Август золотил перрон, свежевыкрашенное здание вокзала, лица людей, кладь, сумки, чемоданы… Сам воздух, казалось, был золотисто-прозрачный, спелый, как вот эти пахучие яблоки, собранные у дома, яблоки с развесистой старой яблони, коричневой, сучковатой, кряжистой. А когда-то это был трогательный прутик, и неизвестно было – вырастет он, или замёрзнет бесснежной зимой, или затоскует, засохнет в жару, или подхватит какую-нибудь страшную болезнь, вроде «черного рака», парши или ржавчины, и – не выдюжит, пропадёт. Но дерево выросло, а жизнь – прошла.
Алла Валерьевна вздохнула. Она сидела у окошка (специально пришла на посадку пораньше, чтобы занять место), тревожилась: досталась ей верхняя полка. Просила знакомую в железнодорожный кассах подобрать что-то стоящее, но та лишь руками развела: поздно, голубушка, хватилась – сезон, всё расхватали. Ну, одна надежда на попутчиков – попадутся подобрее, можно будет договориться. За всю её жизнь у неё только однажды был билет на верхнюю полку, и то с ней молодой человек легко поменялся: «Я, знаете ли, люблю наверху, никто не мешает…»
Хороший был парень, Алла Валерьевна его до сих пор помнит. Сейчас молодёжь не та пошла, порченная, воспитанных мало. По телевизору ума набираются, а там такое показывают!.. Даже ей, семидесятилетней бабке, стыдно. (Тут она себя одёрнула: нет, не бабка она, и не старуха, а пожилая женщина. Ей больше шестидесяти и не дают ещё, хотя месяц назад справили юбилей – семьдесят.) Конечно, раньше она была куда как хороша, а уж здорова, что, казалось, сносу не будет!.. Алла Валерьевна взяла со столика приготовленный для проводника паспорт и с грустью перелистала страницы. Вот она на фото десятилетней давности: крепкая, уверенная в себе женщина с чуть надменным лицом – накрашенные губы сжаты плотно, завитые светлые волосы уложены в высокую прическу, взгляд серый глаз строг: «У нас не побалуешь!» Вроде бы вела она свою жизнь уверенно, как водитель-дальнобойщик тяжелую фуру, плотно держала руль в руках, все повороты-развязки проходила, словно опытный ас, а вот проглядела на дороге гвоздик ничтожный, и – всё, больше не летит она по трассе, не обгоняет других, а только тяжко и осторожно ползет с опасным грузом, перемогая тоску и боль. И красота прежняя поувяла – лицо стало суше, в морщинах, всё ещё густые волосы в грубых седых нитях, а главное, глаза потухли, да и хвори стали донимать. Вот и сейчас полиартрит давал о себе знать, нехорошо ныло в опухших, круглых, как мячи, коленках; она уже знала, что надо ждать «стрельбы» – пронзающей, игольчатой боли. Значит, золотые денёчки уходят, погода меняется, будет дождь и тягучая, крутящая суставы пытка. Да ещё эта полка верхняя!.. Залезет, конечно, никуда не денется – ехать-то надо!
Чтобы отвлечься, она стала бездумно смотреть в окно. Чего только люди не тащат в поезд! Кошек в корзинках, помидоры в вёдрах, телевизоры, старые детские велосипеды, тугие узлы, набитые мягким (вещами? пряжей?), огромные чугунные гири, дыни-«торпеды»… У самой Аллы Валерьевны лёгкая сумка – взяла самое необходимое, чтобы в Москве у подруги перебыть, да яблок немного. Уж больно пахучие!.. Это не магазинные «деревянные», неизвестно как выращенные, а свои, без химии, во дворе собранные. Ну и печенье захватила – чай пить.
А по перрону шагает мужчина и почти на вытянутых руках несет ребенка, помещенного в закрытый кювет – у дитяти только беспомощная головёнка торчит. Может, перелом или болезнь какая?! Лицо у младенца страдающе-апатичное («Лекарствами накололи», – догадалась Алла Валерьевна), а мужчине тяжело его нести: лицо красное, пот градом, большое мокрое пятно выступило на синей рубашке. Остановился, сердечный, передохнуть, присел, ношу на вытянутых руках держит. А рядом – жена и тёща, с сумками, с детской коляской, хлопочут, что-то говорят… Мужчина отдышался и дальше ребенка понёс.
«Горе-то людям какое», – вздыхает Алла Валерьевна, не в силах сдержать слёз – так её тронула чужая беда. Раньше, в счастливые времена, она на больных и калечных даже не глядела – чего о них печалится! А теперь увидит такого несчастного, и сердце её начинает биться медленно и громко. Потому что ясно: люди хорошие, а вот жизнь у них изломанная, не сложилась. За что им это, спрашивается?!
– Здрасте…
Вот и попутчик объявился! Молодой человек, худощавый, застенчивый, в джинсиках, в футболке, в пыльных кроссовках, в руках – небольшой рюкзак. У парня тоже верхняя полка, Алла Валерьевна этот вопрос, для неё важный, сразу выяснила и интерес к пассажиру потеряла. Она людей повидала на своём веку, и сразу поняла, что парень этот хороший, не злой, спокойный, без каверз. Но уж больно он худосочный, неразвитый! И по характеру – трава травой. Недотёпа, в общем. Такие ребята, сверчки запечные, никогда ей не нравились. Она их и не замечала – что они есть, что нету. Надо, чтоб если тебя парень обнял, сердце замерло! А этот, видно, в компьютере сидит день и ночь. Ему и девчата не нужны.
Потом пришли с боковых мест пассажиры – мать с дочкой. И с этими не поменяешься – девочка мала, лет восемь на вид, мать дитё малое наверх не пустит… (И правильно: она тоже своих детей берегла, никогда бы Аню или Сашу не стала ради чужой тётки мытарить!)
Но вот, кажется, повезло ей – пришли на оставшиеся нижние места две подруги, девицы. Одна – смешливая, улыбчивая, кругленькая, русоволосая, белокожая; другая – строгая, чернявая, костистая, высокая. Алла Валерьевна, трепеща сердцем, начала переговоры, и, к счастью, вопрос уладила – чернявая, без охоты, хмурясь, но всё ж согласилась поменяться. Но это уж мелочи – дуйся, вздыхай, а дело сделано! Алла Валерьевна, чтоб девицы не передумали, пустилась их всячески улещивать:
– Девчата, угощайтесь, яблоки мои, домашние! Берите, не стесняйтесь!
– А они мытые? – подозрительно спросила чернявая.
– Мытые-мытые, – зачастила Алла Валерьевна. – И ты, парень, возьми, съешь! Глянь, какое красненькое, аппетитное!
Недотёпа только головой мотнул апатично. Но Алла Валерьевна уже чуяла в нём лёгкую добычу для завязывания вагонных знакомств:
– Ты что ж, на учёбу едешь?
– На работу..
– Ой, а я думала, ты учишься, такой молоденький! – Девицы снисходительно заулыбались её оплошности. – А живёшь где?
– В Воронеже.
– Понятно… Что ж, и невеста у тебя есть?
Парень, смущённый её натиском, еле вымолвил:
– Нету.
– Ну, невесту мы тебе прямо тут найдём! Глянь, какие красавицы! – Алла Валерьевна широко повела рукой, девицы зарделись от её похвал. – А живёшь где?
– У друга. – Парень начал рыться в рюкзаке, всем своим видом показывая, что разговор ему неприятен. Алла Валерьевна отступила, замолчала.
Поезд между тем тронулся. Медленно, словно нехотя, он заворочал железными мускулами; двинулись, сначала не спеша, а после всё быстрее, заоконные виды, позолоченные золотистым августовским солнцем; мелькнула густая, тёмная зелень кудрявых привокзальных деревьев, в долине открылся город – милые старые домишки и высокие чопорные новостройки, разбросанные, словно вставные зубья, тут и там; а вот и водохранилище заблестело – голубая спокойная гладь… Алла Валерьевна вздохнула и призналась:
– Люблю я Воронеж! Всю жизнь тут прожила. Была, конечно, и других местах, а родной город всё равно милей. Ни на что его не променяю, здесь и помру!
Пассажиры молчали, очарованные ходом поезда.
Но вот парень достал из рюкзака плеер, надел наушники и, сбросив кроссовки, неловко подтянувшись, забрался на верхнюю полку. Аллу Валерьевну такое небрежение компанией расстроило. Она заговорщицки подмигнула девчатам:
– Я-то думала, жениха вам нашла, а он сбежал!
Девицы тактично промолчали. Алла Валерьевна теперь, когда вопрос с местом был решен, смотрела на них не заискивающе, а оценивающе. Видно было, что девки крепкие, спелые, без червоточины, но – без мужиков, и оттого чуть неуверенные в себе, хоть и ведут себя независимо. Потому как время пришло – гнездо вить, детишек растить, мужиком управлять. А их – не выбрали (а правильнее сказать по нынешним временам – не захвали они мужиков!), и вроде получается, что они – неполноценные, никому не нужные. Потому и держатся друг дружки. Были, были у них, конечно, любови всякие – Алла Валерьевна видела, что девки искушенные, повидавшие жизнь, – но ничем серьезным их отношения не кончились. А тут ещё и парень – ноль внимания. Он, конечно, им и даром не нужен, а всё равно обидно – хоть бы взгляд какой кинул или разговор завёл… Алла Валерьевна девчат решила поддержать.
– Простак, – шепнула она, показывая глазами на верхнюю полку. – Внучка у меня, Иринка, 17 лет ей. Хоть она и не в нашу породу – рыжая, глаза синие, круглые, а всё равно красивая, в теле. Всё тут у неё есть, – Алла Валерьевна показала жестами завидные формы внучки. – Я ей говорю: «Ты не наша, не Л абазина. Ты – папина дочь, Пулкова». Она смеется, весёлая! Привела жениха. Мы и ахнули! Наподобие этого, – Алла Валерьевна мигнула глазами вверх. – Тихий-тихий, маленький, как грибок, ей – по плечико. Я говорю: «Иринка, что ты творишь? Это что за безобразие? Разве он тебе пара?! Ты выбирай себе под стать, чтобы он тебе опорой был! А это что за чудо-юдо?..» А она: «Ты, бабушка, уже старая и ничего не понимаешь, а я его люблю!» Ну, правильно, мы жизнь прожили, детей-внуков вырастили, а она, вертихвостка, с одного взгляда во всём разобралась…
Девчата воспитанно кивают, но, кажется, уже погружены в свои мысли и в дорожные заботы. Алла Валерьевна делает последнюю попытку привлечь к себе внимание:
– Я сейчас майку буду снимать – переодеться хочу, так вы на меня не глядите! Да если и глядеть, что вы увидите?! Это раньше я была хорошая, полная, а сейчас – одни воспоминания остались! Грудей нету, обвисли…
Попутчицы дружно уверяют Аллу Валерьевну, что смотреть на неё не будут, отвернутся.
– И правильно, – соглашается Алла Валерьевна, стягивая с себя майку, и прицеливаясь в рукава пижамы, – сейчас по телевизору такое показывают, что никого ничем не удивишь. Антон у меня, внучек («Иринка от дочки, Анечки, а от Саши, сыночка, Антон», – поясняет она спутницам), так вот, Антон сидит и смотрит по телевизору, как мужчина с женщиной спит! Но зачем ребенку одиннадцатилетнему такое знать, скажите на милость?! Где это видано? Я стала ему глаза ладошкой закрывать. А муж мой, Женя, подошел и телевизор выключил. А внучек у меня нравный, – гордится Алла Валерьевна, – говорит деду с гонором: «Имею право смотреть, что хочу!» Женя, конечно, быстро его укоротил, он преподаватель, доцент, знает, что сказать, но вы посмотрите, какие дети теперь слова знают: «Я право имею!» А вы ешьте, ешьте яблочки… Я вижу, что вы – девчата хорошие, и не только потому вам так говорю, что вы мне место уступили. А просто вот вижу и – всё!
Но подружки яблоки не едят, а начинают стелить постели. А за окном – знакомые пригороды, много тут было езжено, хожено, и всегда эти места рождают непонятную грусть – будто бы Алла Валерьевна бродила тут, гуляла, да и ненароком обронила, потеряла что-то важное, а что – до сих пор понять невозможно… Вроде бы привычен и мягок пейзаж за окном – леса и перелески, березки худосочные, растрёпанные клёны, а вон – сельцо, домики с заборчиками, ворота новые, а вот и мужик на телеге поехал, копёшку сена повёз, а следом коричневая дворняга трусит, хвост бубликом, уши торчком, но грустно Алле Валерьевне, и на душе суетно-сумрачно; а ложиться на нижнюю полку, с таким трудом добытую, ещё рано – заснешь на закате, намаешься с головой, да и ночью что делать?!
В динамике над окном что-то щелкнуло, зашуршало, кашлянуло, и бригадир поезда молодым торопливым голосом сообщил, что в вагоне-ресторане есть выбор продуктов на любой вкус, что аптечка находится у проводника, что пользоваться туалетом во время стоянок запрещено и что курить можно в нерабочих тамбурах. Снова раздался щелчок, и после недолгого змеиного шипения зазвучала старая, заезженная песня: «Очарована… Околдована… С ветром в поле когда-то обвенчана… Драгоценная ты моя женщина…»
Алла Валерьевна слушала знакомую мелодию, а потом вдруг песня ушла из её внимания, растворилась. И вдруг ей стало жаль себя до слёз – никому ненужную, одинокую… У неё настала минута, о которой ей говорили знакомые – захотелось раскрыть душу, рассказать свою жизнь незнакомым людям, которых она больше никогда не увидит. Алла Валерьевна обвела взглядом купе: на боковом месте, за столиком, дородная мать, уже переодетая в халат, уминала дорожную снедь и пичкала большим кружком розовой колбасы свою шаловливую, вертлявую дочку с жидкими пшеничными косичками; парень-недотёпа лежал тихо, как мышь, будто умер; кругленькая русоволосая девушка с увлечением листала модный журнал, разглядывая фотографии красоток, а её чернявая подруга, похоже, уже дремала – глаза её были закрыты. Нет, никому до Аллы Валерьевны не было дела.
«Ждите два гроба», – всплыло вдруг в её сознании предсказание гадалки, и Алла Валерьевна вздрогнула. Не раз, и не два пожалела она, что поддалась уговорам своих товарок по Юго-Западному рынку, насоветовавших ей узнать судьбу у «бабушки», и поехала в аж в Старый Оскол к колдунье. Бабка, на вид добродушная и благостная, на поверку оказалась настоящем ведьмой – наговорила ей такого, что всю обратную дорогу Алла Валерьевна выла в голос. Погадала, называется: и деньги проездила, и покой потеряла. И зашла в тупик: верить колдунье или погодить? Как теперь узнать, прорицательница ли перед ней или ловкая аферистка, выманивающая деньги и специально запугивающая наивных жертв? Алла Валерьевна верила, что есть необыкновенные люди, действительно предсказывающие судьбу (тут же всплыл в памяти облик старушки Фараончихи, к которой водила её мать), но карты старооскольской гадалки наверняка лгали – убеждала она себя.
Вояж этот вспоминался теперь как кошмар. Хотелось развеять скорбные впечатления. Потому и выпросилась у Жени в Москву: «Давно подругу не видела, соскучилась. Болеет, просит приехать». Муж отпустил, и вот теперь она сидит у столика, а за окном плывёт название станции – «Графская»… Памятное место! Потеряла она на «Графской» своего графа!..
Жизнь прошла, и теперь можно признаться: послала ей судьба великую любовь. Нет, конечно, никакого равенства на земле: есть реки глубокие и мелкие, деревья высокие и низкие, есть мужчины-красавцы и уродцы, есть везунчики и недотёпы, есть любовь-гигант, что, как рычагом, жизнь ворочает, а есть любовь-карлик, которую и под лупой не всегда разглядишь. Полюбила она крепко, с первого взгляда, полюбила, как присохла, милого своего Сеню. Вдуматься бы: а за что? Был он («Царство Небесное», – вспомнила Алла Валерьевна присловье по покойнику) не красавец – кривоногий, жилистый, носатенький, а вот милей его в целом свете не найти, обнимет – сердце долой, будто с горы она падает в сладкую-сладкую пропасть, а очнётся – словно ничего и не было между ними. «Всё прошло», – горько говорит себе Алла Валерьевна, а сама видит (как в кино) себя в светлом платьице в талию (у неё ещё прическа была тогда с кудрями – модная), и они на площади у Лесотехнического института провожают студенческую бригаду в колхоз. Сеня – в широких брюках, в ковбойке с засученными рукавами, черные кудри вьются, он еще тогда усы отпустил, шутил: «Я же казак!» Как раз прошел в кинотеатре «Тихий Дон», и лихие, бедовые парни на Григория Мелехова равнялись, подражали его виду. Не все, конечно, а наиболее дерзкие… Тогда, на проводах, мать Сени, тётя Клава, всячески Аллу обхаживала: «Невесточка моя, сынок институт закончит, вы и поженитесь, и заживёте как голубок с голубкой!» А кругом шум, гам, оживление, народ рюкзаки, баулы в полуторку грузит, кто-то на гитаре жарит, кто-то хохочет, а Алла никак с Сеней не распрощается, будто не в колхоз он едет, а на войну. Слёзы в три ручья бегут, даже неудобно перед ребятами. А Сеня с ней ласков, нежен. «Не горюй, ты и не заметишь, как месяц пролетит. Я тебе письма из Графской буду писать». – «А я к тебе в колхоз приеду через две недели, проведать», – это уже Алла обещает любимому, глядя сквозь влажную пелену в родное лицо.
И вот он уже в автобусе, улыбается через мутное стекло, машет ей рукой, а Людочка, чернявая красотка с его курса, улучила минуту и рассмеялась Алле в лицо:
– Плачь не плачь, хоть обрыдайся, а ты его больше не увидишь. Он мой будет! – сверкнула жемчужными зубами, змеиным телом своим повела, раз – и уже на подножке очутилась. Алла слова вымолвить не успела, как автобус, набитый студентами, бибикнул и тронулся, а она так и осталась стоять с открытым ртом и зарёванными глазами.
Нет, не прислал ей Сеня весточки из колхоза (она на день по три раза бегала к почтовому ящику). А когда приехала в Графскую его проведать, он и не глянул на неё. Глаза пустые, лицо зачумлённое. Опоила его красотка Людочка заговоренной водой, жарко было тем летом на сенокосе, вот она и подсунула Сене приготовленное зелье. Больше никаких объяснений внезапной перемене его чувств Алла не нашла, потому что не только она его без ума любила, но и он в ней души не чаял. Что слова?.. Ими врать сколько угодно можно, а когда тело с телом говорит, тут уже друг дружку не обманешь. И вдруг, словно чёрную повязку ему на глаза надели – не узнаёт он Аллу, не помнит их любви, забыл всё заветное, а ведь три года они гуляли! Потерял Сеня волю, выпустил судьбу из рук. А красотка Людочка родом была с Хренового, у них там издавна знаменитые колдовки жили, и, конечно, парня присушить – это для них не работа, а забава. Портили народ, куражились над людишками. Знала Людочка про силу наговоренной воды, потому и не удержалась, похвасталась на проводах сопернице, что отобьет зазнобу.
Всё ж таки тогда, в Графской, слезами и ласками расшевелила Алла жениха, заставила его на себя посмотреть пристально. Больно было ей видеть, как увяли его смоляные кудри, каким мутным стал взгляд когда-то честных серых глаз, как бессильно повисли жилистые, большие, добрые руки. И сам он – будто пустой, «вынутый», знать, ночами крепко на нём черти ездили, всласть пила из него силу красотка Людочка. И заговорил Сеня (будто не своим голосом!), глухо:
– Я пред тобой, Алла, виноват, знаю, но женюсь на Людочке. Хочешь, суди меня, хочешь, нет…
…Пришел подтянутый, малоразговорчивый проводник, собрал билеты, придирчиво рассмотрел паспорта. «Раньше женщины на этой работе были, – вспомнила Алла Валерьевна, – теперь берут мужиков. И правильно, сподручней им в поездах трястись, матрасы тягать да пьяниц гонять из тамбуров». На форменной рубашке у проводника была прикреплена визитка с именем. Алла Валерьевна прищурилась и прочитала: «Арсений Петрович». Надо же, тёзка её Сени! Но чужое, гладковыбритое и сухое лицо мужчины совсем не походило на того, кого она любила всю жизнь, да и сейчас, даже от воспоминаний, слёзы закипели у неё в горле. Ещё чуть-чуть, и она расхлюпится, завоет, упадёт в подушку, будет причитать, просить у жизни пощады… Нет, конечно. Да и теперь, что ни говори, всё же ей легче, чем тогда было. Вспомнила Алла Валерьевна стыдную сцену из прошлого, как тогда, на свидании в Графском, упала она в ноги к Сене и кричала в голос, просила не губить её, вспомнить их любовь! Но легче было камень разговорить, чем Сеню расколдовать, – не стал он её слушать, ушёл. А она с ужасом смотрела, как в густых сумерках быстро исчезает его родная и теперь уже чужая фигура, он шагал торопливо, и руки его были непривычно прижаты к телу, словно он боялся что-то выпустить из себя. А ночь была чудно хороша, летняя, стрекочущая кузнечиками, пахло пылью, сеном, хомутами, парным молоком, простой, трудовой деревней, и, казалось, даже далёкие колкие звёзды пахнут ночной свежестью, вечностью… Было особенно несправедливо быть брошенной именно в такой вечер, когда земля набрала силу, а лето обещало долгое, милое телу, тепло.
Она плакала (теперь уже внутренне) и год, и два. Белый свет стал немил. Алла мечтала тогда – ночи напролёт: позови её сейчас Сеня – и она всё сразу забудет, простит, бросится ему на шею, и этот морок, что на него нашел, исчезнет, растворится, а они будут рядом – навсегда. Но Сеня, конечно, про неё и не вспоминал: она знала, что он женат на красотке Людочке (не стали дожидаться окончания института, потому что после Графского Людочка понесла), что свадьба, которая, кстати говоря, была на соседней от Аллы улице – жили они недалеко, прошла с потугами на веселье, но без настоящем гульбы – жених был хмур и подавлен. «Дурачок! – жалела его Алла. – Телёнок глупый!» Не было у неё злости на Сеню, а змеища Людочка, конечно, поставила против себя колдовскую защиту – не могла Алла про неё думать никак: ни хорошо, ни плохо. Словно не эта чернявая гадюка, а неведомая стихия разлучила её с любимым.
Поезд замедлил ход – проезжали небольшой пристанционный посёлок, три бабы в платках стояли на платформе, у одной – плетеная корзина, завязанная сверху линялым куском ткани; мать её (она в том же возрасте тогда была, что и эти бабы), так вот, мать Аллы видела, что дочь пропадает, «сохнет». Везде про свое горе советовалось, и прознала, что есть в городе старушка слепая, провидица, и никто точней, чем она, не может предсказать судьбу.
Алла мать слушалась, но, сколько та ей ни говорила – забудь Сеню, это у неё не никак получалось. И вот пошли они к провидице. Память легко воскресила летний жаркий день, и как они с матерью (мать – впереди, охая, у неё больная нога), поднимаются по меловой тропке на крутую горку, где стояла белая хатка, куренёк, провидицы Фараончихи.
Старушка сидела у дверей, в теньке, в белом платочке в меленький горошек, вся худенькая, слабенькая (в чём только душа держится! – подумала тогда Алла), в руках у неё палочка сухонькая, и она ей постукивала по выбитой земле.
Они ещё и «здрасте» вымолвить не успели, как Фараончиха заговорила медленно и строго:
– Никого я не принимаю, ни с кем не разговариваю, а тебя, женщина-хромоножка, выслушаю – много ты людям добра сделала…
Алла помнит, какая оторопь её тогда взяла – старушка была слепой, глаза её смотрели мимо, невидяще, а всё же она как будто прозревала их в ином, неподвластном обычным людям, мире.
Мать справилась с волнением быстрей:
– Мне ничего не надо, дочку я привела, несчастье у неё…
Фараончиха перебила:
– Знаю, моя любезная, про беду – бросил её суженный. Но этому горю не поможешь – вместе им не быть.
Тут Алла не выдержала и вскрикнула:
– Да как же, бабушка! Люблю я его!
Тень снисходительной улыбки прошла по незрячему лицу провидицы. Она водила палкой по выбитому пятачку земли перед своими ногами.
– Вы, внученька, как разные планеты, вместе вам нельзя. Проживёте свои жизни порознь. Но в самом конце пути… – старушка задумалась, – слабо я вижу, – вдруг призналась она, – так вот, либо вы соединитесь, поженитесь, либо он умрёт, а ты жить останешься.
Алла крепилась, как могла, но чувствовала, что сейчас разрыдается или сердце её разорвётся от горя. Оно трепыхалось – большое, как жаркая, сильная птица, билось в прутья грудной клетки, и Алла была бы даже счастлива сейчас умереть – красиво и трагически, чтобы не мучиться больше одиночеством. Но Фараончиха поспешила её утешить:
– А я тебе скажу, милая, за страдания, которые ты от него претерпела, пошлёт тебе судьба большой подарок, награду! Будет у тебя муж – король, он всю улицу перевернёт. А больше я вам, девчата, ничего не скажу, – и ведунья отвернула от них лицо.
Они спускались с пригорка, от избушки, и Аллу душили сомнения: верить? Не верить? Какой король? Ей никого, кроме Сени, не надо – ни парней, ни мужиков. Жгла и обида на Фараончиху: неужто ничего нельзя было сделать, чтобы обратить к ней Сеню?!
Алла Валерьевна отвлеклась от воспоминаний на вагонную жизнь: проводник с родным именем ловко принес бельё, потом чай. Паренёк-недотёпа спустился с верхней полки. В чем и душа держится, а вот, поклевать на ночь тоже охота!.. Алла Валерьевна подвинулась у столика – садись, не жалко (русоволосая девица с нижней полки, похоже, уже спала, отвернувшись к стене, модный журнал валялся в ногах, листы загнулись). Парень насуплено хлебал чай, провода торчали в ушах – слушал музыку или вид делал, чтобы не разговаривать – кто ж их нынче поймёт?! «Подожди, – мысленно позлорадствовала Алла Валерьевна, – и тебя ещё приспичит, на людей будешь кидаться, а перемолвиться словцом не с кем». Впрочем, это было незлобное ворчание. «Старость», – критически обозрела она свои мысли.
После чая она прибрала на столике, выбросила мусор и с наслаждением расстелила простыни – бельё было новое, белое, хрусткое, пахло утюгом и уютной, долгой дорогой. Алла Валерьевна с наслаждением вытянула под простынею затёкшие, ноющие в коленках ноги, подмостила подушку поудобнее. Теперь она смотрела в окошко напротив – там всё ещё сменялись виды, мелькали деревья, поля, одинокие домишки, наплывал закат – пока ещё далёкими багряными облаками. Кажется, что она уже отъехала от повседневной своей жизни очень далеко – и даже не верилось, что ещё сегодня она выходила на работу торговать окорочками на Юго-Западном рынке, правда, отбыла не полную смену, попросила Полину подменить её пораньше. На секунду вдруг мелькнуло (и тут же исчезло) ощущение счастья, довольства, равновесия души, и сразу вернулось плохое – гадкое гадание старооскольской ведьмы, домашние неурядицы, Саша… Аила Валерьевна вдруг подумала, что прошлое ей милей, дороже настоящего, что ни говори, но там уже ничего невозможно поменять и, тем более, ухудшить. А хорошее в её жизни тоже было. А самое лучшее в хорошем, это его предвестие, предчувствие, когда в твоей судьбе ещё всё разбито, раскурочено, разграблено и кажется, не будет никакой перемены к лучшему (ты её, эту перемену, во всяком случае, не ждёшь), но чашу весов уже толкнула невидимая рука бесплотных сил, и участь твоя вот-вот изменится к лучшему, а ты всё ещё скулишь и воешь в несчастье. У Аллы Валерьевны было такое любимое, много раз обкатанное в голове воспоминание о том, как радикально и естественно изменилась её жизнь. И можно только гадать: кто они были, эти «эпизодические», но очень важные герои, которые разворачивали её жизнь? Слепые посланцы судьбы? Сознательные кузнецы чужого счастья? Просто хорошие люди?
Она работала – после техникума – в НИИ Стойпроект, и, конечно, подруги-сослуживицы были в курсе её разрыва с Сеней. Нет, она головой о стену не билась, никому не жаловалась, напротив, была всегда вежливой, нарядной. Ну, и сообразительной – это у неё не отнимешь. В общем, ценный кадр без личной жизни (хотя Алла терпеть не могла «научных» женщин-аспиранток). Личное горе зрело у неё в душе золотым слитком, он утяжелял её походку, делал ещё более выразительным взгляд синих глаз и придавал, помимо её воли, многозначительность её простым речам.
Однажды её вызвал начальник отдела Карабанов. Это был красивый, видный мужчина, от которого всегда исходила (Алла чувствовала её иногда даже физически) волна доброй мужественности, так что при Карабанове хотелось подтянуться, выглядеть лучше, чем есть, понравится ему, впрочем, без всякой надежды на взаимность – он не обращал внимания на такие пустяки, тем более, на кокетство, он был требователен, строг, устремлён, словно знал какую-то иную цель жизни, чем та, к которой стремились все вокруг. Она, кстати, простодушно считала, что Карабанова все обожают – потому что, по мнению Аллы, его невозможно было не любить, она тоже была им очарована, но это не было земным чувством, потому что, во-первых, Карабанов был намного старше, а во-вторых, он был совершенно недосягаем, высок, и невозможно было бы представить его «в быту», поскольку он принадлежал совсем другой реальности, чем та, в которой жила Алла. Карабанов со временем попал в руководящие кадры треста, потом его перевели в Москву и там он исчез, растворился – никто не знал, что с ним сталось, да, кажется, никого это особо и не волновало. Многие даже вздохнули с облегчением, когда Карабанова от них перевели – не потому, что он был как-то придирчив или зануден, руководя их отделом, нет, напротив, это был редчайший экземпляр идеального человека, и соседство с ним некоторых утомляло, раздражало – любое сравнение всегда было в пользу Карабанова, хотя он и не прилагал к этому никаких сверх усилий. И сейчас, вспомнив про своего начальника, Алла благодарно вздохнула – что ни говори, а такие люди – украшение жизни, и жаль, что их встречается так мало.
В тот день он вызвал её к себе. Карабанов сидел за столом с зёленым сукном – как всегда, представительный, излучающий энергию и бодрость.
– Садитесь, – сказал он Алле чуть загадочно.
Она села.
Карабанов взял за дужку очки, лежащие перед ним на столе, крутанул их, приблизил к подбородку, но надевать не стал, а внимательно, можно сказать, пронзительно посмотрел на неё своими большими, темно-карими глазами. («Эх, красив был мужик!» – она отвлеклась от воспоминаний и громко, тяжко вздохнула; и вновь, как будто смотрела старый добрый спектакль из своей жизни, нырнула в прошлое.)
Она вспомнила, как после этого взгляда вдруг заволновалась, затрепетала (вызов к начальству всегда считался чрезвычайным происшествием).
Карабанов не стал больше медлить, а решительно заговорил:
– Алла, от нашего института в колхоз едут сотрудники. Я тебя тоже командирую.
Дело обычное – в прошлом году они заготавливали силос, убирали картошку, теперь вот близился сенокос… В деревню посылали, как правило, бесполезных неумех, без которых институт мог вполне обойтись. Чувство горькой обиды обожгло Аллу:
– Не поеду, Василий Николаевич. Не хочу. Смежники чертежи ждут, – и, волнуясь, она начала доказывать, почему эта совершенно глупая поездка ей не нужна.
А Карабанов всё смотрел на неё – тепло, пристально-пронзительно (и тогда она подумала, что с такой внешностью он бы вполне мог сниматься в кино, его бы вся страна любила!), и наконец, решительно прервал её:
– Алла, я тебе приказываю: поезжай. Всё, это решено, мы ничего больше не обсуждаем.
И совсем просто добавил:
– Сдается мне, что жизнь твоя там изменится.
Помнится, Алла, выходя от него, буркнула: «Спасибо, Василий Николаевич, удружили». Надулась, насупилась. Но что делать?! С начальником не будешь ведь спорить или драться?!
Народу в тот раз в колхозы выезжало много – студенты политехнического института, парни из СХИ, музучилище («балалаечники») почти в полном составе, представители организаций, вроде их Стройпроекта. Перед отъездом командированных разбили на группы по двадцать человек. Народ перемешали, чтобы в бригадах было поровну парней и девчат.
Ехали долго, почти на край области, в Переволочное, и здесь их «десант» расселили в соседних избах. Алла вспомнила, сколько шороху навело явление городской бригады в колхозе. Молодые, азартные, они с подколками, с прибаутками днем сгребали и копнили сено (и хорошо было обедать здесь же, у пахучих стогов, в сладостном теньке; пить студёную воду, от которой ломило зубы, из ведра, принесенного школьниками-тимуровцами; вдыхать аромат свежеиспеченной горбушки и хлебать жгущее-красный, никогда не надоедающий борщ, закусывая его молодым зубком чеснока), а вечером, у клуба, играла гармонь, и наиболее бойкие из приезжих девчат плясали так, что застёжки у босоножек отскакивали!..
Впрочем, Алла знала про гулянки лишь по рассказам, вечерами она сидела дома с бабой Дусей, хлопотливой одинокой старушкой. Та всё охорашивала горницу, вязала крючком круги-половики из тряпичных полосок. Домишко у неё был ухоженный, светлый, с геранями на подоконнике да с фотографиями родни по стенам, заведенных по тогдашней моде в рамы под стекло. Баба Дуся понукала Аллу: «Пойди, пройдись, попляши, покажи себя, пока молодая!», – но она отмалчивалась, сердце её было пусто и стыло.
Так прошел вечер, другой, третий… На четвёртый к крыльцу избы пришли парни из бригады. Алла сразу, когда они ещё ехали в автобусе, отметила среди них – но лишь механически, глазами – студента Женю. Был он самый красивый из ребят – высокий, ладно сложенный, с широким разворотом плеч, с горячим взглядом, с чистым лицом. Глаз не отвести – до чего ж хорош! Но что Алле его красота – у неё своё горе, своя любовь, безответная, привязчивая. Никто ей, кроме Сени, не нужен. Она уж решила: так и умрёт – от любви, тихо истает свечкой восковой.
И вот Женя, дожидаясь, пока другие девчата выйдут на улицу, говорит (она на крылечке сидела, прошлогодние семена перебирала):
– Ребята, а вы заметили, Алла с нами никуда не ходит?
Парни зашумели: да, мол, так и есть.
Алла только усмехнулась:
– Очень нужно!
А Женя, чистая душа, удивился:
– Это почему же?
Алла до сих пор помнит, как резко она ответила:
– Потому что я – засиделка. Меня жених бросил! – и кинулась в домишко, только дверь хлопнула.
И тогда Женя сказал ребятам: раз Алла гулять не ходит, и мы на улицу не выйдем. Устроим бойкот гулянкам…
Это Алле девчонки передали. Ну, ей-то что?! Она никого не неволит, хотите – пойте и пляшите, нет – дома сидите. Тоже мне, комсомольцы-добровольцы!.. Но в тот вечер и впрямь городские по хатам сидели. Алле даже неловко стало, не по себе – лишила людей веселья. (А вечера-то, вечера стояли!.. Сначала долгие, густые синие сумерки, а после – тёплые ночи, такие дивные, свежие после утомительного дневного зноя, с яркой россыпью звёзд, с ликующим стрекотанием кузнечиков да с редким, но задиристым лаем собак где-то на окраине села… И со здоровой, налитой силой жизни – и в смётанных стогах, и в крепких руках, и в их молодых, не знающих ещё болезней, телах).
Девчата, конечно, дулись, фыркали. А днём, на работе, к ней подошла Оленька – тоненькая беленькая девчушка из музучилища. Они стояли посреди луга с граблями – со стороны можно было подумать, что тут важный производственный вопрос решается. А Оленька, опустив глаза, теребя кончики косынки, еле вымолвила: «Пожалуйста, Алла, выйдите на вечёру! Очень мне Женя нравится, может быть, я больше и не встречусь с ним…»
Если бы кто другой попросил, Алла бы и ухом не повела. Но Оленька!.. Что-то в ней, нежно-тоненькой, было обречённо-трагическое, как в жаворонке, который как раз трепетал в небе (наверное, где-то поблизости было его гнездо). И Алла, чтобы не видеть её унижения, которое Оленька пыталась всячески замаскировать, выдать за стойкость, поспешно кивнула: «Ладно!»
После уже поняла: раззадорила она Женю своей холодностью. Решил он понять, что за птица перед ним, и в тот вечер, Оленьке на беду, не отходил от Аллы. Всё о себе рассказывал. Слово за слово, и она стала таять от его неподдельного внимания, вступать в беседу, но смотрела на него спокойно, как на друга. Да, красив, да, приятно, что он внимание оказывает – ухаживает культурно и благородно, без нахальных приставаний, а всё же сердце её принадлежит Сене, о нём все думы – горькие и теперь уже несбыточные…
Десять колхозных дней пролетели быстро, а жизнь развернули круто. Где сейчас беленькая Оленька, что с ней сталось?! Еще в советское время Алла увидела её лицо на афише – Оленька выступала с романсами в филармонии. Рядом с ней – симпатичный казах в смокинге (они пели дуэтом). Муж, друг, коллега? Больше Алла ничего о ней не знала, никогда её не видела. И сейчас, устремив взор в тёмное вагонное окно, где изредка мелькали одинокие огни, она ещё раз твёрдо сказала: нет, Женю она ни у кого не уводила, не отбивала. Сам виноват, что увлёкся Аллой. А может быть, прорицательница Фараончиха что-то своей палкой настучала, чем-то судьбу его поворотила?! Но Алла перед Женей чиста – ни в колхозе, ни после, в городе, когда он к концу рабочего дня уже прохаживался перед окнами их НИИ, она ему голову не дурила, ничего не обещала. «Смотри, твой уже здесь, с цветами!» – завидовали ей девчонки на работе. Как же всё-таки красив Женя – до сих пор! Куда бы с ним Алла не пошла – везде восторженные вздохи, завистливые взгляды, всюду летят на него поклонницы, как бабочки на огонь. А уж в молодости!.. Конечно, её самолюбию льстило, что такой «король», первый красавец, рядом с ней, что он никого, кроме неё, не видит. Сердце её не обманывало, она чувствовала, что Женя её полюбил без памяти («За что?» – недоумевает она до сих пор). «Какого парня себе оторвала!» – слышала она вслед завистливый шёпот. Аллу, конечно, тоже дурнушкой никто не мог назвать, но куда ей до Жени! Высокий, плечистый, с горделивой осанкой, кудри чёрные, густые, брови вразлёт, глаза широкие, ясные, губы чувственные, с благородным изгибом – посмотришь на такого парня однажды и взгляд уже не сможешь отвести. И, главное, Женя – не бабник, он своей красоты словно бы никогда и не понимал. Другие мужики знают: вот, я мигну, и любая юбка – моя, а ему и мигать не надо, они сами за ним косяком шли. (До сих на банкетах в институте, где Женя преподает, Алла оборону держит, отваживает любительниц чужих мужей.) Но он женщинами не увлекался, Алла это ещё тогда, в молодости, поняла. Приехал Женя из Брянска, из бедной многодетной семьи, помочь ему никто не мог, но парень он был способный, активный, учился на одни пятёрки, и всегда рассчитывал на себя, на свои силы.
…Поезд заскрежетал металлическими сочленениями, замедлил ход, и, словно после некоторого раздумья, несколько раз запнувшись, наконец, остановился. Похоже, что в чистом поле: Алла Валерьевна пыталась разглядеть полустанок, перрон, но за окном была только плотная сумеречная густота. Как будто на чужой планете оказались, в неизвестном мире. Она вздохнула и покорно вытянулась на узкой постели, сложила руки на груди. «Как покойница!» – мелькнуло в голове. А что, может быть, это её собственный гроб нагадала ей колдунья?! И Алла не в первый раз подивилась мгновенности промелькнувшей жизни – в ней, кажется, и не было вот таких внезапных остановок, жизнь неслась, год за годом, к «пункту прибытия»… Как знать, может быть, перед смертью у неё тоже будет томление: быстрей уж, приехали, пора «на выход», чего толпиться в тамбуре, пожалуйте в потусторонний мир – Алла всё-таки склонялась к мнению, что «там что-то есть». Но всё же приятно было лежать в чистой постели и осознавать, что до смерти ей ещё далеко, что ничто пока не предвещает финала, и ей даже казалась, что впереди у неё – достаточно долгая дорога, которая обязательно должна её подготовить к «выходу».
Да, так вот, она знала, что Жене она не пара, что он – лучше её, честней, красивей и, наконец, что он – награда судьбы за перенесённые муки. А всё же любви, понимания, что вот этот человек – её потерянная и найденная половинка, её родная сущность, – не было. Она выходила за него замуж не по расчёту, а по «общественному мненью» – сколько же можно дурить такому парню голову! (Они встречались после колхоза два года.) И впрямь, «король всю улицу перевернул» – сбылось пророчество старой Фараончихи, поглазеть на завидную пару, а особенно, на жениха, шли стар и млад, свадьба гудела три дня (захватили и понедельник), а уж как была счастлива мать Аллы! «Он на тебя наглядеться не может!» – Женю она сразу приняла всем сердцем и до самой смерти души в нём не чаяла.
Ну и прожили они, как прожили – не хуже других, двух детей родили, внуков дождались. Алла мужем гордилась – и было за что. Красивый. Порядочный. Карьеру сделал. Но – чужой. И своим не стал. На старости лет стал Женя упрекать её: «Прожили мы, а ты меня ни капельки не любила». Понял, горько ему. А что сделаешь, если осталось её сердце с Сеней?! Детей они с Женей вырастили красивых, крупных – в мужа пошли. А характер у них – слабый, мягкий. Особенно у сына, Саши. Может, потому так вышло, что сердцем она не в семье была?!
Годы прошли, у Сени – сын вырос, и у Аллы – дочь и сын, и жизненный капитал кое-какой они нажили, она в своем институте на хорошему счету, а Сеня вообще высоко поднялся – заведовал в городе озеленением. Давно он переехал из родительского дома, и никак их пути не сходились. Потому что специально Алла встреч не искала, а случаев не выпадало, хотя она точно знала – обязательно они увидятся. Утишилась её любовь, вернее, она её задвинула в дальний угол души, на «чердак», как вещь, которая и в хозяйстве не нужна, и выбросить жалко. И в эту самую пору вышло так, что их институту нужны были проектные бумаги от Сени, и опять же – Алла не прилагала никаких усилий, наоборот, вяло отпихивала от себя эту работу – идти нужно было к Тихолазову именно ей и никому больше.
Поезд внезапно тронулся, и будто что-то столкнул – тайное, стыдное – в её воспоминаниях, она даже поморщилась. Потому что да, любовь почти умерла в ней, но оскорблённое самолюбие было живо, сильно «подлеченное», конечно, Женей, идеальным, в общем-то, мужем и отцом, а всё же Алла чувствовала себя уязвлённой и отомщённой не до конца. И потому на официальный прием к А.Н. Тихолазову она собиралась так, как, наверное, полководец готовится к решающей битве. Сто раз осмотрела себя в зеркало. Костюм на ней был модный, красного цвета (Женя подарил на день рождения), сережки в ушах жемчужные – редкость, очень ей шли (золото Алла никогда не любила – не приучена была с детства). Прическа высокая – волосок к волоску. Румянец – свой собственный, от волнения. Пусть душа её была почти спокойной, а всё равно щёки пылали, дрожали коленки, и все её жесты стали суетливо-поспешными.
Шла она к нему через площадь Ленина, в административное здание, и думала: «Может, сейчас он на меня в окно смотрит…» И вдруг ощутила то же счастливое волнение, что и в юности, когда бежала к нему поздним вечером на свидание, и когда они целовались на скамейке, а вокруг душно и сладко цвела сирень, пробовали петь соловьи, где-то звучали гитарные переборы, и было полное чувство абсолютного владения своей жизнью – настоящей и будущей. Никогда больше она не была так безусловно и полно счастлива, как в те вечера. Так на что же она теперь надеялась, о чём не смела мечтать?! Нервно шагая через площадь, она поняла: ничего в ней не умерло. Любит она Сеню!
В приёмной и секунды не ждала – секретарша её сразу пригласила в кабинет и плотно закрыла дверь. А дальше… Алла и не поняла, как это вышло: кинулись они друг к другу, обнялись… Сеня плакал. Полысевший, постаревший. А всё равно – родной!
Наконец они сели к столу. «Какая ты красивая Алла, видная собой», – он оценил её наряд, да что наряд, жизнь её оценил! Потому что средние годы – это не молодость, тут уже не что Бог от родителей дал, а что сам нажил, на человеке видно. И Алла рядом с Женей (о котором в те минуты забыла напрочь) расцвела, похорошела, вошла в красивую бабью пору. А вот чернявая Людочка-разлучница стала страшной как ведьма, а ведь была яркой красавицей! Искалечила она чужую любовь, но и самой ей счастья не досталось – вот как бывает!
И в ту встречу они, конечно, не про официальные бумаги говорили (чего на них время тратить!). «Не люблю я её, – каялся Сеня. – Ни капельки. Как только появлялась у меня возможность – сразу изменял ей. Всю жизнь от неё проходил. Ничуть она мне не мила».
Долго они тогда посидели – часа два, не меньше (очередь у кабинета скопили – человек десять). Рассказывали друг другу про свою жизнь, вспоминали прошлое – счастливое. И Алла в эти минуты откровения могла бы спросить: чем всё-таки змея Людочка взяла его, как очаровала, но почему-то почувствовала – не надо ей эту тайну знать. И – промолчала. И Сеня – не сказал… И попрощались они скомкано: вдруг стали звонить телефоны от областного начальства, которые до этого момента молчали, и Сене нужно было погружаться в работу, и они просто друг другу махнули – он ей от своего начальственного стола, она – от дубовой двери… Вышла – и почувствовала себя тревожно-счастливой. И грешном.
Всем был у неё Женя хорош. Только уж очень умён. И – ревнив безумно. Кто, как ему про ту встречу донёс? Неизвестно. Никаких разбирательств не было. Женя сказал ей:
– Алла, как хочешь: если я узнаю, что ты ещё раз с ним встретилась, я уйду сразу.
И никогда, ни разу больше не попрекнул её (но Алла знала – не забыл, Женя всегда всё помнил), не укорил, не подшутил, но одной этой своей фразой такую стену возвёл между ней и Сеней, что она ни то, что видеться, думать о нём больше не могла… Редко-редко, тайно-тайно…
Увидела она Сеню через десять лет, на похоронах. Сгорел за полгода – рак на губе вскочил и быстро развился (может, туда его как раз Людочка-змея и поцеловала в первый раз?!) Сама-то Людочка раньше его померла, на несколько месяцев. Всё тогда в Алле встрепенулось: ну вот и стал Сеня свободный! Как они могут вместе очутиться, каким путём – этих планов она не строила, но позови он её, прибежала бы сразу. А Сеня – не позвал. Не было у него больше сил жить, не хотел он цепляться за свою любовь. Да и Людочка даже за гробом не отпускала его, волокла к себе.
Алла не хотела идти на похороны и тем более подходить к покойному: зачем ей Сеню видеть мёртвым?! Он для неё всегда живой. Но поток народа на гражданской панихиде увлёк её, захватил, и она всё-таки на секунду взглянула в чужое мёртвое лицо. И странное чувство она переживала. Горе? Да, конечно. А ещё – опустошенное спокойствие. Надо было учиться жить без любви!
А времена наступали такие, что всё, прежде нажитое, рушилось. В 90-е, только-только Алла вышла на пенсию, как институт их закрыли, помещения разграбили и растащили на аренду. Дочка Анечка, правда, удачно была замужем и в директора школы тогда выбилась, а вот сын сидел после института без работы, и Жене, конечно, тяжело было семью тащить. Алла тогда, по примеру многих, ударилась в челночный бизнес – закупала вещи в Лужниках, волокла на себе сумки, перепродавала на местных базарах. Разбогатеть не сумела, но зато полиартрит себе заработала – всё время на нервах да на обмане, а тяжести какие – в любой погоду! Морозы тогда стояли лютые. Хорошо хоть в Москве ей подружка помогала, та самая, которую Алла теперь едет навестить.
Что и говорить, разбойные были времена: и сумку с деньгами у неё резали, и рэкеты накатывали, и товар порченный подсовывали… А ещё Алле теперь вспомнился случай, который, как ей казалось, она тогда прочно похоронила в памяти. Как-то на рынке привязалась к ним цыганка: «Дай погадаю». Ходит и ходит следом, покою не даёт. У Аллы уже и денег не было – на покупки растратила. «Отстань, – говорит Алла цыганке, – у меня осталось только 150 рублей». А той лишь бы зацепиться, схватила клиентку за руку и зачастила:
– А я тебе как раз на эти деньги и погадаю! Ввек не забудешь.
Цыганка старая, в пышных грязных юбках, глаза у неё кошачьи, хитрые, во рту полно золотых зубов, на шее монисты звякают. Держит она Аллу за руку, а сама смотрит в сторону и будто книжку читает, и всё по ней точно рассказывает:
– Вижу, – говорит, – красавица, что у тебя дома – король трефовый. Он всем заправляет, твоему дому – голова. Вижу у тебя двоих детей – сына и дочь, и сын у тебя тоже король и красавец, но судьба у него будет тяжелая. До 50 лет не доживёт…
Алла так и охнула от такого гадания:
– Скажи, что делать, от чего беречься?
Но цыганка выхватила деньги у неё из рук и была такова – только юбками крутанула да монистами звякнула.
Если б не подруга, Алла бы, наверное, после таких предсказаний руки на себя наложила. А Рая, молодец, дурные мысли отвела:
– Не верь мошенницам! Они же психологи, специально человека в ступор загоняют, делают его зависимым от гаданий, колдований и предсказаний. Забудь, и тогда ничего не сбудется. А будешь горевать, на беду себя настраивать, попадёшь к ним в кабалу. Они таких людей по глазам находят, пристанут – не отлипнешь. Гадости говорить – это у них работа такая.
Ну, Алла и утешилась разумными словами. И почти забыла про наглую цыганку. А судьба у Саши всё равно несчастливо сложилась. Симпатичный, добрый, незлобивый, Алла, стыдно признаться, больше дочери его любит. И можно ли было представить, что она, родная мать, к своему сыну на свадьбу не пойдёт?! Через два года после того базарного гадания Саша женился, а она сутки напролёт ревела, кричала (выли они на два голоса с престарелой матерью). Алла плакала и причитала: «Где ж ты её взял? В какой подворотне? Ни кожи, ни рожи, ни денег… Ни ума, ни сердца… А ты глаз с неё не сводишь, на руках носишь… Змея она ядовитая, подколодная… Сыночка родный, зачем же ты себя, молодого, губишь? Разве можно так, со скандалом, новую жизнь начинать? Где ж это видано!» А сердце обидой жгло. Сказал Саша родителям страшное: «Я её люблю. Не позволите на ней жениться – повешусь!»
Женя всё-таки пошел на свадьбу (гуляли в кафе), а она – не смогла. Но решила переломить себя, пустить молодых в дом. (А зря, – понимает теперь Алла. Надо было отправлять их на квартиру. Там бы они помыкались, помыкались, и – разбежались. А здесь, чем плохо, на всё готовом?! Живи – не хочу.)
Сначала, правда, вроде и благополучно семейная жизнь пошла. Антон родился – здоровое дитё всегда в радость. Но невестка-то – Алла быстро её раскусила – наркоманка! Вмажет себе что-то и ходит по дому как зомби, ничего не видит. То весёлая, а то мрачней тучи – как собака на тебя кидается. С наркотиками у неё проблем нет, поскольку медсестрой работает. (Труженица незаменимая, даже в отпуск старается не уходить – а как больных обворовывать?! Она пациенту вколет витамин, а себе – какой-нибудь трамал, и кайфа ей до дома хватает.) Ладно сама-то, туда тебе и дорога, злорадно думала Алла, а если Сашу подсадит на наркотики?! Она стала просить сына:
– Сыночек, брось её! Ты такой красивый, умный! Мы тебе хорошую женщину найдём! За тебя и девушка пойдёт незамужняя – посмотри, какой ты видный, ухоженный…
Разговор этот состоялся года четыре назад, когда отношения между молодыми расклеились. Невестка Сашу совсем ни во что не ставила, загнала под каблук, третировала. Плюс эти её наркотические вывихи – она ж собой не владеет! А ребёнку каково?! Антон – нервный, крученый, ещё бы, между родителями война каждый день. Надо, надо было Сашу вырывать из этой ямы!
Но он сказал:
– Нет, мама, я её не брошу. Мне её жалко.
Вон она, мягкотелость когда сказалась! Не в Женю сын пошёл в характером. И не в Аллу. А в кого? В себя, несчастного человека. Если б, конечно, Алла любила Женю, может быть, и у сына что-то волевое в породе закрепилось. А он родился без стержня. Пока папа-мама его берегли, это ничего, не чувствовалось, а начались испытания – сломался.
И запил Саша… И тут слёзы побежали у Аллы Валерьевны по щекам, и закрутила боль в суставах так, что она едва сдержала стон, но гримаса тяжелого страдания всё равно исказила лицо; хорошо, что свет в вагоне только что выключили, и никто не видит, как она плачет – от воспоминаний и от боли… Потому что пьёт Саша так, что уже по улицам валяется. Приходят соседи, говорят, где лежит её сын, потому что до дома он дойти не в силах. Первый раз стыдно было это слышать, а теперь Алла привыкла, на улыбочки соседей не обижается, наоборот, горячо благодарит добрых людей. Потому что можно зимой упасть где-то и не проснуться. Алла берет коляску и отправляется на поиски. Если Саша в состоянии, он тяжело шагает, опираясь на мать, если нет, то она везёт его на тачке на потеху уличным острословам.
Конечно, пьяница никому не нужен – сколько бы Женя, поднимая свои связи, Сашу не устраивал на работу, нигде он больше месяца не держится – запивает и его увольняют за прогулы. Алла тогда пошла торговать окорочками на рынок, от хозяина. И Женя по-прежнему держится за место, преподает в институте. Деньги нужны, потому что надо тянуть Сашу, поднимать Антона. Алла улыбнулась сквозь боль и слёзы: вспомнила, как обцеловывал её внук, которому она на день рождения подарила три тысячи. Ну, правильно, а от кого ребенку чего ждать?! У матери – своя жизнь, отец – нигде не работает. Женя его держит строго (он Алле однажды высказал: «Упустила ты Сашу. Разбаловала. И внука мне не порть!»), а какая у мальчишки жизнь?! Хорошо, хоть доченька Анечка взяла его в свою гимназию, в хороший класс. И то до Аллы слухи доходят, что родители не довольны: чему, мол, наших детишек может научить мальчик, у которого мать наркоманка, а отец – алкоголик?! Эх, люди…
Уже была глубокая ночь в вагоне, парень наверху посапывал, посвистывал, тихо спала русая девица напротив, разметав по белой простыне нежные руки, чернявая её подруга, напротив, ворочалась, вертелась – наверное, всё-таки была непривычна к верхним полкам; из соседнего купе доносился приглушенный женский смех и грубый мужской шёпот, мерно постукивали колёса, а вот и встречный пролетел – с гудением, с мельканием огней, и вновь – живая ночная тишина вагонной ночи…
Алла думала о сыне: как он там, где? Однажды ночью она увидела в щелочку – Саша стоит на коленях на кухне перед иконой Николая Чудотворца (старая, от матери осталась) и так плачет, так молится! Слезами заливается. Хотела Алла выйти к нему, утешить, но потом постеснялась – наверное, ему стыдно будет, если кто-то узнает про эту его молитву. Видишь как, в Бога верит, а пить бросить не может. Попался!.. Попасться легко, а выбраться как?!
А вот Алла не очень в божественное верит. И крест до сих пор не носит. А надо бы – старая уже… И вот интересно было бы, подумала она, встретиться со своей душой и поговорить всласть. Алла Валерьевна верила, что душа её всё-всё на свете знает – и про её жизнь, и про мир, и про то, что «там» находится. Душа вроде как «учительница», преподавательница, она бы могла наставить, как правильно жить. Но таких встреч у Аллы Валерьевны не было. Наоборот, часто наползало что-то мрачное, муторное (душа-то была прозрачной, хрустальной, как ядрёное осеннее утро!), а тут ещё это предсказание с гробами! И снова ныли суставы, боль крутилась в коленях и отдавала в сердце, стучащее тревожно и судорожно.
А поезд всё шел и шел через ночь, ещё было долго ехать, и уже стихли вагонные разговоры, и тогда Алла Валерьевна перешла к испытанному методу засыпания: она стала грезить, мечтать. Вот нашелся чудо-врач, чем-то внешне похожий на её начальника Карабанова – такой же проницательный, добрый и мужественный. И Саша походил к нему на сеансы, и вылечился. И однажды в парке встретил девушку – юную, нежную, и она полюбила его за пережитые страданья. А невестка тоже нашла себе человека по сердцу и ушла из их дома. Антон остался с отцом, Саше они купили машину, и он теперь учит сына её водить. И вот вся их семья – дочка, сын, зять, новая невестка, внуки, Женя, Алла, собрались у дома на скамейке, под раскидистой яблоней, а вокруг – золотой август, спелый и солнечный, и она всех угощает пахучими яблоками, и всё хорошо… хорошо… хорошо…
Книга "Мы всё ещё русские" здесь
Другие статьи, рассказы, эссе "Про жизнь" читайте здесь