О жизни Русской Арктики почти ничего не слышно со времен Советского Союза, когда Север активно осваивали. Но ежегодно там работают волонтеры — они очищают арктические острова от мусора, оставленного учеными и метеорологами СССР и России. Поговорили с волонтером экологических экспедиций Георгием Андреевым об арктическом братстве, соседстве с белыми медведями и тяге к путешествиям.
Путешествие как внутренняя работа
Мы встречаемся на террасе у ИКЕИ, в которой Георгий работает дизайнером торговых пространств. В его трудовой книжке пять записей о приеме и четыре об увольнении с одной и той же работы. Дело не в конфликте с начальством, а в духе авантюризма: первое увольнение случилось как раз перед первой поездкой в Арктику, потом была Азия и автостоп в Индию.
— Как становятся путешественниками?
— Есть один такой момент, очень классный. Перед своей второй поездкой автостопом в Индию каждое утро я выходил из дома, приходил на остановку, садился на сорок пятый автобус и ехал на работу как обычный человек. Это происходило день за днем, месяц за месяцем. И в очередной день я просто так же вышел из подъезда, пошел на тот же самый автобус, только вместо маленького рюкзака в этот раз взял большой. И когда проезжал остановку, на которой обычно выходил, я просто помахал ИКЕЕ и проехал мимо. Доехал до конечной остановки — транспортного вокзала, выехал на трассу и поехал в Индию.
— Этим летом ты планируешь очередную экспедицию на остров Вилькицкого. Как ты готовишься к поездке?
— Самое простое — это питание и спорт. Был такой год, например, когда я не поехал в Арктику, потому что сыроедил. А там понятно, что мясо, консервы, все дела. Пища питательная, но тяжелая. Сейчас я буду поступать умнее: где-нибудь за месяц перестраивать питание, потому что очень тяжело организму. Брать с собой еду неудобно, и, мне кажется, ты просто становишься обузой. Я понял, что режим питания — это слишком простая индивидуация. Это важно как инструмент, но когда ты можешь делать это без ущерба для общей цели.
— То есть цель становится основой всего?
— Я абсолютно скучный человек, я всё делаю ради какой-то цели. Путешествие в моем контексте — это всегда внутренняя работа, путь, некая дорога. Такое паломничество, скажем. И когда ты вкладываешься в дорогу, ты получаешь обратную связь от мира в виде каких-то внутренних инсайдов, результатов, друзей, новых знакомств, возможностей. И мне как-то так кажется: чем больше ты вложил энергии, тем больше оно отдало. Но я не делаю это для того, чтобы мне что-то отдавало. Мне просто так нравится.
Есть такой замечательный фильм, называется «Крик муравьев», про духовных искателей в Индии. Мудрый просветленный человек в конце фильма оставляет записку главной героине, и она какое-то время спустя разворачивает эту записку и читает такую фразу: «Я видел все семь морей, перешел все высокие перевалы и увидел все горы, прошел все дороги, все страны и континенты. А вернувшись домой, я увидел весь в мир в капле росы на травинке утром». Необязательно куда-то ездить, каждый сам для себя выбирает. Если что-то открывается тебе в путешествии — путешествуй, если в профессии — то работай и развивайся, если открывается в семье — строй семью. Самое главное — понять, в чём открывается.
— Азия о внутренних преображениях и эмоциях, а Север больше о спасении планеты?
Любое путешествие — это внутренние преображения и эмоции. И спасение планеты — это то же самое. Если бы человек не получал какого-то духовного опыта, он бы не спасал планету, на мой взгляд.
— На Севере конечно… там тишина и природа невероятно чистая. Из нашего привычного мира, электрифицированного, с кучей различных электромагнитных волн и влиянием всего, от рекламы до вай-фая, ты попадаешь вдруг в какой-то… Это не назвать вакуумом. Это наполненность, но она другая. Природная наполненность.
— Опиши Арктику в трех словах.
— Тишина, уединенность и труд.
Арктическое братство
— Как вообще возникла идея экспедиций в Арктику и кто занимается организацией?
— Всё началось в 2013 году, когда ребятам из департамента по спорту и туризму Ямало-Ненецкого автономного округа доверили провести пробную экспедицию. Они справились замечательно, и на этом фундаменте возникла эко-социологическая организация «Зеленая Арктика». Теперь она занимается вопросами экологии в Ямало-Ненецком автономном округе. Их миссия — углубление понимания взаимоотношений человека и природы, а цели — это конкретные локальные зачистки мест, которые были загрязнены во время освоения Севера в СССР.
— Почему случились эти загрязнения? Неужели ученые не понимали, к чему это приведет?
— Я сомневаюсь, что их кто-то спрашивал вообще. Потому что ученые, в моем понимании, — это какая-то довольно высокая форма проявления государственности, но финансирование до них доходит в пятую очередь. И такие вопросы, как экология, становятся популярными тогда, когда превращаются в глобальные. И такое ощущение, что когда Союз распался, люди просто встали и ушли, никто об этом не думал. То есть выглядит так, будто рабочий хлопнул дверцей своего ЗИЛа и исчез. А техника стоит.
— Можно сказать, что вопрос с Арктикой стал глобальным?
— Я так понимаю, что в сегодняшней России экологические вопросы не могут оставаться на втором плане. Тем более, Ямало-Ненецкий округ имеет огромный потенциал: где-то семьдесят процентов российских углеводородов добываются именно там. Арктика, она сейчас примерно как Байкал, так же важно и нужно.
— Что представляет собой экспедиция? Что это за территории?
— Есть остров Белый, на котором я был дважды, проект там уже закончился. А сейчас в работе остров Вилькицкого: там была военная часть и метеорологическая станция заброшенная. Последним летом мы провели там рекогносцировочную экспедицию: узнали, сколько нам нужно мусора оттуда убрать, составили на всё паспорта. С нами ездили ученые, они провели огромное количество экспериментов, брали почву, воду на пробы. Это делается для того, чтобы понимать, в какую сумму обойдется вопрос, потому что всё это надо оплачивать. В планах пять лет работы: это зачистка и эвакуация всего этого железа оттуда и восстановление почвенного покрытия. В общей сложности, около ста человек после себя оставили 1200 тонн разного мусора. Ну да… это много. В этом году мы поедем уже жестко работать. Набираем группы из новичков, в каждой будет руководитель и два волонтера уже опытных, я буду одним из них.
— Как вы добираетесь до островов?
— Сначала до Тюмени на поездах, потом мы летим оттуда в Салехард, потому что у нас, в замечательном двадцать первом веке, туда до сих пор не достроили дорогу. А с Салехарда на острова летим уже на вертолете.
— Вы добровольцы, то есть работаете бесплатно. Почему этим занимаются не специально нанятые люди или техника?
— Есть вывод, основанный исключительно на моих умозаключениях.
Довольно логичной мыслью было бы нанять туда людей за нормальную северную зарплату, чтобы они всё это делали. Но лично у меня есть опасение, что эти люди не смогли бы сделать эту работу так, как делаем ее мы. Потому что, скорее всего, у этих людей была бы только денежная мотивация.
У волонтера же мотивация внутренняя, пусть и у каждого своя. Но материальный вопрос для каждого из нас закрыт изначально. Мы делаем это по доброй воле и просто потому, что нам так хочется.
Допустим, сталкиваешься с работой: разобраться с большим тяжелым двигателем — это не сложно. Но когда перед тобой десять квадратных метров земли, усыпанных какой-то мелочью: болтами, гайками и стеклом, и это всё нужно отделить, как черный рис от белого — это монотонная работа. Как бы повели себя в этой ситуации люди, которые работают с той мотивацией, мне неизвестно. Зато я знаю, как поведут себя волонтеры.
Что касается техники, тут всё дело в особенности тундры. У нее в среднем всего лишь пятьдесят сантиметров почвы, а потом вечная мерзлота. И когда по этой тонкой прослойке почвы проезжает многотонная техника, она ее сжимает, продавливает, и все корешки-вершки, всё, что там живет — всё погибает. Поэтому мы всё делаем вручную шанцевым инструментом: лебедки, лопаты, ломы и всё, что можно в руках вообще держать.
— Как проходит типичный рабочий день?
— Я в армии не был, но, наверное, это что-то типа того: подъем у нас где-то в 7-7.30, завтрак в восемь часов. Обычно к девяти часам мы выходим на объект, нас там разбивают на звенья в зависимости от задач. Как и на городской работе, это примерно девятичасовой день с обедом. Разве что каждые два с половиной часа у нас перерыв, потому что погода часто бывает мокрая, сырая, холодная и надо просто горячего чаю попить и поесть, чтобы восстановить силы. Бывали моменты, когда, например, надо было загрузить корабль быстрее, потому что ежедневные стоянки корабля — это деньги, мы работали сверх нормы. Благо, летом всё это делается легко, потому что день полярный: солнце не садится вообще, и фраза «Солнце еще не село» очень актуальна. В шесть-семь вечера заканчиваем работать и идем в баню. Баня у нас раз в два дня. Мы ее делаем сами.
— Какая география волонтеров? Кто эти люди?
— Ой, вообще вся Россия, ближнее зарубежье, дальнее зарубежье. Есть товарищ из Израиля, он русский; есть русскоговорящий парень Димитр из Болгарии, который сам выучил язык. Были ребята с Украины, и даже был человек из Перу! Да и вся Россия: Москва, Питер, большие города, маленькие города, Ямало-Ненецкий автономный округ.
Все из разных профессиональных сфер, социокультурных групп. Вот, допустим, есть Евгений и Коля, они работают в «Лукойле», это один из наших спонсоров. Ребята могли бы один раз съездить в волонтерскую командировку и всё, а они постоянно катаются. Есть всякие-разные свободные художники, Гриша у нас москвич, великолепно рэп читает, Димитр из Болгарии, он инженер, проектирует приборные панели для BMW. Есть бизнесмены, полицейские, студенты, много ученых. Все ребята харизматичные, особенные, классные парни. В общем, я рад, что они мои друзья.
— Чем можно заняться в свободное время в Арктике?
— Кто-то усиленно отдыхает, потому что после рабочей недели кому-то реально надо полежать. А я предпочитаю гулять, когда есть возможность, потому что, находясь на базе постоянно или недалеко от нее, ты не видишь разнообразия, а разнообразие там, конечно, невероятное. С точки зрения эстетики, это очень разнообразная и не перестающая удивлять поверхность... Это лето, а так как лето короткое — это буквально три недели, этот взрыв жизни, когда всё, что там находится, чувствует солнечное тепло и начинает резко расти, цвести, плодоносить. И понятно, что всё это буйство жизни протекает на самой земле, на десяти сантиметрах от поверхности, но это огромное количество фактур, цветов, видов почв, мхов, всяких маленьких цветочков… Это очень красиво.
Есть стандартный досуг: на Белом у нас под конец появился уже телевизор, DVD-проигрыватель, мы смотрели фильмы, старались попадать в тематику; есть шахматы, шашки, карты, есть у нас гитаристы. Проводили турнир по дартсу, как он у нас называется, «кубок дротиста». И, наверное, самое классное времяпрепровождение — это вечерние лекции, чего там только не рассказывали: был человек, который занимается вопросами нефти и газа на территории России; есть дядя Слава, бизнесмен, он занимается туристическим снаряжением, рассказывал про одежду, как правильно одеваться во всяких сложных условиях, как не умереть в лесу зимой. Я рассказывал про свой автостоп в Азию. Это постоянный какой-то обмен информацией. Ребята очень-очень разные: характеры разные, интересы. Кто книжку читает, кто в футбол может погонять, и одно другому не помеха. У нас есть один ни с чем не сравнимый экземпляр из Воркуты: он КМС по боксу и скрипач, видимо в Воркуте нельзя быть скрипачом, не будучи КМС по боксу. И мы все объединены этим волонтерством, идеей. Поэтому, мне кажется это важным, все мы принимаем друг друга такими, какие мы есть.
— Что касается противоречий между ожиданием и реальностью? Были ли случаи, когда кто-то срывался, говорил: «Не могу больше, хочу домой»?
— Ожиданий, на мой взгляд, больших быть не может, потому что ты ничего не можешь ожидать от Арктики, ты там не был. Второе — вся система подготовки направлена на то, чтобы максимально снять все вопросы, которые могут у тебя возникнуть. Когда ребят набирают в первый раз, происходят десятидневные сборы, когда ребята съезжаются, живут где-то вместе. Мы вот жили в спортивном биатлоническом лагере под Тюменью. Вас там очень сплачивают, там тренера, веревочные курсы, разные психофизические подготовки. И в конце всего этого нам задали вопрос: вы готовы поехать на остров с каждым из членов вашей команды?
За эти несколько лет, были, может, пара конфликтных ситуаций, пара каких-то вот таких душевных срывов, несерьезных, я бы сказал. Такие люди туда не попадут просто.
— Почему участие девушек в экспедиции невозможно?
— Это сложный вопрос. Наше руководство обычно очень плавно съезжает с него во время каких-то выступлений, мол, вот мы в будущем планируем то-то и то-то. Моя субъективная мысль — не надо. Потому что, это будет сейчас звучать стопроцентно эгоистично, тот опыт, который мы там получаем, происходит именно из-за чисто мужской среды. Могу провести параллели из своего опыта: я посещаю группу по телесной терапии, и наш терапевт создавал ее как чисто мужскую. Он говорит, что мужчина очень часто не может раскрыться до глубины в присутствии даже одной женщины.
— А если собрать женскую группу?
— Да, вполне. Но просто это будет дороже, и я сейчас не про красивую форму одежды. Я сам знаю таких девушек, которые вполне бы смогли с этим справиться. Но отобрать таких девчонок просто будет сложнее, чем ребят. Ребята как-то лучше готовы к такой работе. Второе — это условия. Ты работаешь тяжело, а баня только через день, да ее еще надо и построить. Так уж выходит, что некоторые вопросы становятся проще, когда это чисто мужская группа. Это армия, казарма, в казарме всегда пахнет носками, это нормально. Нужно думать о том, насколько экологично всё это смешивать.
— Чтобы не превращать это в глупое ток-шоу?
— Да, отлично. Вот всегда так буду теперь отвечать: «Давайте не будем превращать это в глупое ток-шоу».
О соседстве с медведями
— Арктика представляется чем-то абсолютно далеким и невозможным для существования. Насколько это суровые условия?
— Нам очень повезло на Вилькицком, потому что две недели стояла плюсовая температура, солнце. Мы просто загорали, купаться ходили. Хотя мы всё время купаться ходили, даже когда холодно было, потому что грех не искупаться в Северно-Ледовитом. А здесь был, конечно, сюрреализм полнейший, потому что ты идешь купаться в этих тапках и с полотешком, с голым торсом, а рядом стоит огромный айсберг и просто тает под этим солнцем. А он хрустит очень громко и издает жуткие звуки, когда внутри начинает складываться. Это довольно странные природные метаморфозы.
— А животные в это время бывают?
— Именно те, с кем я сталкивался — это огромное количество птиц: они прилетают, вьют гнезда, высиживают яйца, ставят птенцов на крыло, учат их летать. Всё это происходит в течение одного месяца, прямо на наших глазах. Были на Белом олени, естественно, одичавшие; нерпы, песцы, лемминги (это хомяки маленькие) тысячами просто снуют, роют свои маленькие проходы, тропки. Из птиц, кстати, полярная сова очень красивая, белокрылый орлан, четвертая по величине птица.
Мечтаю увидеть китов, горбатых, голубых. Правда, мечта частично сбылась: видел стаю белух, белухи — тоже киты, они четыре-пять метров в длину, и их шла стая около острова, штук сто. Это… незабываемо, до детских слез.
— Есть ли такое, что спустя некоторое время ко всему этому буйству привыкаешь и оно уже не так впечатляет?
— Во второй смене на Белом в первый же день к нам пришел медведь. Мы все выбежали смотреть на него, и на следующий день все пошли смотреть на него, и потом много-много раз. Подскакивали, бежали, хватали камеры, фотоаппараты… А через недели полторы ситуация: сидишь в кубрике, пьешь чай, и кто-нибудь заходит: «Мужики, там медведь!», — и просто ноль реакции. Привыкаешь, конечно.
— Были столкновения с медведями?
— С медведями много историй. Они всегда есть где-то рядом. В какой-то критической близости, когда я видел его, а он видел меня, — это метров пятнадцать было, хотели сделать фотографии. Хоть мы примерно и знали, что делаем, так вообще нельзя. Нас было четыре человека, а это была медведица с медвежатами. Ей было куда отступать, да мы и не подходили очень близко. У медведей расфокусированное зрение, и когда ты держишься группой, они думают, что это нечто большее, чем они сами, и не нападают. Они вообще не привыкли, что есть что-то большее, чем они.
Был у нас как-то рекорд: двенадцать медведей. Мы поднимались на генераторную, с которой обозревается весь горизонт на несколько километров, и вот все они в радиусе километра вокруг сидели.
На острове Белом произошла история: к нам приходила медведица с медвежонком, и однажды медвежонок пришел раненый, скорее всего, медведицу убили. Мы его долго спасали: сначала кормили кашей с молоком и мешали туда антибиотики, чтобы у него не было заражения от раны, после давали рыбу. Было какое-то такое ощущение, что он знал, куда идти: пришел, лег и просто ждал, когда его спасут. А потом, когда его уже прикормили,там даже такой момент был, фотография где-то есть, как повар наш протягивает медвежонку руку, а тот нюхает. Прямо такой контакт.
— Это были браконьеры?
— Когда медведь приходит с дыркой от большого калибра в лапе, тут вопрос отпадает. Говорят, что шкура медведя на черном рынке около миллиона стоит. Просто убийство медведя — это, как нам сотрудники полиции рассказывали, практически всегда «висяк», потому что его не раскрыть. Когда мы приехали на Вилькицкого, нашли там семь останков медведей вокруг нашей базы. У них вырваны когти, отрезаны клыки, вырезаны шкуры и мясо. Остаются только эти изуродованные останки. Ну, это грустно, ничего больше не скажешь.
— Как такое допускают в современном мире…
— Мы можем сейчас впасть в крайность и начать очень однобоко рассуждать по этому поводу. Допустим, в советское время медведи не были в Красной Книге, и все метеорологи должны были иметь нарезное оружие. Популяция медведей была больше, и приходили они на метеостанции постоянно. Любая метеостанция за полярным кругом имеет историю о том, как медведи съели метеоролога. Медведь — это машина для убийства, он никогда не будет думать о том, съесть тебя или не съесть: он сначала убьет, а потом подумает. И поэтому абсолютно естественно, что они от них защищались. Есть еще большое количество коренного населения и людей, которые приехали в период активного освоения севера в советское время. Те, кто там остались — охотники. Это их образ жизни, им надо выживать, надо кормить своих. Для местного населения есть только охота и рыбалка, это вообще их нормальное дело. Так что мы можем сейчас сидеть здесь в теплой кафешке и очень критически ко всему этому относиться. Да, конечно, палку перегибают очень жестко с этими убийствами, они у нас перед глазами, но осуждать их я вообще не вправе. Если я смогу сделать что-то, чтобы этого не было — я сделаю.
— Ситуация с медведями сейчас усугубляется?
— Насколько я знаю, медведи до сих пор остаются сравнительно малоизученными животными. Я понятия не имею, как это всё считается, знаем ли мы или нет точные цифры. Ведь это тоже очень дорого, нужно медведей выслеживать, нужно использовать вертолет, датчики ставить, нужна большая техническая база, оснащение. В этом году я видел очень классный репортаж о том, как английские ученые повесили, наконец, камеры на медведей и смогли посмотреть все процессы их жизнедеятельности. Раньше технические возможности этого не позволяли, а в этом году медведологи смогли и совершили много открытий.
Ничего не могу сказать про наших медведологов… В одной смене был один у нас, он, будем уж называть вещи своими именами, какашки собирал. Не хочется, чтобы это звучало как-то цинично, потому что я в этом, наверное, ничего не смыслю, чтобы быть циником. Он таким образом проверял, что медведи едят, видимо, это был очень важный момент. Ученые — они, конечно, странные люди, они могут делать самые непонятные вещи, но эти вещи могут очень сильно влиять на весь процесс. Но чувак, который вешал камеры на медведей, он ведь видел сразу напрямую, что эти медведи едят, ему не нужно было какашки собирать.
— Насколько опасно для вас такое тесное соседство? Были какие-то критические ситуации?
— Один раз у нас оператор вышел на улицу один, хотя есть правило: никогда не выходить одному. И вот он выходит и за углом встречает молодого медведя. То есть они навстречу друг другу попались, и кто больше испугался, вообще непонятно. Глаза оператора мы видели, а глаза медведя нет, исчез он очень быстро. Мы всё время находимся группами, или в строении, или, как на Белом, с собаками. Это очень жесткое нарушение техники безопасности — уйти куда-то в тундру и не взять с собой фальшфейер.
В сентябре тринадцатого года были такие сильные ветра, что мы не могли выйти на работу несколько дней. Ветер был очень сильный, барак шатался: ты спишь ночью, а его стена бьется с неимоверной силой об твою кровать. И вот мы лежим: ночь, ветер, дождь, ураган, темень, давящая погода. Я просыпаюсь, а передо мной стоит парень из нашей группы. Я ему: «Вань, ты чего?» А он мне: «Посмотри в окно». Я смотрю в окно, там бушует эта стихия, дом трясется, ни зги не видно, кроме трех размытых пятен белых, которые ползают у нас под окном: медведица с двумя медвежатами. И они там что-то лазают, а Ваня завороженно на всё это смотрит, с опаской, не спится человеку. И тут... порывом ветра вышибает дверь, с другой стороны дома, настежь, с жутким звуком! Мы успели только переглянуться и как сиганули вниз, бегом к двери: начали эту дверь закрывать, это получилось только с третьего раза. Закрыли наконец, стоим, держим, подперли лопатами, чтобы не открылась, а потом просто заколотили гвоздями-сотками прочно, чтобы ее не выбило, чтобы медведи не пришли нас есть.
Смешных историй много… Первое время у нас на Белом воды питьевой не было. И вот пришла баржа, вся забитая водой и продовольствием. И там были арбузы. Мы успели съесть два, а третий испортился, пока шел, мы его и положили около дома. Смысл в том, что мы всё время должны сжигать мусор, потому что медведь приходит на запах любой еды. А тут арбуз. И из-за его форм-фактора никто сам себя не спросил, что с ним делать. Ну как бы сжигать арбуз… что это такое. И мы его положили около домика. И он лежат день, лежал второй, и на третье утро мы вышли… и этот арбуз, это был такой предмет современного искусства: медведь, видимо, его лапой разбил, и он разлетелся на кусочки. И он его своим шершавым языком вылизал до белоснежного состояния. Такой идеальный белый арбуз. Постмодернизм.
Дина Мусина, редакция Include
Фотографии: Георгий Андреев