От смерти в огне я с сестрой спасся чудом – с рассветом погнали корову на пастбище. Мне было двенадцать, а сестре пять. Не любил я с собой Аленку брать, одна возня с ней. Но в этот день уж больно просилась, увязалась следом.
Вот и луг рядом с колхозным полем ржи, деревню видно как на ладони. Аленка радостно плюхнулась в траву, зарываясь в ромашки. “Эх, тягайся теперь с тобой весь день будто нянька”,- подумал я. Вдруг странный звук со стороны деревни меня отвлек. Сквозь утреннюю дымку черной змеёй со стороны реки ехали немцы, окружая деревню.
Схватив сестру, рванул в поле ржи. Малая будто что-то поняла, и заныла с испуганными глазами:
- Мама! Там мама...
- Тише. Она придет. Мы ее тут подождем, - пытался успокоить я, но слабо верил, что это возможно.
Застрекотал пулемет. Видим, как в нашу сторону побежали люди и широко раскидывая руки падали на ходу. Запищали пули в плотных зарослях ржи. Захлебывается пулемет и сильно кричат люди, как будто сливаясь в один гул. Потянуло гарью. Выглянул сквозь стебли ржи – горят дома.
И сестра меня под бок:
- Что там?
- Тише! Ничего. Сиди.
Просидели во ржи до вечера. А вой, нечеловеческий вой все стоит в ушах. Сестра не плачет, уши зажимает комочками грязи, глаза большущие, губы враз высохли, потрескались. Неожиданно онемело все. Нет больше крика. Такая мертвая тишина, что даже рожь не шелохнется. Лежим и мы с сестрой, вздохнуть боимся.
Вдруг звук со стороны как будто каски о колосья звенят – немцы местность прочесывают. Один так совсем близко от нас прошел, захрустел налитый колос под кованым сапогом. Остановились, оживленно полопотали на своем языке и вдруг звонко захлопали в ладоши, засмеялись.
Мы пролежали во ржи до ночи и потянулись к лесу. На лугу нашли нашу однорогую корову. Волоча по земле копытом, хрипела она в предсмертной агонии. Видно задели, когда стреляли по людям. Сестра молчала, и я молчал, будто нам прибавилось пару десятков лет ушедшим утром. Нашли в лесу других, кому посчастливилось выжить. Узнали от людей, что из нашей семьи больше никто не спасся, всех согнали в колхозное гумно и сожгли.
Через месяц скитаний мы вышли к партизанам. Уже дышала в спину осень. Командир Прохоров был мужик грамотный, но даже при всем его оптимизме понимал, что припасов не хватало. Рыли землянки, обкладывали еловыми лапами, ставили капканы на мелкую дичь. Так и жили.
В ноябре, когда морозы стали крепчать, а ветер пробирать до костей, уходили все дальше в лесную чащу. Однажды мужики приволокли живого немца. Помятый и грязный, со связанными руками он брезгливо озирался и старался держаться прямо, надменно вскидывая подбородок. В тяжелом молчании разглядывали его женщины, старики и дети.
Вышел Прохоров. Мужики к нему:
- Живой фашист! Товарищ командир! Может его в Москву переправить? К начальству? Вот и документы при нем с картами.
- Думаешь они живого фрица не видели? Какой от него толк? А документы отправим.
- Эсэсовец он! Вот нашивка с черепом. Шли с карательным отрядом к нам, да все в болотах подохли. А этого вот живым нашли, подобрали.
- А чем мне кормить эту собаку до прихода начальства? У меня дети с голоду пухнут!
- Так не кормить его совсем! Пусть с голоду подыхает! - с налитыми злобой глазами хрипел дед Василий.
- Что, чертово отродье, помнишь, как еще вчера ты на могилах наших детей в ладоши хлопал?! Похлопай-ка теперь! Давай, похлопай!, - угрожающе наступал на него Степан, имитируя огромными ладонями медленные хлопки.
Лицо немца изменилось, в глазах мелькнул животный страх. Споткнувшись, он неловко сел у дерева.
- Знает, о чем ему говорят, гад. Отрубить ему руки по локоть! – послышался возглас в толпе.
- Не кормить... Руки отрубить... Эдак чем же мы тогда от них отличаемся? - устало произнёс Прохоров. – Нет. Мы - не звери.
Притих народ, предрассветной дымкой поднимался с земли туман. Прохоров коротко вскинул руку, не дрогнув, выстрелил прямо в лоб немца. Дернувшись и закатив глаза, тот затих. Молча собрали пожитки и ушли в глубь болот.
Отчетливо врезалась в память одна деталь. На немце была теплая шинель, добротные сапоги. Но помню – оставили как есть, только оружие забрали. А ведь и теплой одежды всем не хватало, и обуви у многих хорошей не было. Не взяли. Как будто боялись заразиться этой проказой фашизма.