Очень хочется поделиться одним наблюдением. И тавро, и экслибрис — это про обладание и совестливость обладания. Как метки, это зримые воплощения освоенности и присвоенности. Это и про телесность: тавро ставится на теле животного, как объекта природного; экслибрис метит книгу, телеса культуры.
Это и про боль. На этом хочется остановиться подробнее. С одной стороны, боль — это подчас кричащий, подчас тлеющий язык тела. С другой стороны, это и нечто очень герметичное. В медицине, конечно, существуют приблизительные шкалы боли, но они очень примерные. Зато есть одна символическая конструкция, которая о боли может рассказать больше. Скорее, даже показать. И это тавро — воплощение боли в знаке, знак боли. Конечно, многое в тавро управляется и наблюдением того, как клейменная плоть шрамируется, но для меня тавро — это потрясающий пример символической экономики, политэкономии боли. Тавро в своей графической лаконичности, эдакой рудиментарности, управляется, режиссируется болью. Иначе как объяснить то, что один из древнейших жанров айдентики так и «не родился», так и не развился, так и не сыграл в игру в «развитие»?
Экслибрис — это тоже знак боли. Экслибрис — это тоже в чем-то разрыв культурной плоти, книги, внедрение индивидуализирующего начала в тиражное и тиражируемое. Внедрение своего графического в чужое и даже чуждое. Эта разновидность боли порождает избыточность, которая управляется не только сложным собиранием айдентики, но и потребностью в заполнении пространств и площадей, маркируемых как пустота. Культура вопит о боли избыточностью, символической тучностью.
Примеры избыточных экслибрисов и тавро нетрудно найти в сети. Рекомендую начать с суперэкслибриса Наполеона. Я же дам другие примеры, которые, быть может, не слишком ярко работают на иллюстрирование моих наблюдений, но ценны сами по себе — это венгерские экслибрисы рубежа XIX и XX вв.
