, исповедав, сказал Тольке прийти на причастие. И добавил: - Тебе надо в больницу. Причащаться Толька не поехал… Немного не дошел он до встречи с исцеляющим Богом. Как-то уже в декабре его сильно избили. Он залазил в дом хозяев через форточку, подуськанный их сыном, что тоже сильно пил. Увидали, нагрянули… С побоями попал в больницу, где потерял сознание. Ему было чуть за сорок. Со святой водой ходила в отделение реанимации тетя Шура, поила и брызгала сына. -Теперь пои, не пои,- говорили ей, - не поможешь… Толька умер. Заказав отпевание в нашей неказистой церквушке, ужасался посмертной участи его души… Помню тетю Шуру, как подбитую птицу с одним крылом, чуть волочившую левую ногу, стремительно прошедшую к сыну, когда его занесли в гробе в дом… Я читал Псалтырь, тут же сидела его веснушчатая дочка Ира, которой он нет-нет да носил конфеты, будучи уже без работы. Тетя Нина, соседка, низенькая и шустрая, похоронившая перед тем старшего сына, и тоже не от праведной жизни, крестной его была тетя Шура, успокаивала: -Ну, кума, не плачь. Как ты мне говорила, когда хоронили Серегу: Бог дал, Бог взял… Витька, брат, пьяно кочевряжился на меня: «Поп, поп!..» Сидя над гробом, обычно вспоминают что-то хорошее о почившем. Быть может, хоть словами этими оправдывая неосознанно жизнь ушедшего и так вознося молитву Богу, не умеючи по-другому. И Наташа, дочь Витьки, она жила у тети Шуры с молодым мужем и родившейся дочкой, в одной комнате она с семьей, в другой Толька с матерью, произнесла: -Он с утра всегда встанет, тихо-тихо, чтобы не разбудить. Воду вскипятит, подметет, потом меня разбудит: «Чай,- говорит,- готов…». А светловолосый сосед с четвертой квартиры, тоже любитель выпить, отец многочисленного семейства, говорил мне: -Почитай, почитай. Он же к Богу ходил, в церковь ездил грехи сдавать. -Ты великая мать,- за поминальным столом искал слова утешения для тети Шуры. Сжималось сердце от материнского страдания и ответного сострадания. – Родить и похоронить сына – это не каждая сможет. С фотографии в тети Шуриной комнате смотрят на меня два лупоглазых ушастых мальчишки. Один светловолос, ему лет пять, другой с темными волосами, лет семи. Как исковеркала жизнь, точнее враг, эти светлые детские лица! Поди, и в детстве Витька туркал младшего, простака Емелю. -Он хитрее, - говорила про старшего мать.- Тольку всегда выставлял в дураках, за его спиной прятался. Даже в несчастном алкоголе Витька находил себе оправдание, кивая на Тольку: « Он алкоголик, а я любитель». Оголтелой власти в сумасшедшей стране в девяностые, да и сейчас, не нужны оказались ни любители, ни хронические пьянчуги. На святой Руси забыли слова поэта: « И милость к падшим призывал…». Есть люди сильные. Они могут устоять в злые времена. Есть слабые. Их добивает всякое нестроение, несуразица в жизни. Только Господу и матери оказываются нужны в подлые времена такие, как Толька. Но ведь сила дается свыше не для ублажения себя, для помощи ослабевшим ближним.