Как цифровые останки умерших друзей становятся поводом для разговора о ритуалах прощания, существе дружбы и свободе принятия этичных решений
Что может быть проще, приятнее и удобнее, чем сетевая дружба? Захотел — добавил интересного человека в друзья, поболтал о том о сем, а захотел — и отфрендил, чтобы глаза не мозолил. Да и поддерживать существующие связи стало проще: перекинулись парой лайков и комментариев, обсудили что-то животрепещущее в чатике — считай, повидались. Со стороны все это, наверное, кажется поведением высокофункциональных социопатов. Но кто будет ставить такой диагноз, если мы все уже довольно давно заложники онлайн-коммуникациис ее высокой скоростью интеракций, скрадывающей глубину общения? Заметим, неправы и те, кто считает интернет-дружбу суррогатом нормальных отношений, что наносит непоправимый урон людям как социальным существам. Нередко этот цифровой феномен провоцирует возникновение вопросов такой экзистенциальной сложности, ответы на которые многое проясняют относительно «человеческого, слишком человеческого». И вот один из них: а вы расфренживаете мертвых?
Теория относительности сетевой дружбы
Завершение онлайн-дружбы, неважно по какому поводу, кажется занятием одновременно технически простым и этически сложным. Простым — потому что, как и начало общения, индуцировано использованием технических инструментов. Выкинуть человека из списка друзей или устроить полноценный френдоцид можно с помощью нескольких кликов. И даже без каких-то письменных объяснений по этому поводу. С другой стороны, странно прекращать дружбу, даже не уведомив об этом. Такого рода отношения могут быть важны для визави и жестоко не оставлять никакого шанса на их урегулирование.
Впрочем, эти рассуждения разбиваются о тривиальные характеристики цифровой среды. Во-первых, характер, качество и содержание онлайн-отношений определяются выбором определенного интернет-сервиса. Еще 10–15 лет назад «френдами» называли приятелей по ЖЖ, тех, чьи многословные рассказы о переживаниях в жанре «лытдыбр», убранные «под кат», было интересно читать и комментировать в скучные рабочие часы. Сейчас у нас есть фолловеры в Twitter, с которыми мы кратко и молниеносно троллим знаменитостей; подписчики в Instagram, чьи однообразные жизнерадостные или глубокомысленно-непонятные фото мы лайкаем; армии фейсбучных френдов, посты которых благодаря алгоритмам мы едва видим за вирусными или рекламными видео. А еще партнеры из дейтинговых приложений, члены игровых кланов и полчища ботов, повсеместно стучащиеся в друзья.
Во-вторых, каждое из этих пространств за счет определения специфики дистрибутируемого контента формирует типологию цифровых версий человека. В Instagram мы знакомимся с фотографиями, за которыми с трудом можно увидеть какие-то социокультурные предпочтения. Взглянем на аккаунт SoundCloud и узнаем только о музыкальных вкусах пользователя. На любой же более или менее заполненной персональной странице Facebook, ВКонтакте и даже ЖЖ можно обнаружить сведения об образовании, прежних и нынешних местах проживания, важных событиях из жизни, а то и о любимых фильмах, музыке и спектаклях.
Получается, что все сервисы, несмотря на системное сходство — везде пользователи занимаются продвижением цифровых аватаров — объединяют людей на основе симпатии к конкретным сетевым следам (визуальным, аудиальным или созданным как демонстрация якобы тотального социального опыта). Поэтому дружба с аватарами — это полезное, приятное общение с онлайн-версиями кого-то, кто позиционирует себя определенным образом, посредством сервиса, который делает коммуникацию необременительной. И, кстати, как утверждают исследователи, дружба как формат серьезных отношений — лишь одна из моделей взаимодействия. Построение отношений с новыми людьми, поддержание связей со старыми приятелями — это тяжелый и не всегда желаемый труд, связанный с необходимостью производства образа, соотносимого с ожиданиями близких. При этом все мы, связанные сетями, зовемся френдами, несмотря на невозможность сведения множественных идентичностей любого человека до набора сведений из конкретного профиля. Мы все — технически — друзья; все же «нормальные» основания дружбы — интимность, бескорыстность и прагматичность — представляются довеском к технически создаваемым отношениям.
Такая дефолтная модель работает, пока человек не сталкивается с радикальным, настоящим и реальным событием, например, со смертью кого-то из виртуальных друзей. Тогда приходится решать, как прожить боль потери, а это переживания, не регулируемые цифровыми инструментами. В нашей повседневности смерть окружена множеством ритуалов, и каждый человек более или менее знаком с традициями скорби, траура и соболезнования. Обычно они служат средствами работы с горем, но оказываются бесполезны, если смерть пришла за кем-тоиз френдов. Как сокрушаться по тому, с кем обменивался только каким-токоличеством фраз, но никогда не жал руку? Нужно ли вообще испытывать серьезные чувства, раз вся дружба — как это чаще всего и бывает в соцсетях — сводилась к поздравлениям, лайкам, нескольким спорам? Может, лучше этот аккаунт удалить, раз уж это приятное общение прекратилось, и освободить место для других фолловеров? А даже если этот человек — приятель из той, оффлайн реальности? Что делать с аккаунтом — в какие-то памятные даты писать на стене? Возможно, лучше прекратить «дружбу», раз человека не вернуть? Эти бесконечные мелькания аккаунта в ленте, обеспечиваемые рекламными алгоритмами соцсетей, все-таки выглядят как-то цинично.
Кажется, что отфрендить — самый простой и действенный способ борьбы с болью утраты. И удобный метод избавления от мгновенно ставшей бесполезной связи. Однако, как ни странно, в момент столкновения с экзистенциальным кризисом — чужой смертью — интернет пользователи не слишком часто руководствуются прагматическими соображениями. Или, по крайней мере, не готовы в этом публично сознаваться. Оставляя умерших в друзьях, очищая френдленту от мемориальных или бесхозных зомби-аккаунтов, они руководствуются заботой о себе, хлопочут о сохранности эмоционального благополучия. Иными словами, все так же жаждут такого типа сетевого общения (или его отсутствия), что полезно (в данном случае — в терапевтических целях) и в целом необременительно. К счастью, почти всегда подобные действия выглядят как человечность, умение сопереживать, а не цинизм. Причем как в случае френдоцида умерших, так и в ситуации сохранения их в актуальных френдлентах.
Мертвый живому не товарищ
Кажется, что из прагматических соображений ответ на вопрос «прерываете ли вы онлайн-связь с аккаунтами, чьи владельцы умерли?» почти что должен звучать утвердительно. Примерно так: «Мои профили в социальных сетях нужны, прежде всего, для работы, тут не до сантиментов. Профессиональный успех во многом зависит от результативности созданных в интернете связей. Так что, если кто-то умер, я исключу соответствующий аккаунт из списка френдов, чтобы иметь возможность добавить кого-то из живых, тех, с кем можно наладить взаимовыгодное общение». Однако в действительности подобные утверждения встречаются редко. Почему же такая циничная позиция не озвучивается? Конечно, онлайн-коммуникация смоделирована по модели экспонентного роста числа контактов. И параллельной постоянной приоритизации того или иного типа общения, френдов, сферы деятельности, развитие в которой можно обеспечить за счет именно интернет-интеракций. Проще говоря, соцсети или блоги, в которых каждый стремится обзавестись множеством контактов, не располагают к глубоким беседам и нежной дружбе: нетрудно увидеть, что все мы практикуем в этих пространствах нарциссизм, просто с разными целями. Но в то же время человеку как социальному существу — за исключением людей с патологически пониженным эмоциональным интеллектом — свойственна эмпатия. И демонстрация ее отсутствия лишь в крайне редких случаях не считывается как намеренный эпатаж.
Поэтому чаще интернет-пользователи приводят совсем другие аргументы в пользу необходимости френдоцида по отношению к «мертвым» аккаунтам. Некоторые, демонстрируя принципиальное недоверие существу онлайн-отношений, говорят о синтетическом характере сетевой дружбы примерно следующее: «Будет этот аккаунт у меня в друзьях или нет, какая разница. Того человека, что его создал, я и так буду помнить, если он/она действительно для меня важен. Так что можно смело удалять профиль. А если это было случайное знакомство, то смерть — удобный повод оптимизировать ленту». С этической точки зрения эта позиция небезупречна. Но сложно спорить с тем, что уверенность в невозможности формирования глубоких личных симпатий в онлайн-среде не выглядит непристойно. Есть другая проблема — такая мотивация может говорить и о банальной лености в вопросах обеспечения экологичности окружающей пользователя коммуникационной среды. Если мне все равно, кто, в каком качестве и по каким причинам находится в френдленте, то зачем мне вообще управлять списком друзей? А если я не управляю списком друзей и вообще своей виртуальной жизнью в соцсетях, насколько я отдаю себе отчет в собственных онлайн-действиях и могу нести за них ответственность? Не лишаю ли я себя в таком случае статуса дееспособного субъекта, не совершаю ли гражданское самоубийство?
Более этически выверенным выглядит решение удалить аккаунт в целях дистанцирования от потребительского отношения создателей цифровых сервисов к клиентам и их контенту. Несмотря на то, что компании вроде Facebook или Twitter не разглашают информацию о работе алгоритмов платформ, их клиентам известно: персональные данные нередко выступают предметом торговли, осуществляемой без ведома самих пользователей. Поэтому, хотим мы того или нет, но частные имена всплывают в рекламных сообщениях, что видят френды, и нередко после смерти владельца. Человека давно нет в живых, но операторы мобильной связи, представители ритейла сообщают, что его/ее цифровая копия предпочитает услуги или товары именно этой компании. Эти манипуляции с аккаунтами умерших могут выглядеть кощунством для близких, членов семьи, да и вообще любых онлайн-друзей, которые еще не отбросили привычку внимательно вглядываться в новостные ленты, игнорируя явный информационный шум. Рано или поздно перед ними встает вопрос: видеть ли этот зомби-аккаунт или уничтожить все следы его пребывания в конкретно моем мире живых (в моей новостной ленте). Понятно, что дилемма эта — фейковая. Сформулируем ее жестче. Что действительно важнее: иметь доступ к профилю друга как месту поминовения или создать иллюзию отгороженности от жестокого маркетинга монополистов digital-рынка? Мы все равно не обнаружим единственно возможного правильного ответа. Правила коммуникации, действия с базами данных в цифровых сервисах определяются их владельцами. А потому не так уж и важно, игнорируете ли вы эти игры с персональными данными покойников (и не удаляете их профили) или яростно защищаете свое эмоциональное равновесие и память о нежной дружбе (и удаляете их). Выбирая любое действие, вы по-прежнему остаетесь заложниками этой относительно небольшой Матрицы.
Одной из немногих крайне человечных по содержанию (и при этом не слишком логичных) мотиваций для расфренда мертвых оказывается нечто, чрезвычайно далекое от приведенных выше утилитарных объяснений. Это злость на ушедшего. Ярость, замешанная на горе, бессилии, чувстве покинутости, опустошенности, в общем, те переживания, что вполне нормальны для человека, пытающегося справиться со смертью близкого. Весь спектр эмоций — от хтонического ужаса перед свершившимся неизбежным до горького принятия этого факта — укладывается в одно действие. Отфрендить навсегда, бросить, отказаться от дружбы, предать! В конце концов, даже заблокировать, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не увидеть вновь этот никнейм, юзерпик, совместные фото, статусы! Вот такой эмоциональный ответ некоторые представляют в ответ на смерть — как на последствие действия, как будто (или в действительности) сознательно совершенного оффлайн.
Очевидно, что такая практика не может быть признана в полной мере терапевтической. Многие пользователи, совершив подобный импульсивный поступок и вычеркнув аккаунт из ленты друзей, позже вспоминают, что именно статус «френда» обеспечивал доступ к контенту, внезапно ставшему мемориальным. И оказываются еще больше увязшими в горе, чем те, кто периодически заходят на зомби-страницу. Последние хотя бы могут использовать ее как аналог виртуального кладбища, в то время как решительные сторонники расфренда лишены даже возможности прикоснуться к воспоминаниям. Ну и, конечно, эта стратегия работы с горем лишается минимальной толики эффективности, если речь не идет о наличии эмоциональной связи между живым пользователем и тем, кто стоит за мертвым профилем. Активные меры забвения возможны только тогда, когда есть, что вспомнить. А совместный опыт, живой, непосредственно данный в ощущениях, открытый для припоминания, редко связывает сетевых френдов. Он свойственен людям, для которых онлайн — лишь расширение офлайн взаимоотношений. И в их горе простое применение возможности расфренда, бана — лишь первый и, кажется, не самый результативный шаг по смирению с потерей. А остальным такие методы и не нужны; применять их — значит растрачивать свои ресурсы на урегулирование посмертных отношений с тем, кто и при жизни не был очень уж интересен.
Дружба и карнавализация смерти
Если считать дружбу вообще вариантом вовлеченных и взаимных отношений, то дружба с мертвыми представляется некоторым оксюмороном. Дружба предполагает общение, возможность двунаправленной коммуникации, пусть и не обязательно равноценной по содержанию. Умершие же явно не наделены возможностью акторно взаимодействовать с живыми, их участь — быть объектами манипуляций живых. Так что и дружить в ответ они не умеют. Цифровая революция не сумела произвести решение, которое снимало бы это фундаментальное ограничение. Чат-боты, воссозданные по крупицам пользовательского контента, мемориальные аккаунты, управляемые доверенными лицами, которые имеют возможность производить от лица цифровой версии покойников какие-то действия, лишь отыгрывают привычную публичную активность подопечных. Ни один, даже самый неистово скорбящий и при этом зависимый от соцсетей пользователь не поверит в то, что аккаунты усопших позволяют последним в действительности существовать в формате загробной жизни. Поэтому тем из нас, кто продолжает хотя бы на уровне френдленты как базы контактов поддерживать связь с мертвыми, стоит сформировать — хотя бы для себя самих — объяснения такому решению.
Довольно часто эти интерпретации настолько плотно вмонтированы в существующие традиции оплакивания, что кажутся иллюстрацией возникновения нового типа человечества, по-настоящему живущего в смешанной оффлайн/онлайн-реальности. Постоянно возвращаясь на страницы умерших, чтобы посмотреть старые фото, написать какой-товажный — уже не для владельца аккаунта, а для себя, конечно — пост или обсудить с другими френдами забавные эпизоды совместных вечеринок, когда все были веселы, молоды и, что существенно, живы, пользователи настраивают цифровое расширение реального опыта поминок. Они продолжают прощаться с реальным человеком, включая в этот сценарий обращение и к его электронной версии. Что, кстати, не так уж странно: в конце концов, мы столько усилий вкладываем при жизни в конструирование достойных онлайн-версий своего «я», что они точно, хотя и фрагментарно свидетельствуют о каких-то элементах нашей идентичности. Кстати, виртуальность таких поминок неплохо вписывается в логику управляемости или осознанности социального опыта человека. Я сам выбираю, когда и как мне вспоминать умершего, какие порождать при этом действия и, главное, как часто прибегать к такому методу терапевтирования боли утраты. Ни религиозные традиции, ни светские правила не могут становится ограничением моей воли помнить.
Это стремление к осознанности в отношении смерти можно расценивать как попытку секуляризировать и модернизировать старые ритуалы. При этом как-то упускается из виду, что созданные в иных историко-культурныхконтекстах, они сохранились до наших дней именно потому, что организуют человеческие переживания по поводу одного из немногих инвариантных событий в жизни каждого — смерти. И за каждым поминальным обрядом стоит рационализация отношений живых и мертвых, скажем, посредством ограничения общения только конкретными временными промежутками (частными и общими, календарными поминками) и локациями (кладбищем, например). Выбирая свободу самовыражения в вопросах скорби, современные пользователи нарушают этот установленный порядок прощания, который включает припоминание, проводы и забвение. Они оказываются включены в вечный цикл взаимодействия с цифровой тенью мертвого, как будто нетленной и потому сакрализируемой. Правда, в отсутствие религиозного подтекста такого цикличного обращения к онлайн-«мощам» оно выглядит как болезненное нежелание проститься, одержимость собственным желанием помнить. Как любование тленом, этакая цифровая версия dead-digging.
Или же как не менее маниакальное стремление понаблюдать за тем, как припоминают другие. Паломничество к мемориальным страницам или к мертвым профилям в целях наблюдения за сетевыми «плакальщиками» многие расценивают как форму выражения сочувствия к утрате. Не удалять мертвый аккаунт в целях периодического оглашения своих переживаний, объединения с другими скорбящими кажется вполне естественным. Так люди проговаривают свою боль, обнаруживают тех, в ком она отдается эхом, своих и близких. Видя других, совершающих эти светские отпевания в профилях, ставших частными склепами, пользователи как минимум ощущают нормальность собственного отношения к смерти, случившейся в реальности, но так и не проникнувшей на страницы соцсетей, в блоги. Они как будто воспроизводят бесконечный День мертвых: уважительно, но, тем не менее, карнавализируя смерть, превращая ее в повод для создания цифровых алтарей на месте онлайн-пристанищ еще недавно живых пользователей.
Есть и другой способ поминовения, минимизирующий вторжение на территорию страниц усопших. Можно формировать что-то вроде мемориальных «эксклавов» на своей странице — просто путем тэгирования мертвого аккаунта в своем посте. В этом случае пользователь еще и примеряет на себя одежды публичной совести: вот вы тут, в своей повседневной суете забыли про имярека, а я — помню, не могу не помнить. Такие действия хорошо укладываются в логику self-promotion, которая нормативна для сетевых коммуникационных сервисов. Более того, они трансформируют знакомую мотивацию публикационной активности в нечто высокоморальное. Что, впрочем, не отменяет патологичности подобной коммеморации. Постоянно кружа вокруг образа умершего, мы не прорабатываем воспоминания о человеке, не трансформируем следы, им оставленные, в какие-то принципиально новые культурные артефакты. Мы просто отыгрываем прежние сценарии взаимодействия (например, путем упоминания в посте, апелляции к его имени — в интернете продолжающему жить и даже деятельностно представлять мертвого), никак не «перезагружая» свои отношения с тем, кого не стало. И кто, соответственно, никоим образом не может претендовать на прежнее, прижизненное положение в нашей реальности.
Но неужели все те, кто отказывается от расфренда умерших, настолько осознанно или бессознательно инфантильны, что не могут признать оффлайн-смерть как повод к качественному пересмотру онлайн-отношений? Напротив, многие именно в этот момент переживают своего рода катарсис и начинают понимать (или возвращаются к такому пониманию): смерть — это не отдельное событие или поступок (даже если они и были ее провокатором), аннулирующие дружбу. Они выбирают дружбу с мертвыми аккаунтами, потому что не отменяют отношений с теми, кто их создавал. Они сохраняют это ощущение близости в том числе и потому, что уважают однажды возникшую симпатию. Злость и ярость, страх, возникающие как реакции на умирание другого, они расценивают как временные переживания, защитную психическую реакцию. А принимать решения о том, стоит ли сохранять аккаунты ушедших близких или едва знакомых, явно стоит не сгоряча и не в стадии острого горя. Умершие, обретшие мемориальные профили как пространства припоминания или брошенные и превратившиеся в вечно живых цифровых зомби, все-таки не сводимы к digital-объектам и точно заслуживают внятных postmortem отношений.
***
Очевидно, что факт цифровой смерти, сопровождаемый амбивалентной поэтикой припоминания, заслуживает особого внимания исследователей. Но уже довольно поверхностный взгляд на формируемые коммеморативные практики и, соответственно, подходы к сохранению или аннигиляции дружбы подсказывает: в цифровой среде даже такое однозначное событие как смерть не порождает единственно возможных реакций. В конце концов, если не сводить жизнь онлайн к непосредственному и постоянному присутствию и производству информационного шума, то можно представить, что мертвая страница просто заброшена. Наверняка многие из нас не раз сталкивались с такими аккаунтами и не подозревали, что бродят среди останков.
Да и дружба онлайн — это не некоторое продолжение сложившихся ранее историко-культурных парадигм человеческих отношений, сводимых к аристотелевской триаде: дружбе как взаимной пользе, удовольствии или добродетели. Благодаря тому, что сетевые инструменты коммуникации превращаются в нечто большее, чем средства осуществления общения, а онлайн становится все более интегрирован в повседневность, такой старый и в общем знакомый социальный институт переживает трансформации. И эти изменения требуют не только особой алгоритмической регуляции, предлагаемой гигантами цифровой индустрии. Они демонстрируют необходимость выработки толерантности к разным моделям публичного, в том числе, и реализуемого онлайн- поведения.
Закрепляя множественность индивидуальных и коллективных реакций, они взывают к отсутствию морального осуждения. Дружба онлайн — одно из свидетельств существования смешанной реальности, в которой репрезентации «человеческого» и технические инструменты управления им в цифровой среде переплетаются, создавая новые конфигурации этических норм. Не то чтобы это был какой-то моральный вызов, непредставимый для людей. Это просто такое волатильное измерение нравственного закона, в пределах которого нам предстоит жить.