Чемп (Рассказ)

Автор: Юрий Копылов

Самое частое слово, которое Чемп слышал от своего нового хозяина по имени Игорь, его громко говорящих друзей, которых Чемп различал по рез­кому, противному запаху бензина и машинного масла, смешанного с челове­ческим потом, его неряшливых женщин, от которых душно била в нос струя одеколонно-лекарственной смеси вместе с запахом табака, и других людей, незнакомых Чемпу, было короткое и непонятное слово «война». Оно не имело запаха или хотя бы цвета, поэтому Чемп не мог представить его себе в конкретном образе, как, скажем, зайца, кошку или даже «место», которых у него стало с некоторых пор целых два. Одно – в углу пропахшей табачным дымом и печной копотью комнаты, на старом рваном прокисшем ватном одеяле, между шаткой этажеркой, с пыльными книгами и патефонными пла­стинками в потрёпанных бумажных конвертах, и железной печкой с трубой, уходящей в окно. А другое – в тесной кабине полуторки, рядом с Игорем, на кожаном, скользком, продавленном си­дении со скрипучими пружинами, на которое Игорь изредка, когда в кабине становилось тепло от работающего мотора, клал свою засаленную, пропитавшуюся потом тело­грейку. Оно, это слово, произносимое людьми негромко и хрипло, воющее и таинственно-грозное, производило на Чемпа гнетущее действие, давило на него скрытой и от этого почти невыносимой тяжестью, подавляло его обычно весёлый и жизнерадостный собачий нрав.

Памятью Чемп не мог похвастаться, особенно ухудшилась она после контузии, полученной им от страшного взрыва бомбы, и он помнил из про­шлого всего два или три наиболее ярких события. Вернее даже не события, а состояния, наполненные волнующими душу далёкими звуками и острыми запахами, дремлющими в его помутившемся сознании и приглушёнными те­перь уже временем. Особую тоску и грустную радость вызывала в нём раз­мытая, будто слоем зеленоватой мутной воды, картина лесной охоты и запах следа, острый, будоражащий, заставлявший когда-то дрожать от нетерпения все мускулы его маленького, но сильного тела в ожидании желанной ко­манды «Пиль!»; и то ни с чем несравнимое чувство восторга и суетливой го­товно­сти к стремительной, рыскающей работе по следу, когда Большой Хо­зяин со­бирался на охоту.

У Чемпа было два хозяина до Игоря. Самого первого он не помнил и даже, можно сказать, не знал, потому что был ещё совсем маленьким молоч­ным щенком с шёлковой, чуть кудрявой шоколадной шёрсткой, водянисто-голубыми, почти не видящими глазками, мягкими лапами, безвольно сви­сающими с широкой человечьей ладони, и длинными, болтающимися как тряпки ушами, когда его продали огромным скрипучим сапогам, нестерпимо пахнущим дёгтем и гуталином. Эти высокие сапоги принадлежали грузному седому человеку, с усами щёткой, большим лбом и массивными тёплыми кистями рук. Это был настоящий хозяин. Нельзя сказать, чтобы Чемп его любил до обожания или, напротив, боялся, как боятся грозного повелителя, нет, между ними сложились совсем иные, благородные отношения, основан­ные на взаим­ном уважении и доверии.

У этого большого человека был негромкий, чуть сиплый голос, строгий и нетерпящий непослушания, усталые, ссутулившиеся плечи и суровый взгляд редко мигающих, внимательных карих глаз. Он просыпался, когда за окном было совсем темно, ещё не начинали ходить трамваи, мешавшие своими назойливыми звонками его работе, садился в низкое кресло за боль­шим письменным столом и что-то писал и писал без конца на белых листах бумаги. Слышалось только его ровное дыхание, шорох пера, будто мышь скреблась тихо под полом, и монотонное тиканье настенных часов. Иногда хозяин комкал лист бумаги и бросал его в стоявшую рядом корзину. Изредка били с двойным перезвоном часы, и тогда Чемп открывал глаза и едва за­метно настораживал свисающие уши. Хозяин почти никогда не ласкал Чемпа, не чесал ему живот, разве что изредка потреплет за ухо, не называл его иначе, как только полным и единственным именем, которое теперь уже Чемп позабыл, но в глубине души надеялся ещё когда-нибудь его услышать. Он просто был Большим Хозяином, которому надлежало служить верой, правдой и честью. Но Чемп служил не так, как какая-нибудь преданная до тошноты дворняга-сторож или даже породистая служебная собака вроде ов­чарки, он признавал за хозяином неукоснительно право повелевать и глубоко уважал его за то, что тот был настоящий охотник. И за это Чемп был предан ему горячо, всем своим честным и благородным сердцем, но без какого-ни­будь заискивания или совсем уж недостойного притворства.

У хозяина был сын Юрка, смешливый и беспокойный мальчишка, с ко­торым Чемп любил играть и возиться, дурашливо припадая к земле головой с болтающимися кудрявыми ушами и изображая глуповатого щенка, чтобы вызвать заливистый Юркин смех и пуститься с ним в догонялки. Чемп слу­шался Юрку, вернее делал вид, что слушается его, но всё же истинным пове­лителем оставался всегда Большой Хозяин. И чем бы Чемп не был занят: иг­рал ли, гулял ли, спал ли – он настороженно ждал, когда тот его призовёт.

Всего этого Чемп не помнил явно, он только знал, что прежде была другая жизнь, которая внезапно куда-то ушла и уже не возвращалась. Запом­нил он отчётливо лишь жуткий, нарастающий с каждым последующим мгно­вением свист, страшный грохот, после которого разом всё исчезло в дыму, огне и дожде кирпичных обломков: и Большой Хозяин, и его сын Юрка, и комнаты, где они жили, и любимая охота.

Чемп был слегка контужен и плохо соображал, когда Игорь, тепереш­ний его хозяин, поднял его с кучи кирпичного щебня и бетонных обломков разрушенного дома на руки и сказал с удивлением:

– Да ты, братец, никак живой! Вот чуда-юда!

Пёс слабо взвизгнул и попытался лизнуть незнакомого ему человека в лицо, чтобы показать ему, как он испуган и ничего не может понять.

– Ишь ты! Ласковый какой! – сказал Игорь и потрепал Чемпа по за­тылку. – Будешь со мной жить, каналья? Я тебя немного понесу, а потом ты сам. Ладно? – Чемп слабо вильнул коротким обрубленным хвостом.

Когда они пришли в дом Игоря, их встретила заспанная, с мешками под глазами, неопрятная, нечесаная женщина в грязном махровом халате, которая всё время курила папиросы, и от этого пепельница на столе была полна окур­ков с красными следами губной помады. И возле пепельницы, и даже на полу, возле стола, валялись слюнявые окурки с тошнотворным запахом. Чемпу женщина сразу не понравилась. Она сказала:

– Где ты подобрал эту гадость? Фу! Она же вся грязная, валялась где–то неизвестно где.

– Нет! – возразил Игорь. – Ты только взгляни, какие у него необыкно­венные уши! Просто – чудо! Это очень породистая псина. Наверное, это такса. Или что-то в этом роде. Как ты думаешь?

– Такса низкая, и у неё кривые ноги. И хвост другой, – сказала равно­душно женщина. – Никакая это не такса. Обыкновенный двор-терьер.

– Неважно. Мы его отмоем и назовём Чемпионом, – предложил Игорь. – Чемпион! Звучит? Сокращённо – Чемп. Чемп-Чемп-Чемп! – позвал он.

Игорь и не подозревал, что пёс действительно был чемпионом многих собачьих выставок и регулярно награждался большими и малыми золотыми медалями и дипломами призёра по экстерьеру, чем в своё время очень гор­дился и хвастался перед сверстниками во дворе смешливый Юрка, сынишка прежнего хозяина.

Так Чемп стал Чемпом. Имя это не пришлось ему по душе. Оно было какое-то несуразное и не очень понятное: ни то, ни сё, вроде нелепого во­проса. Кроме того, оно принадлежало явно не ему, а кому-то другому, по­тому что у него было своё, настоящее имя, которого ни Игорь, ни его неряха-женщина почему-то никогда не произносили. Это удивляло Чемпа, как, впрочем, и многое другое в поступках этих людей.

В первые два дня он из собачьей гордости и в знак прямого протеста принципиально не откликался на новую кличку, как будто она его вовсе не касалась. Однако поразмыслив немного на свой собачий лад, Чемп грустно вздохнул и смирился. Он как бы махнул на эту бестолковщину своей мохна­той лапой и стал сначала неохотно, а после даже живо поворачивать голову на звук этого нового нелепого имени.

Подолгу обижаться было не в характере Чемпа, тем более что оби­жаться-то, по сути дела, было не на что: ну, имя новое, глупое, это можно было, в конце концов, и не замечать. Мало ли какие бывают странности. Зато новый хозяин оказался добрым, отзывчивым человеком, относился к Чемпу хорошо и, главное, справедливо. А та излишняя фамильярность, которую он проявлял по отношению к поро­дистой собаке, объяснялась, по-видимому, тем, что Игорь, к сожалению, не был охотником. Чемпу становилось не­множко неловко за человека, который позволял себе разные телячьи нежно­сти, но с этим можно было мириться, поскольку они не выходили за рамки приличия. В конце концов, надо быть снисходительным к человеческим сла­бостям. Все люди разные. Их объеди­няет, пожалуй, лишь одна общая черта – это, как правило, неоправданность их поступков с точки зрения простой со­бачьей жизни. Только с двумя прояв­лениями людской глупости и небрежно­сти Чемп, как ни старался, никак не мог смириться. Они вызывали в нём не­доумение и даже брезгливость.

Одна из знакомых Игоря, маленькая, рыжеволосая и чрезвычайно болтливая, похожая на сороку женщина, которая появлялась в те дни, когда та, постоянная, куда-то уезжала, проявляла свою нежность столь несдер­жанно, что Чемп прямо выходил из себя. Она хватала бесцеремонно креп­кими пальцами его благородную породистую голову, прижимала к своей мягкой, податливой, как пуховая подушка, груди и, пронзительно взвизгивая:

– Ах ты, моя шоколадина! – целовала его холодный влажный чёрный нос накрашенными, пряными, полными губами, при этом то придвигая её к себе, то как бы отрывая от себя. – Ах, ты мой Чемпуля! Ах ты, моя собачка-раскрасавица! Ах ты, лапушка лопоухая! Прелесть, прелесть, прелесть!

Чемп всякий раз во время такой любовной экзекуции упирался лапами, морщил нос, оскаливая белые острые клыки, и глухо рычал. Он понимал, что это не очень-то вежливо ворчать на гостей хозяина, но пересилить себя не мог и едва удерживался от яростного желания цапнуть легонько эту дамочку за пальцы с длинными красными ногтями.

По мере того, как слово «война» слышалось всё чаще и делалось обы­деннее, неприятностей прибавлялось всё больше и больше. Одной из самых отвратительных было постоянно сосущее чувство голода. Привыкнуть к нему было невозможно, но понять, что это неизбежно, – с трудом, но можно. По­тому что, раз война, значит голод, если плохо людям, значит и собакам не­сладко. А вот с этими дурацкими поцелуями прямо в нос и глупыми востор­женными восклицаниями Чемп никак не хотел соглашаться, ибо это задевало его собачью гордость и роняло в собственных глазах, привыкших смотреть на себя глазами Большого Хозяина.

Другое, с чем не мог смириться Чемп, были постоянные противоречия в поступках Игоря и особенно его безалаберной женщины, которой следо­вало бы быть хозяйкой, но за которую Чемп никак не хотел её признавать. Предугадать их поведение или понять его мотивы порой не было решительно никакой возможности. Чемп любил порядок. Даже не то чтобы любил, он привык к нему в прежней своей жизни и возмущался теперь, когда его не стало. Потому что, если нет порядка, то никогда не знаешь, что последует вслед за этим или другим. А это, в свою очередь, рождало неуверенность, тревогу, сомнения, шаткость целостного восприятия мира. Не беда, если бы такое случалось редко, как исключение из правил. А если всегда, постоянно! Тогда нервы начинают сдавать, тут можно позабыть, что ты многократный медалист и получил неплохое воспитание, что ты не какая-нибудь бездомная дворняга без родословной, а чистокровный шотландский спаниель, и допус­тить непростительную бестактность.

Большой Хозяин никогда не забывал выводить Чемпа во двор и выгу­ливать по полчаса, а то и по часу, два раз в день, утром и вечером, в одно и то же время. И удивляться здесь нечему: раз ты охотничья собака и живёшь в доме людей, то тебя нужно выводить. А как же иначе? Чаще всего, правда, с Чемпом ходил гулять Юрка. Даже можно сказать, что Большой Хозяин со­всем редко выходил с псом, если они жили не в деревне, а в городе, где он был занят, так как всё писал и писал свои книги. Но, в конце концов, ведь не­важно кто! Честно говоря, с Юркой было даже веселей и проще: он не оста­навливал Чемпа, когда тот начинал с лаем гоняться за кошками, бегал с ним наперегонки и позволял ему в весёлых наскоках пачкать своё платье. Глав­ным было то, что ежедневные прогулки совершались регулярно, несмотря ни на что, даже на плохую погоду, были непреложным законом.

Игорь же и особенно его прокуренная насквозь женщина относились к этому закону просто возмутительно. Гулять с собакой выходили в разное время, то два раза в день, то три, а то и один. Причём каждый раз делали из этого либо одолжение, либо целое событие, чуть ли не праздник.

– А кто сейчас пойдёт гулять? – жеманно спрашивал Игорь, пристёги­вая поводок к ошейнику, и гримасничал, будто Чемп не взрослая охотничья собака, а диванная болонка с бантиком.

Чемп в таких случаях отворачивался в сторону, а чувство неловкости за Игоря, вроде бы взрослого человека, заставляли его нетерпеливо переми­наться с лапы на лапу и погляды­вать на хозяина с виноватой укоризной, только из вежливости слабо повили­вая об­рубком хвоста.

А однажды с ним вообще забыли пойти погулять, словно это всё равно, что забыть вытереть ноги о половик, перед тем как войти с улицы в дом. И Чемп целый день гордо пролежал в своём углу, между этажеркой и железной печкой, едва удерживая себя от позорного мочеиспускания в доме на пол. Кончилось это, однако, позорнее, чем можно было ожидать. Когда, наконец, наутро женщина спохватилась, что с псом весь вчерашний день никто не вы­ходил во двор, и схватила засаленный поводок, Чемп вскочил, бросился в по­рыве благодарности к ней, но тут силы ему изменили, он ослабил на мгнове­ние контроль над своими внутренними органами и напустил здоровенную лужу прямо посредине комнаты. Женщина громко взвизгнула, сделав злые растерянные глаза, и больно ударила собаку поводком по спине.

Гулять с ним она всё же пошла, вытерев наспех, чертыхаясь и ворча, тряпкой лужу, но Чемп никакой радости от этого гуляния не испытал. А ко­гда вернулся, прокрался в свой угол, улёгся на подстилку и лежал потом, не шевелясь, положив голову на передние лапы, чувствуя себя глубоко несчаст­ным и виноватым одновременно, пока не вернулся с работы Игорь.

После этой некрасивой истории, о которой Чемп не хотел вспоминать, Игорь поставил в уборной, рядом с унитазом, низкий ящик с песком и объя­вил Чемпу, что отныне, если тому станет совсем уж невтерпёж, он должен пользоваться этим ящиком.

– На всякий пожарный случай, – добавил Игорь, и в его хриплом голосе прозвучали заискивающие нотки, потому что ему самому стало неловко от подобной глупости.

Вся эта нелепая комедия крайне возмутила Чемпа. Вместо того, чтобы самим постоянно помнить о его естественных потребностях и регулярно вы­гуливать пса, как это было принято в доме Большого Хозяина (на худой ко­нец, могли бы выпускать его одного во двор, не маленький, сам обратную дорогу домой найдёт), ему предлагают ящик с песком, как, простите, какой-то последней драной кошке.

Вслед за этим было ещё несколько подобных случаев, когда с Чемпом вовремя гулять либо не успевали, либо попросту забывали. Но он, в конце концов, приноровился к такому, с позволения сказать, оригинальному ре­жиму, научился подолгу терпеть и, в общем, как-то обходился, если не счи­тать такой мелочи, что он вконец испортил себе желудок с кишечником и мочевой пузырь. Впрочем, к ящику с песком он так ни разу и не подошёл из принципиальных соображений.

Когда Чемп жил в доме Большого Хозяина и звали его тогда своим на­стоящим именем, ему перед кормлением надевали на голову обрезанный ка­проновый чулок, чтобы великолепные уши пса, которые свисали почти до земли, не болтались в миске с едой. И это было нисколько не унизительно. Игорь же и его женщина никогда этого не делали. Впрочем, это было бы полбеды, ибо Чемп, честно говоря, не очень-то и любил это чулок, сжимав­ший ему голову. Обидно было другое: женщина несправедливо корила Чемпа за то, что он нечаянно пачкался.

– Какой ты, право, неаккуратный, Чемп! – говорила она, брезгливо морща тоненький носик, как будто Чемп был виноват в том, что имел такие длинные породистые уши. На себя бы лучше посмотрела, когда утром встаёт, заспанная и опухшая, будто с перепою!

Пища была совсем худая: хлебные чёрствые корки, в основном подго­релые, размоченные в воде, иногда немного мороженной сладковатой кар­тошки, сваренной вместе с кожурой, по выражению Игоря, в мундире. Сахар и мясо с овсянкой Чемп вспоминал разве что во сне и тогда вздрагивал и по­скуливал, как совсем маленький щенок.

Холод пришёл в этот год на землю рано осенью, много раньше обыч­ного, в октябре уже стояли лютые морозы, хотя до зимы ещё было далеко. А поскольку шла война, то и в домах было холодно, потому что водяное ото­пление не работало.

Игорь раздобыл где-то по блату железную печку, которую люди назы­вали «буржуйкой» и поставил её для обогрева почти посредине комнаты, ближе к окну, ножками на кирпичи, под которые подложил ещё лист железа, чтобы падающие из топки угли не сделали пожара. От печки вверх поднима­лась круглая труба, не доходя примерно метра до потолка, она ломалась под прямым углом и уходила в форточку, где вместо стекла был вставлен кусок ржавого железа с дыркой для трубы. На окнах, пыльных и закопчённых, были крест-накрест наклеены полоски газетной бумаги. Одна из них наполо­вину оторвалась и висела, болтаясь.

Когда топили, печка раскалялась докрасна, а в трубе гудело. Если на улице поднимался ветер, то при растопке из всех щелей валил едкий дым, пока разгоралась бумага и щепки «разжиги». От «буржуйки» дышало жаром, он быстро согревал воздух в помещении, но как только печку прекращали кормить дровами, она быстро остывала, постреливая сжимающимся железом, и в комнату вновь заползал злой холод.

Игорь приходил домой поздно, ставил на печку жестяной, почернев­ший от сажи чайник и, дождавшись, когда вода в нём начинала булькать и выплёскиваться с паром и шипением через носик на раскалённую плиту, на­ливал в кружку и шумно пил из неё чуть остывший кипяток, который согре­вал его тощее тело изнутри. Он был человеком среднего роста, но из-за не­обычайной худобы казался даже высоким.

– У всех нормальных людей телосложение, а у меня теловычитание, – часто повторял он. И заливался мелким продолжительным смешком, всякий раз выжимавшим из его глубокосидящих, поблёскивающих, как из колодца, голубых глаз слёзы и вызывавшим мокрый, захлёбывающийся кашель.

Игорь был человек смешливый, лёгкий характером и на редкость доб­рый. За то, видно, и тиранила его болезнь нудная, бесконечная и мучитель­ная. Дышал он сипло, затруднённо и для облегчения курил какой-то осо­бенно вонючий табак под названием «астматол». Может быть, из-за этой без­надежной болезни своей он и пристрастился к зелёному змию, который вы­ползал из него по утрам жутким винным перегаром.

Это, последнее, Чемп переживал особенно болезненно. Ему хотелось подластиться к хозяину, продемонстрировать ему свою признательность и готовность служить, но запах перегоревшей в худом теле Игоря водки вста­вал перед псом невидимой и от этого ещё более непреодолимой преградой. Чемп потягивался, выгибая спину, зевал во весь голос, изо всех сил растяги­вая влажную пасть, вилял коротким толстеньким хвостом – словом, делал вид, что сейчас вот только закончит процедуру утреннего просыпания и то­гда по­дойдёт с приветствием к проснувшемуся хозяину, но не подходил.

Даже когда Игорь возвращался с работы домой трезвым, что бывало с ним крайне редко, он был набит другими отталкивающими запахами, вызы­вав­шими у Чемпа если не отвращение, то неприязнь. И это непреодолимое противоречие ме­жду неприязненными чувствами, которые Чемп испытывал, непроизвольно и од­новременно ревностно принюхиваясь к хозяину, и чувст­вом долга, и даже всё чаще любви, ибо он всё больше привязывался к Игорю, чрезвычайно огор­чало его. Поэтому всё недовольство собой и тщательно скрываемое раз­дра­жение от внутреннего разлада, происходящего в его со­бачьей душе, Чемп вымещал на женщине, которую не любил и искренне пре­зирал. Она платила псу той же монетой и показывала это вполне открыто и даже демонстра­тивно.

Игорь побаивался своей женщины, называя, чтобы задобрить её, Шу­рочкой, Шуренью, Шурупчиком, но ни для Игоря, ни тем более для Чемпа хозяй­кой дома она не являлась. Может быть, по этой причине, а может быть, из-за этого самого слова «война» женщина постоянно раздражалась и чуть- что кричала на Игоря визгливым, хриплым, прокуренным голосом, и ей ста­новилось от этого легче:

– Алкоголик несчастный! Астматик паршивый! Ты меня за человека не признаёшь, ты из меня падлу сделал! Самим жрать нечего, а он привёл этого кобеля, эту тварь. От неё шерсть и вонь по всей квартире. Уйду к чёртовой матери! Лучше на фронт уйду, чем здесь терпеть!

– Шурупчик, мой маленький! Злючка ты эдакая, перестань, пожалуй­ста, – пытался утихомирить её Игорь, но она от этого только ещё больше распаля­лась и убегала на кухню, хлопнув дверью так, что дрожали стёкла в окне и отклеившаяся бумажка трепыхалась.

– Вот какие дела, Чемп, – говорил раздумчиво Игорь. – Кому пироги да пышки, а нам с тобою – одни шишки. Чемп, давай её прогоним, а? К чёрто­вой матери, как она сама того хочет. – Чемп вилял хвостом в знак полней­шего одобрения. – Она глупая, Чемп. И беззащитная. Бабы, они все глупые. Мне их жалко. Куда она без нас? Хорохорится, а всё попусту. Пусть живёт пока, – заключал Игорь и прихлёбывал кипяток.

Игорь уходил из дома чуть свет и возвращался ближе к ночи. По суще­ству, лишь затем, чтобы наспех поесть и завалиться замертво спать. С Чем­пом он гу­лял редко, потому что предельно уставал и не чуял ни рук, ни ног. Так что Чемп, хотел он того или нет, целиком зависел от женщины. Она тоже ухо­дила, но гораздо позже Игоря, а возвращалась домой много раньше. Боль­шую часть светлого времени суток Чемп проводил один в пустой выстужен­ной комнате. В квартире было ещё две комнаты, но соседи, жившие в этих комнатах, как говаривал Игорь, драпанули на восток. Чемп лежал на своём рваном одеяле, положив голову на лапы, временами задрёмывая и переставая при­слушиваться к редким шагам и шорохам за входной дверью в квартиру.

Даже когда пронзительно завывала сирена, а спустя непродолжитель­ное время за дребезжащими стёклами раздавались хлопки рвущихся зенит­ных снарядов и доносился издалека грохот бомбёжки, Чемп продолжал всё так же непод­вижно лежать в своём углу, только в эти минуты он не дремал, глаза его с красноватой плёнкой под нижним веком закатывались кверху, как бы пыта­ясь разглядеть сквозь потолок этот жуткий свист, после которого что-то ло­палось и страшно гремело, как во время близкой грозы. Брови Чемпа лома­лись углом, и всё тело вздрагивало от внутреннего напряжения, порой цепе­нея. Он помнил громоподобный звук выстрела охотничьего ру­жья, но то, что он слышал теперь, было совсем другое, жуткое и страшное.

Если бы Чемп умел говорить на человеческом языке, он рассказал бы, как ему бывало страшно лежать одному в пустой квартире и слушать этот нарастающий вой и свист и грохот разрывов, как он цепенел от ужаса и ста­рался не шевелиться, чтобы стать незаметнее, чтобы создать хотя бы види­мость собственного отсутствия здесь. Но даже если бы Чемп смог всё это рассказать, то он не посмел бы жаловаться или пенять своим хозяевам: Игорю и даже его женщине, ибо это была война, и этим всё сказано.

Когда после очередной бомбёжки Игорь возвращался пьяненький до­мой, он гладил Чемпа по гладкому лбу, захватывая ладонью его уши с волни­стой шерстью, и приговаривал:

– Ну что, малыш, натерпелся страху? Я ведь знаю, каково тебе. Мне са­мому страшно до чёртиков. Аж мурашки по спине бегают. Ничего, мой хо­роший шоколадный пёс, скоро мы их прогоним, этих проклятых фашистов. Это уж точно, маленький мой.

И хотя Чемпу не очень нравились подобные слюнявые обращения, в такие моменты он старался не обращать на эти мелочи внимания и тыкался молча мордой в острые колени хозяина. Ему так хотелось стать маленьким глупым щенком и уткнуться носом во что-нибудь тёплое, мягкое, родное, пахнущее своим собачьим родом.

Иногда Игорь брал Чемпа с собой в машину, сажал его рядом на кожа­ное сидение, и так они целый день ездили вдвоём по городу по больничным делам. Игорь работал в госпитале шофёром, и дел хватало под завязку. Чемп любил эти поездки и ждал их с нетерпением, постоянно и ревниво, как когда-то ждал сборы и выезды Большого Хозяина на охоту. В эти редкие дни у Чемпа бывало хорошее настроение, он с жадностью смотрел в лобовое стекло полуторки, порой опираясь на него лапами. По всякому интересному поводу, а в них недостатка не было, он поскуливал и чихал, как бы призывая хозяина разделить вместе с ним любопытство и удивление. Игорь любил по­говорить, или, как он сам выражался, потолковать от души, и почти всю до­рогу болтал без умолку.

– Ты мировой парень, Чемп. С тобой потолковать – что душу отвести. Вот какие дела у нас с тобой, братец. Совсем паршивые дела, хреновые, дальше некуда. Немцы – вот они, до Москвы рукой подать. Гады, сучье племя! И может нам с тобой вскорости выйти дальняя дорога на восток при полном пиковом интересе. Куда наши с тобой соседи по квартире драпанули. Надо что-то делать, Чемп. Не можем мы их пустить в Москву. А то будет, как с французами в двенадцатом году, – вся Москва сгорит и пропадёт. Да и позору не оберёшься. И что мы тогда делать будем – одному господу богу известно. Сейчас бы нам с тобой колбаски, а, Чемп? Любительской… Хо­чешь колбасы? Небось, хочешь… Кто ж её не хочет?

Чемп хорошо знал это слово, вызывавшее всякий раз обильный приток слюны в пасть, но понимал, что Игорь произносит его просто так, чтобы под­разнить его от нечего делать, что за этим словом ничего реального не после­дует. Поэтому в ответ взвизгивал зло и жалобно, словно умолял хозяина не продолжать далее, не терзать душу и не напоминать ему об остром чувстве голода, которое Чемп с покорностью старался в себе заглушить разглядыва­нием дороги впереди.

– Я тебя понимаю, – продолжал между тем Игорь, не угадывая истин­ных чувств своего четвероногого друга. – Я бы и сам теперь сожрал целое кило. А перед тем пропустил бы грамм сто или даже двести. И что ещё нужно бедному астматику? – Игорь мелко смеялся и тут же заходился в му­чительном, безысходном кашле. – Ух ты, как он бьёт меня треклятый, мать его в бога, и в душу, и в под дых! – едва переводил дыхание Игорь. – Из-за него меня и на фронт не берут. Уж я их прошу, прошу, и всё ни в какую. Я и по хорошему, и кулаком об стол, и так и сяк и наперекосяк, а они упёрлись, заладили одно: не годен и не годен. Вот те раз! Скоро будут все годны: и стар, и млад, и толстый, и тонкий. И останешься тогда ты с одной Шуренью, бедолага. Жалко мне вас, братец, ей-богу жалко. Ну, ничего, Чемп, недалёк тот час, когда мы их обратно повернём, в ихнюю вонючую Германию. Пого­ним мы ихнее войско басурманское быстрее паровоза. Отольются тогда им наши слёзы, слёзы жён и матерей наших. Дай только сибиряки подойдут – тут немцам и хана. Гитлер капут – и все дела.

Игорь переключал правой рукой скорость длинной дрожащей ручкой с круглым чёрным шаром на конце, и у Чемпа от скрежещущего звука металла по металлу вздрагивал и морщился нос, как будто совсем рядом рычал незна­комый, опасный и таинственный зверь.

– А ежели мы с тобой, дружище, останемся живы из этой заварухи и дождёмся великого дня победы, целы и невредимы, вот тогда мы заживём. Ох, как здорово мы заживём!.. Наладим Шурку из дому – это перво-наперво, как выпить и закусить. Пусть катится ко всем чертям. И покатим мы с тобой тогда к моей матери в деревню. Золотая она у меня матушка. Прасковьей зо­вут. Отец-то уж давно помер. Добрая, надо сказать, и ласковая старушка, меня изо всех сил жалеет. Да вот вышел я у неё нескладным уродом, чахлым и худым, болезным. Даже на фронт не годен. Ты, говорят, своим жутким кашлем расположение наших войск выдавать будешь. Остряки базарные! Бумагомаратели! Бюрократы чёртовы!.. Что у меня, в самом деле, ног нету, чтобы драпать вместе со всеми? Или рук, чтоб винтовку держать? Или зубов, чтобы немецкой сволочи горло перегрызть? Ничего, Чемп, я всё равно своего добьюсь, достигну правды. Мы ещё им покажем, кто таков Игорь Иванович Кузнецов, что не зря он небо коптил. Мне бы только автомат достать, вин­товку пусть себе берут. Я тогда их и спрашивать не стану, подамся на пере­довую, а там суди-ряди. И ещё я хочу наган. Смешно, конечно, вроде как детство, ребячество, баловство и всё такое. Но уж очень охота, чтобы он был за поясом. Не в кобуре, а именно за поясом. Выхватил и пали. Понимаешь, дружище? Нет, тебе этого не понять…

Чемп, верно, ничего этого не понимал в буквальном смысле, он только видел, что хозяина гложет человечья тоска, и всем своим видом и поведе­нием старался показать Игорю, что жалеет его и сочувствует ему. Он посту­кивал своим обрубленным хвостом по сидению и слабо тявкал.

Так дни шли за днями, они сделались совсем короткими, удлинив до предела тёмное время, а природа лютовала обжигающими морозами. И хотя со жратвой становилось всё хуже день ото дня (Чемпу перепадала теперь раз в день только миска невкусной болтушки из отрубей с водой), Игорь в по­следние дни возвращался домой всё чаще в приподнятом настроении.

– Шуруп! – возбуждённо кричал он, преодолевая кашель. – Чемп! Слы­хали сводку? Вот дали фрицам прикурить! Что я вам говорил! Вот и дожда­лись, вот и на нашей улице праздник, ёлки с палками! Погодите, то ли ещё будет! Запомнят немцы битву под Москвой.

Чемп смотрел на хозяина внимательным взглядом и пытался понять причину его радости. Каждый раз он ждал недоверчиво, что за этой непонят­ной переменой в настроении хозяина последует какое-нибудь небывалое угощение, вроде картошки и хлеба, но такого никогда не случалось.

Заключительную часть рассказа Юрия Копылова "Чемп" читайте в нашем журнале завтра.

Нравится рассказ? Поблагодарите Юрия Копылова денежным переводом с пометкой "Для Юрия Копылова".