О, каковы просторы Татарии ранней весной! А особенно ранним утром, когда они видятся мне в полусне. Как бы ни пытался далекий холм на горизонте укрыть свет утренней звезды от жителей Земли, оно всё равно по-балагурски выглядывает как маленький ребенок, играющий в прятки, а не глядит своим неумолимо слепящим пятном строгого советского командира за суматошно резвыми движениями по кухне. Еще можно позволить себе немного веселья перед длинным, истязающим все мышцы, изнурительным днем. Через маленькое окошко в просторной деревенской кухне лиловый багрянец разливается, наполняя темное и холодное помещение своим залихватским подмигиванием. Подмигивает солнцем в эмалированных чайничках, пыльных серебряных самоварах, бликами сияет в улыбчивых татарских молодых или старых зрачках, совсем уже запревших от мелких морщинок.
Крепко прилипла улыбка к лицам татар! Сколько ни бей — не отлепишь! Иван Грозный пытался разгромить этот белозубый кремль — разбил, да зубы-то обратно собрали — ничего, продолжают улыбаться да пить чай из блюдец, щурясь от блеска начищенного самовара. Закусывается это дело конфетами, вытащенными из закромов к моему приходу или блинами, к которым заботливо поставлена уже запотевшая банка со сметаной.
Время лишь немного пощупало деревеньку «Старое Ш.» Вырвало из неё лишь молодых, подрастающих, да и тех, кто боится оставить своих немощных родителей, давящих на совесть своих слабовольных потомков. Прогресс скашивает весь молодняк из деревень и складывает штабелями в коридорных лабиринтах разноразмерных городов, перерабатывающих человека в качестве топлива для экономики ради ярких заголовков газет будущего страны.
Стареют дома, стареют привычки к уюту. Отдельная комната, оборудованная в качестве склада для продуктов пуста ровно наполовину. Когда-то оттуда ломились запасы, сделанные по воспоминаниям послевоенных лет, когда это еще имело смысл. При далёкой бомбежке и еще более далёких жертвенных криках была только скудная пища из кореньев, одной и той же каши, какую повезет купить, да редкое печенье. Достаток добрался до самых забитых в окраину обветшалых домов. Больше нет нужды закупаться множеством килограммов риса, перловки, пшена, геркулеса, печенья, конфет «Сандугач» в магазине «Алия». Да и кормить уже некого, все разъехались, оставив от себя запыленные кровати, матрасы, подушки, которым так не хватает человеческих вмятин. Мебель не выполняет своих задач и стоит у бревенчатых стен, как в земле лежат предки, замотанные в белые покрывала.
За завтраком рядом с газовой плитой я вижу въевшуюся копоть — за её чистку давно никто не брался. Когда-то с глубочайшего горя отдраили всю кухню до максимально возможной чистоты на бревнах, пытаясь вычистить душу от вины за безответственность. Тогда стены были чище, чем когда-либо потом. Будучи трёхлетним ребенком в огромной семье, один из моих предков, четвертого колена сварился в огромном казане с кипящей овсянкой. Недаром говорят, что у семи нянек дитё без глаза. Всего лишь хотел печенье — забрался на стол, укрытый расписным тастымалом, но неуклюже схватился за ткань, да и повалился в глубину небытия и страдания моих родственников. Смерть принадлежит близким, обвиняющих себя в трагедии. Какое-то количество лет назад она по очереди посетила каждый дом с самого начала улицы. У соседей слева — глухонемой пожилой пары умер муж, у соседей справа — большой семьи повесился отец семейства, предварительно заперевшись со всех сторон. Тогда я мог только ощутить потерю того — не знаю что. Мы тогда не истекли слезами как вся улица.
Устаревший уют больше не используют, променяв душевно обжитую обстановку на функциональную лаконичность в советских модернистских конструкциях. Антресоли, комод, стенка когда-то привезенные из Казани уже немного обветшали — некому чинить, да и незачем — тут уже никто толком не живет, а типичная мебель, ненавидимая многими моими ровесниками, неловко стоит, ожидая, что я примусь за неё. Но этого не будет — пусть стоит, пока не развалится от старости, разбивая посуду и разрывая книги, изъеденные червями на куски. От предков остались только ковры, да тканые покрывала, которые даже как-то не по себе использовать — слишком пожилые, будто им нужен вечный покой в зеленом сундуке моей бабушки.
Со скрипучих половиц под стертыми коврами я перешел на скрипучие доски крыльца густо выкрашенного в цвет свежесрезанного пня. Так скрипело всегда? Скрипело ли так при дедушке моего отца? Кудахтанье кур с глазами, которые покажутся ребенку мудрыми, а взрослому абсолютно пустыми, блеянье овец, запертых в сарае с узким просветом из-под крыши, какие-то далекие крики человека, лай собак, гудение трактора через картофельное поле, соседское лязганье чего-то металлического, а вслед за этим кошение травы. Срезанная трава истекает соком. Сосед оставляет её под солнцем усыхать в агонии. Запах доплывает до моего носа. Это безмятежность.
Сегодня жомга по-татарски или пятница по-русски. Уже рыхлые от времени джигиты надевают узорные тюбетейки вышитые женами, здравствующими или давно похороненными. Поздней ночью был дождь, оставив на дорогах грязь, а в небе тучи, из-за которых солнечный задор снова дарит силы жить, давая сокровенное знание, что есть в мире вещи, кроме ночных страданий. Утро вечера мудренее. Нечего грустить, сейчас надо идти вслед за большим коровьим пятном, двигающимся вдоль улиц, мычащим, бренчащим и стукающим по асфальту, где он есть по пути на пастбища. Только тюбетейки идут не в поле за стадом, они идут в мечеть, где ковры от стены до стены, где все пропитано въевшимся запахом носков и безусловной верой в Аллаха. Так было пять лет назад, так было пятьдесят лет назад. Кажется, так происходило всегда и будет происходить до тех пор, пока прогресс не вытопчет деревню до череды пыльных холмов на горизонте. Но пока! Пока под рассветным небом после дождя, где Солнце почти выбежало, как визжащая татарская бабушка, разгоняющая нас — молодых балбесов — чувствуется жизнь. Ощущается душа всей деревни, а значит ещё не все потеряно, нужно наслаждаться свежестью холодного ветра, нежным девственным светом, отражающимся в мутных стеклах, и ловить блики своей роговицей как рыбак ловит рыбу на местном мосте.
Некогда издалека пришла впечатляющая весть, захватившая всех, коснувшаяся каждого из жителей. Каждый был задет и причастен своими мыслями к грядущему событию: «Екатерина Великая проедет через нашу деревню!» Представитель правящей династии проедет через деревню, а значит нужно предпринимать меры! Построить мост через реку, а то все в объезд или на лодке. Все люди нашли в себе невероятную тягу к обустройству не только переправы, но и к ремонту деревенских обветшалостей. Кто-то перестраивал свой дом кирпичами из глины и соломы. Коровам оставалось с заинтересованным сожалением глядеть на аппетитные куски пищи, пропадающими в чанах с заготовками. Ради строительных ингредиентов пришлось убить не одну корову ради заработка на свежем мясе в ближайшем городе. Для строительства моста из Казани выписали молодого архитектора готового свою амбициозность воплощать на бумаге ночи и дни. Вместе с молодыми и старыми джигитами началось строительство удивительно идейного моста, который по планам должен был стоять до потомков пятого колена. В обед жёны приносили эчпочмаки, молоко, кыстыбый с пшеном, а после обеда некоторое время обнимались с мужьями, пока вокруг бегали ребятишки в холщевых рубашках. Множество домов было покрашено и наряжено, восстановлено в приятный вид. На тот момент деревня расцвела под стать свежевыстроенному мосту. Была бы возможность посмотреть с высоты то, казалось бы, будто на поле расцвели цветы в яркий летний день на девственной опушке скрытой вокруг листвой угрюмых дубов, берез, тополей и лип. Вся деревня ждала приезда Императрицы. После постройки моста это продолжало волновать население неделю, месяц, полгода… Но она так и не посетила деревню и жизнь постепенно вошла в прежнее русло, пока не приходили разнообразные провокаторы, включая тех, кто хотел насильно крестить народ, кто забирал людей и отправлял на тяжелый труд — распалять экономику и военную мощь Империи самой низкооплачиваемой и тяжелой работой. Это дело прошлого, угнетающего остатки тех, кто хотел создать Идел-урал. Дело прошлого, о котором помнят сквозь призму обиды и благоговейной надежды, осуждаемой мною.
По субботам с раннего утра всё так же на небольшом участке, с пустующими по будням торговыми лотками, собираются татары, с вытянутой коммерческой жилкой, чтобы продать всякую мелочь из низкокачественного пластика и кухонную утварь, продающуюся в других местах за бесценок. Сапоги, калоши, дуршлаги, куклы, книги, крупы… Всё, что можно найти в обычных городах на любом рынке, продается только по субботам. Смех, лязг, далёкие крики петухов, шелест бумаг. Предметы не обязательно выложены на базарной полке, может быть выложено в багажнике, тележке, покрывале, уложенном на земле. Единственное отличие, это то, что теперь множество этих вещей закупается из Китая через интернет и продается пожилым, да почти пожилым наивным людям, не знающим реальную цену предметов, ленящихся даже съездить в город.
Язык, горланящий лишние звуки после предложений. Голос, во время смеха взвинчивающийся вверх, провоцирующий других на смех, обрекающий на неизбежную цепочку хохота отскакивающего от одного смеющегося к другому. Эти звуки пропадают на обочинах пути в светлое будущее. Умирающим деревням, живущим традициями татарского языка незачем новые технологии. Последние носители родного языка умирают, а потомки учить его из соображения прагматичности не будут. Татарскому языку прекратили обучать в татарстанских школах, теперь таблички на двух государственных языках постепенно будут заменяться на те, где один из них иностранный. Это и есть прогресс — дать умереть тому, что уже корчится в агонии.
Когда-то мою тётю отправили из нашей деревни в Казань учиться в медресе ради того, чтобы не оставаться пожизненно работать в колхозе, забирающим паспорта работников, как у моего деда, работавшего вплоть до развала Советского Союза. Теперь такого не происходит, да и колхоза никакого нет, только мелкое никому ненужное хозяйство и обросшее со всех сторон кладбище, полное людей работавших до смерти. Будущее — это идеи забытых мертвецов, это усталость в глазах традиций, это заброшенные бревенчатые деревни, необходимые для журналистов, использующих тему для повышения трафика своих изданий или для фотохудожников и их арт-проектов. Всего лишь материал, который городские люди используют для собственных нужд — для потребления. Будущее это эксплуатация прошлого наших предков.
Мой рассказ это прошедшая горечь потери своих корней, выкорчеванных неумолимо приближающимся будущим. Я знаю, что в зимнем рассвете мне будет видеться лишь закат самоваров, бревенчатых домов, мелкого сельского хозяйства, пыли на изможденных кроватях, погребов полных запасов, рассыпающиеся могильные плиты моих матерей и отцов. Я обязательно погружусь в недалекое будущее информационных технологий среди множества адептов потребительского мастерства, где этот рассказ станет для них всего лишь завтраком. Сейчас мне нужно уехать обратно в город. Только я обязательно вернусь туда, где в полке ветхой тумбочки лежит моё генеалогическое древо во главе с моим предком восьмого колена, безмолвно буравящего своим устаревшим именем моё настоящее.
Чтобы не пропустить нового: