-Любил, оказывается, я свою тетку,- сказал он на кладбище, куда приехал помянуть недавно легшую в эту землю родную тетю Аню.
-И она тебя любила,- тихим эхом откликнулась Людмила, двоюродная сестра, средняя дочка Анны.
Когда в погожий майский день зять тети, случайно встреченный, сказал: « Бабка-то умерла», Володя сначала не понял: «Кто?!» До сознания еще не дошла плохая весть, а душа уже все поняла... -Приходи вечером, я тебя на кладбище,- добавил Серега.- Как раз надо Людке кое-что передать. И вот они по мелким и большим колдобинам трясутся на «Москвиче» по Голуметскому тракту. Мелькают деревни с серыми домами, сараями и белеющими невдалеке фермами – Жмурово, Ныгд , Бажей… Володя глядит за пыльное стекло машины на зеленеющие траву, деревья, а в сердце горестно жмется комок. Нечасто же он навещал тетю. Так вот и не хоронил. Родня телеграмму не дала. Около Бажея машина проскочила по небольшому бетонному мостку через мелкую, летом теплую, заросшую сочной зеленой осокой речку Голуметку. В темном сосняке справа от реки погост. Там похоронен дед Петр. Поди и могилы его не осталось. Дочери и сын разъехались по деревням, поселкам, городам. Ну, а внуки и не были здесь ни разу. Может, только двоюродные братовья блюдут последний приют Петра. «Царство Небесное, тебе, дед»,- Володя крестится незаметно на сосны. Крутой, говорят, своенравный был старик. Жену гонял, дочек в страхе держал. Только к единственному сыну благоволил. И тот таскал из сарая продукты, которые ты запирал от большого и голодного семейства. Для мамы и сестер. Однажды этот сарай сгорел. Будто сам дед и запалил. Володе жалко бабку Анну, бывшую женой Петра. Сморщенное желтое личико на старой фотографии с болью и страданием в немного раскосых глазах, тунгусский овал-линия худых втянутых щек. Может, и примешалась нерусская кровь к Бойковской. Деревни в этом околотке смешанные, половина бурят, половина русских. Рожала она без передыху. В живых осталось только пять. Сашку вроде дед застудил, бросив на него холодный тулуп, придя домой пьяный с гулянки. Умер Сашенька, не дожив до года. Старшая, Надежда, все ногой маялась, горемычная. Только-только войдя в девичий цвет, от нее и умерла. Родились еще и Дуня, Катя, Константин… Где теперь их души? Должно, в раю – Господь любит невинных и чистых. А тетку Анну Бог сохранил. Родилась она на Сретенье. Володя заметил, что родные, появившиеся на свет в Божьи праздники, обычно самые светлые, святые почти в роду. В Евангелии сказано, что Христа в храме – чему и посвящен праздник Сретенье, по-русски встреча, встретили праведный Симеон и пророчица Анна, вдова лет восьмидесяти четырех, постом и молитвою служившая Богу. В честь пророчицы и наречена тетя Анною. Имя святой отразилось в судьбе – осталась вдовой. В голубеющем небе с легкими вольными облачками показались и плывут косяком-вереницею, меняя плавные очертания стаи, журавли. Наверное, они курлычат, но за шумом машины не слышно. -О, прилетели!- замечает Серега. Вот и Иреть, большая деревня, прижавшаяся одним боком с прозвищем Боково к холодной, быстрой и светлой реке Иретке. У реки и за нею черные пики высоких елок, лес. По правую сторону тракта пологий холм с густым сосняком. Там кладбище. А за ним совхозные поля, сейчас зеленеющие, а по осени желтые. Новая дорога разрезала холм почти у ограды погоста. Старая серой лентой асфальта тянется через деревню мимо темных от времени бревенчатых изб с обомшелою из досок крышею. Встречаются и новые дома, светлеющие свежим деревом, крытые шифером. Магазин, почта, детский сад, фельдшерский пункт окрашены в голубое и белое. У Людмилы, хлебнувшей в жизни горюшка, поменявшей трех мужей и родившей пятерых детей, лицо хорошее, доброе. В морщинках щурящихся глаз теплится сострадание к людям. На дом и детей она громкая и шумная хозяйка. -У тебя, Людка, дом веселый,- говаривала ей мать, видя вечную суету, шум, толкотню и возню в доме. Тут ни минуты тишины, покоя, разве только ночью. Не очень то боятся дети шума-ругани мамани, проворной по хозяйству и до гулянки охочей. Чуть не умер тогда Володя-горожанин от поминок на кладбище, где водку хлестали рюмками, похожими на маленькие стаканы. Деревенским-то ничего, у них подкожный слой толстый. А с городских харчей не зажиреешь… Из тумана детских лет наплыли горячие, как любовь и слезы, воспоминания. Шестаково. Первый дом за деревянным, бренчащим от машин мостом, теткин. Высокий, черный, из тяжелых бревен, словно крепостная стена, торчащий на юру. Тыльной стороной и боковиной без окон обращенный на северо-запад, откуда встречает зимой сильные снега и метели. Окна в голубых ставнях глядят на восток, на дорогу за палисадником, где береза и черемуха, и внутрь двора. Иногда в старые окна с белыми занавесками и широкими подоконниками, на которых стоят цветы, стучит шоферня: -Есть, мать, самогон? Продай… Летом за заплотом кричит-усердствует петух, бродят по двору, иногда вылезая под ворота, квохчут, роются в пыли курицы. Володя мальцом и драчливый петух не дает спокойно гулять по двору. А на улице по-змеиному шипят гуси, угрожающе вытянув белые шеи с желто-оранжевым и плоским клювом. Нападают, набегая, неуклюже переваливаясь перепончатыми лапами. Гуси громко гогочут и удаляются плавать на Иретку. Она струит ледяные воды под холмом в пятидесяти шагах от дома. Володя, оседлав лавочку, сквозь щели забора вместе с младшей Валей, тетиной дочкой, глазеет на улицу-дорогу, где редко проносятся грузовые и легковые автомобили, поднимая густую мутно-белую пыль. Володя получил по первое число от тети за капризы и обиженно сопит. Он один у мамы и еще не понимает, что размашистость и строгость тети, резкие слова от вдовства. Побудь-ка с шестью душами добренькой, когда хозяйство надо обиходить, всех обуть, одеть, накормить. Тетке не до обид. Подоив корову, она отправляет старших выгнать ее в поле. Володя думает, как бы скорей отсюда уехать?! Только вот кормят вкусно – молоко теплое, парное, хлеб белее городского. И творог жирный, желтеет, посыпанный сахаром. И мясо, и сало, и яйца! Когда подростком приехал сюда, тетка уж не была так размашиста с ним, хоть по-прежнему не церемонилась. Разодрались они с двоюродной сеструшкой Любой. Тетя разобралась, кто начал. -Люба начала первая,- канючит Володя. -Я правду люблю, чтоб по правде было!- грозно искрятся теткины глаза. И жалко ей Любу, сирота, и все же чехвостит племяшку: -Ишь, каккая ндравная выискалась!.. Дядя Миша, Любин отец, сосед, уже привык к нападкам Анны: -Зимы без мороза не бывает. Так вот и живем. То ругаемся, то миримся. А вот соседка слева, Адамовна, той палец в рот не клади. Так они с тетей подружки, но как-то сцепились на глазах Володи, схлестнулись из-за какой-то безделицы. Тут было не понять, кто больше глотку дерет. Тетка Анна нападает: -Ишь ты, бесстыжая, задарма отъелась! Адамовна, как и тетя, в русском платке, подвязанном под подбородком. В юбке и кофте, надетыми для работы по хозяйству, не уступает: -Да иди ты к едрене-фене отсель, я тебя не звала. Крик, стук калитки. Тетка пулей вылетает из двора Адамовны. И уже в своем дворе, не успокоясь, костерит подругу, так что слышно через забор да, пожалуй, и на ползаимки. -Курва. Я те дам, курва. Ты у меня пообзываешься, попросишь еще сепаратор. Я те налью сепаратор по самый нос. -А кто ты есть? Ты и есть курва,- кричит Адамовна в своем углу.– Раз хороших слов не понимаешь. Через дня три, неделю соседки мирятся. Куда им друг без друга?! Одна вечно толчется около другой. То за оградой дело есть, на речку ль по воду или белье стиранное прополоскать. Адамовна тоже вдова. И дети у нее выросли, разъехались. -Ладно уж, Анна,- вступает, встретив на тропинке у реки Адамовна.- Чево кобылиться? Заходи вечером снедать. -Зайду, как управлюсь,- поставив ведра с коромыслом на обочину с мелкою травой, подорожником, обтирая лицо концами платка, соглашается тетя. И уже вечор за рюмкою самогонки, просит: -Ты прости меня, дуру. Знаешь, че горячка я. -Чево балаболить,- всхлипывает Адамовна, сидя по другую сторону деревянного самодельного стола со старой ссохшейся клеенкой. - И меня ктой за язык дернул, почла обзываться, ни стыда, ни совести. -Сепаратор надо? -Да седни уж не, завтра забегу. И Адамовна затягивает печально на малороссийский манер песню родной Украины. Сибирячка-тетя подпевает, подтягивает. И вьются тоскующие женские голоса в вечернем воздухе, похолодавшем, засыревшем от Ирети. Толкается в нем и мошка-гнус, облачками нависая над дорогой. Адамовна вдруг резко обрывает тоску, встряхивается, и уже буянят на полдеревни голоса поседевших подруг. С утра тетя споро крутит сепаратор и из разных дырочек-отверстий текут струйки. Большая белая – молока, пожелтее – сливки, и самая тощая худая медленно капает сметана-масло. Слышно стукнула металлическим кольцом дверь в дому, разувается, кряхтит на крыльце Адамовна, снимая резиновые, обрезанные до щиколоток сапоги в навозе и курином помете. Скрипят половицы в избе, холодные летом и через шерстяной носок. -Привет, подруга, как почивала,- хитро смеются узкие глазки Адамовны. -Да ниче, ты не приснилась. Дети еще спят, поэтому разговоры ведутся вполголоса… Летом Володя приехал на свадьбу. Замуж выходила племянница Агаша, тетина внучка. Собралась, съехалась через много лет вся родня по маминой линии. Пять дочерей тетки Анны – Вера, Люба, Люда, Надя, Валя с мужьями и детьми. И Вася, единственный сын. Свадьбы в деревне разгульные. Володя, подъехав позже всех, сидел на сложенных у забора Людмилиного дома досках. Сюда должны были прибыть на выкуп машины с женихом. Смотрит – идет рыжеватый мужик и по-знакомому щурится. Ох, уж этот хитроватый тетин прищур. Васька! Не виделись сколько, как он уехал жить куда-то под Омск. Поздоровались, обнялись. Припомнил Володя, как он еще мальчонкой гостевал в Шестаково, завидовал здоровому парню Ваське. Тот нырял под мост в холодную воду на глубину в полтора-два метра в специальной резиновой маске с очками и ружьем стреляющим, подводным. И потом нес на вилке-стреле пронзенного огромного ленка, облитого кровью. К матери в дом – добытчик! А потом уехал служить в погранвойска на Дальний Восток, где тогда было неспокойно от конфликтов с китайцами. И грянула свадьба. В деревенской столовой, большой бревенчатой в две связи избе было душно. Танцевали на улице, на зеленом бугре у крыльца. Взвивалась, гремела под голубым небом в чистом июньском воздухе музыка, под которую деревенские мужики неуклюже крутили задами. По Иретке шел рыбак в высоких броднях с маскою, в резиновой спецодежде. И заглядывая в воду под корягами у берега, выбрасывал на землю больших ленков. И тетя Аня, притомившись под вечер, устала готовить в кухне за перегородкой и подавать на столы, присела на лавочку к гуляющим и, пригубив вина, запела по-украински задорно: «Ай я, да ну да я…» Только подхватить песню было уже некому – Адамовна отошла в мир иной. Молодежь резвилась на улице, пожилые мужики, поднабравшись, тяжелели кучками за столом. Кого уже увели спать… Володя продолжает думать, что и жену ему подарила родина матери и тети. Подшаманили предки. Три года он любил, страдал от одной недоступной Натальи, а здесь в летнем детском лагере на берегу таежной речки разглядел другую Наталью, вожатую: «Какие правильные, красивые черты лица!» И закружился роман. А через три года он привез в Шестаково не одну Наталью, а с дочкой. Словно в благодарность, что свела его эта земля с суженой, судьбою. И тетка Анна принимала его в своем доме, устланном чистыми половиками с прохладными летом горницею и спальней. На аккуратно заправленных кроватях громоздились высокие горы подушек, укрытых светлым и прозрачным тюлем. Вся жизнь тетки проходила теплой порой в летней кухне, чистоту и святой покой горницы с иконами в углу, за которыми стояла верба, никто не нарушал. Русская печь была выбелена и почти не топилась, умудряясь разделить горницу, спальню и кухню с рукомойником на три части. В летней кухне - небольшая печурка, лежанка. Здесь тетка варила себе да курам и свинье, отдыхала. Корову уже не держала. На выходные из города помочь по огороду и отдохнуть приезжали дочери Вера и Надя. Володя с женой спал в большом доме, где на стенках соседствовали зеркало, часы и фотографии родных и близких в рамочках. Стол, комод с черно-белым телевизором, редко включаемым, и табуретки дополняли обстановку. Особенно уютно было в доме, когда за окном, черной снаружи и крашено-беленной изнутри толстой стеной шумел дождь. Поутру небо синело, в мокрых колеях дороги стояли лужи, земля парила, прогреваясь на солнышке. Тетя Аня на кухне споро лучила небольшой осколок на растопку. Несколько лучинок, зажав в руке, подожгла и, чуть обождав, чтоб разгорелись, сунула в печку с дровами. Весело затрещал огонь, приятно в сыром воздухе летки запахло от вспыхнувшей коры. Поджарив яйца с большими и яркими желтками, тетка поставила сковороду на стол. С утра она уже успела сбегать к родственнику Михаилу и взять у немногословной и работящей жены его Клавы литр парного молока для дочки племянника. -Веретешка,- прозвала ребенка Владимира Клава, глядя, как та ерзала за столом на коленях у отца и матери, и на длинной лавке не могла усидеть спокойно. После завтрака решили сходить за рыжиками в ближний лес. Опять заморосил дождик. В лесу он мало ощущался, а на больших полянах с белеющими и уже подсохшими ромашками и розовыми головками клевера, жесткой мелкой травой, вытоптанной скотом, дождевик и сапоги темнели, мокли. Тетка собирала в корзину. Володя смотрел на пригнутую годами шею тетки Анны, на шаркающую походку, одна нога у нее еле различимо тянулась за другой, и жалел: -Устала? -Еще не так хаживала!- острыми треугольничками глаза тети, в которых проглядывало голубое – родовое или от старости выцвели? – озорно щурились. Жена Володи с малышкой из-за дождя остались дома, зато увязался внук тети Олежка, не умолкавший ни на минуту. -Да уймись ты, ботало,- сердилась тетка Анна на Олежку. Вернулись с грибами. Тетка, тут же их ловко почистив с крупной белой картошкой, свежевыкопанной, с огорода, вместе с Натальей сготовила жареху. Володю отправили за огурцами. Колючие, с пупырышками они скрывались в парнике за широкими и шершавыми зелеными листьями. И укроп с чесноком тут же, рядом, на грядке. В пионерском лагере на исходе лета было тихо и грустно. Обычно здесь вздымался флаг на флагштоке в центре линейки, слышался горн и ребячьи голоса, приказы вожатых. Тетка теперь охраняла лагерь, опустевший до будущего года. Володя напросился вместо нее совершить ежедневный обход, проверить замки, целость окон. Он сидел в центре лагеря и грустил. Вспоминал, как здесь любил, дружил, состязался с ребятами из старшего отряда, злился на непослушных. Теперь тихо. Отшумела жизнь. Только вдали, где пчельник и ферма, слышно, как гонят стадо на вечернюю дойку. Крик пастуха, щелканье-выстрел бича, густое протяжное мычание, рев коров. Прогнали стадо. И так опять тихо, что падение шишки с сосны, громкий стук ее о деревянный тротуар, скамейку или глухой о землю слышно. Гудит шмель, возится в поздних цветах… Володя поднялся и пошел в деревню. У корпуса для младших отрядов заглянул в окно, дверь была закрыта, на замке паутина. Посредине выкрашенного пола валялась забытая кем-то впопыхах кукла. Дорога из лагеря спускалась к речке. Здесь рядом с соснами стояли березы, начавшие уже желтеть. По утрам сырой туман охватывал их от реки. И листья мерзли, чувствуя осень. -Ну, как там, все на месте?- спросила тетя, когда он вернулся. Уезжали в то лето от Вали, жившей в соседней Ирети. Накануне вечером пили самогон и Володя, разгоряченный алкоголем, изъяснялся в любви к родне. А утром дурил с сыном Вали Олежкой, боролся на кровати, отчего тетка, свернув полотенце, грозилась их отхлестать. Но глаза у тети смеялись. И глаза Володи тоже. Теперь было не детство, и он не боялся грозную сестру матери… Осенью через год копали картошку у Вали на огороде. Сентябрь в притаежном селе холодил сильным ветром. Недавно прошли большие дожди, даже пробрасывало снегом. Руки зябли в черной земле. Тетка, распрямившись, поглядела из-под руки в сторону недалеких побелевших Саян. -Сентябрит,- сказала-вздохнула она. -Ты, мам, иди, готовь обед,- подсказала Валя.- Мы уж сами здесь без тебя докопаем.- Ей было жаль мать-старуху, не отстававшую в копке от молодых. -Да, и рюмочку,- распрямил-потянул спину Валин муж Михаил, отчего она хрустнула. И легко улыбнулся в черные усы, поглядывая на Валю. -Все бы тебе рюмочку,- озорно стрельнули тетины треугольнички с лица дочери. После картошки, ее ссыпали в гурты на поле, чтобы просохла, – Миша потом будет сносить и ссыпать в подполье – был горячий обед с возлияниями, баня. И Володя слышал, как тетка, выпившая только рюмку, за компанию, нашептывала Вале о нем: -Вы от себя его не отталкивайте, один он у матери. Предпоследний раз видел Володя тетку Анну после Нового года. Приехал в Иреть рассказать о своей радости – рождении сына. А она сидит нахохленная, с мокрыми глазами. Оказывается, дочку Надежду положили в раковую больницу с ногою. И вот ведь как повторяет судьба свои вывороты-коленца. Та Надежда, Петрова дочь, что в шестнадцать лет жизнь свою закончила, ногой страдала. И тети Ани дочка, повредив ногу в молодости, так и за тридцать не смогла ее излечить. Болела, спать не давала да и ходить толком. Не смог тогда Володя расшевелить тетю. Пообещал в больницу к дочери заехать. В широкой летней кухне, сгодившейся и для зимы, тетка угощает племянника жирными щами, чаем с вкусным вареньем, наливает, как заведено, рюмку – гостеприимство в характере. Володя дарит ей иконку целителя Пантелиймона. Знает, страдает тетка Анна сердцем, недавно в больнице лежала. -Как ты говоришь его звать… Ерусалим?- не запомнила тетя имя святого. Володе смешно: -Пантелиймон. Молись ему о здоровье своем, дочери. Тетка не подкована в религии, но чтит, знает главные христианские праздники. И открытку со стихами дарит: Черемхово, Шестаково, Нижняя Иреть… Научи, как тетя Аня, сердцем не стареть. Сердце ты свое носила радугой-дугой. Истомилась твоя сила, изошла трухой. Муж оставил вдовой рано. Тяжкие дела… Веру, Надю, Любу, Васю – всех ты подняла. А теперь уже и внучка дочку родила, За нее страдаешь кровно – как сберечь от зла? Муж у внучки пьяный непуть, мать вослед пошла. Ну, а правнучка – подснежник – чудо как светла! Черемхово, Шестаково, Нижняя Иреть… Как помочь тебе, родная, сердцем не болеть?! Тетя Аня, прочитав открыточку, смахивает слезу: -Всю жизнь мою описал… Я ж могла, как Костя умер, еще замуж выйти. Звали. Тут Васька подрос, в армию пошел. С армии вернется – думала – как он нового отца примет? Может, раздоры пойдут, ссоры всякие. И не пошла. Сердце у Володи щемит и он подходит к тете, гладит неловко по плечу. -Ты правильно прожила. Так, как ты, и надо жить! -Не у себя, так не у себя,- вздыхает, успокаиваясь тетя.- Мише говорю – хватит хозяйство разводить, и так всего понабуровили. И свиньи, и коровы, и бык, и овцы. А он смеется: «Еще гусей и пчел заведем». Прошлым летом жила тетка одна в старом доме на Шестаково, бывшей деревне, по малолюдству и заброшенным домам превратившейся в заимку. А там шоферня стучит, покоя не дает, самогон просит по ночам. Да и сердце не дай Бог прихватит. Страшно дочерям оставлять одну больную мать. Вот и перетянули в Нижнюю Иреть, за внуками доглядывать. И по хозяйству тетка шустрая помошница. А тете тяжело – родное гнездо оставила. И мужа оттуда схоронила, и детей в жизнь выпустила… -Я своих не держала,- говорила тетка.- Думала, разобрали бы всех… Вы вашу Марфуту отдавайте, а мы нашему Кузьме везде найдем… Валентина так со школьной скамьи замуж выскочила. А потом, не прошло и полгода, домой приходит, с мужем поскандалила. Тут уж мама поначалу накормив, напоив, выспросив, что да как, увидев, что и на следующий день дочка не собирается к мужу, дала от ворот поворот: -Я тебя замуж не гнала? Не гнала. А теперь собирайся и к мужу ступай. Помнит Володя с детства теткину приговорку: -Ничего, золотую слезу не выплачет. Характер не сахарный. И дочерей костерит, ежели что не так. И зятьев поминает. Должно, часто им икается. Особенно Белуге, мужу старшей Веры, налегающему на горькую. Высокий, худой, костистый. И куда в него столько вливается?! Однажды, как выросли сыновья и дочка у Белуги, предложили матери: -Давай, мам, его прогоним. Все равно пьет, помощи никакой. Тут уж тетка поднялась: -Он их вырастил, какой-никакой, выкормил. А теперь старый стал, не нужен?! Их дело сторона-борона. Ишь, какие шустрые, отца выгоним!- до глубины души возмущена. В деревне творятся безобразия. Сироту-интернатовца, парнишку дай брось, нагулявшего живот деревенской, но с ней не живущего, промышляющего воровством, несколько мужиков, у одного из которых что-то пропало, привели в избу, подвесили вверх ногами на веревке, и давай добиваться признания. -Кто им это позволил?- не соглашается тетка.- Самосуд. Пусть милиция допрашивает. Я их встречу, все скажу… -Не связывайся ты, мама,- успокаивает вернувшаяся с работы дочка. А Миша, рассказавший эту историю, добродушно улыбается: -Получил, Саврай, по заслугам. В то гостеванье положила тетя Аня спать Володю на Валину кровать. И приснился ему сон какой-то обрывчато-странный. Он то видит свою жену Наталью, летит, зовет ее, а она его не видит, озирается, отчего он нервничает сверху, летящий над нею и толпой. А потом будто коренной зуб ему выдрали и много-много крови. И встал Володя от этого сна утром с какой-то мутью в душе. И уезжал с нею от тети. А через год застал в доме лишь Мишу и Валю. Курчавый волос крепыша Миши, которому лишь сорок с небольшим, странно засеребрился. А Валя сморщилась-заплакала, когда он спросил: «А где дети?». Володя подошел к ней, положил руку на плечо, успокаивая. -Нету, Олежки. Летом током убило,- всхлипнула Валя. Как так? Олежка, неуемный, шебутной, которому и четырнадцати не исполнилось, говорун-болтушка. И нет его? -В нем было столько жизни,- только и сказал тогда. Но это, оказалось, не все. В начале декабря скончалась от рака Надежда, любимая тетя Олега, сникшая сразу после его смерти. А было уже начала поправляться, выздоравливать. Так вот кроваво-красная муть того вещего сна – понял Володя. Валя досказала, что часто и ей снится сон, как видит она Олега, зовет, а тот ее не замечает. Тетя Аня жила в городе до сороковин у зятя Сереги, мужа Нади. Не солоно отгостевав в деревне, сходив на могилы к Олегу и Надежде, под темные сосны, на обратном пути Володя заехал к тетке. Увидев его, распахнувшего дверь, она страдальчески сморщилась, пошла к нему, всхлипнув, обняла: -И где ты ходишь?- упреком боли прозвучали тетины слова. Как будто, если бы он чаще приезжал, в живых остались Олег и Надя. Или легче было их смерть перенести, пережить? Тетя усадила его за маленький столик в крохотной кухне хрущевки, налила одну рюмку, другую, третью под горячий суп и блины. -Да,- говорил Володя, вздыхая.- Ехал на праздник, попал на поминки. -Вот отведу сорок дней и домой. К себе пойду жить весной,- сидела тетя за столом, горестно опершись на кулак.- Надоело в чужом дому… Надя была любимая у Константина,- вспомнила.- Она в день его рождения и умерла,- слеза побежала по морщинистой щеке. Тетя смахнула ее сухой ладонью и горячечно заговорила:- Я ходила к нему на могилу, сказала: « Не прав ты, не прав! Пусть бы еще жила, хоть без ноги». Володя утешал, как мог: -Ничего, ей там легче будет, чем здесь жила, мучилась… Отпели ее? -Да, Валя ходила, заказывала. А Олежку нельзя, говорят, некрещеный.
-Свечи-то можно ставить за упокой. -А иной раз думаю: «Может, так и лучше. И прав Бог, что прибрал. Вон у Петьки Шмотова сын токо с армии пришел, не успел нагуляться, по пьянке убили в Бажее. И с нашим могло тако случиться. Уж лучше так, чем, когда его вырастили, выкормили. И на тебе на старость помошника…». Оставляя, Володя перекрестил тетю, поцеловал. Кто бы знал, что больше не увидит… Но почему так живо, озорно, словно зная теперь какую-то загадку-тайну жизни, улыбаются глаза тети с фотографии на погосте?
