Моя страшная история началась в минском гетто. Мне было восемь лет. Темнота, вечный голод, нестерпимо тяжелый запах земли и нечистот. Жуткое существование сменялось постоянными погромами полицаев и немцев. Территорию гетто было запрещено покидать под страхом смерти. Все обитатели гетто носили желтые нашивки на одежде.
Бабушки, дедушки, тети, дяди, сестры, братья – я потеряла всю свою когда-то большую семью. Казнили за любую провинность, а потом и вовсе не искали причин. Стремясь укрыться от погромов люди стали сооружать в подвалах домов “малины” – места убежища. Они могли стать как укрытием на несколько дней, так и могилой. Выжившим после погромов каждый раз проходилось видеть сотни трупов на улицах. Через год жизни в гетто уже никто не плакал и не содрогался в ужасе. Неизвестно было, кому больше повезло – убитым или обреченным на медленную голодную смерть.
После одного из таких погромов я не могла найти маму. А потом увидела ее на одной из виселиц на Юбилейной площади. Ужас и отчаянье сменились единственным желанием выжить. Близилась осень, а из пятидесяти двух человек нашей семьи в живых осталось двое: я и мой старший шестнадцатилетний брат Иосиф. Мы умирали от холода, голода, мучились от чесотки и вшей.
Осенью 1943 под покровом ночи был последний погром в Минском гетто. Мы с братом в попытке укрыться забежали в одну “малину”, в другую – все переполнено. Вцепившись в брата что было сил, я прошептала: “Йоська, это конец”.
Брат молча сорвал с меня и с себя желтые латки и потащил на себе через еврейское кладбище на вокзал. За нами увязалось еще несколько десятков детей. Утром мы услышали, что в гетто больше не осталось живых.
Мы шли три дня, сторонясь дорог, держались лесных массивов. Мой брат верил, что мы найдем партизан и мы дышали этой верой, жили ею. Старшие несли младших, у многих ни одежда, ни обувь была не по сезону. Я до сих пор не могу представить, как мы могли тогда выжить. Ели опавшие листья, пили из луж. На третий день я уже не могла идти, теряла сознание. Как сквозь сон слушала голоса взрослых мужчин, чувствовала, как бережно несут куда-то.
Партизаны нас нашли, но у себя не оставили – нечем было кормить. Всех привели в Поречье, маленькую деревушку возле болот. Немецкие войска были совсем рядом, в десяти километрах. Но из-за плохих дорог немцы нечасто наведывались сюда. Нас всех (сорок детей) разобрали по семьям.
Я помню как распухшие, отмерзшие ноги заныли от горячего духа избы, как закружилась голова от запаха молока и хлеба. Падаю в руки улыбчивой молодой женщины. Меня тогда впервые накормили и счастье затеплилось в моей груди теплым комочком:
- Тетя, спасибо! Тетя, храни Вас Бог!
- Настя. Зови меня – Настя. Ох, и худа же ты! В чем только душа твоя держится?
Она взяла белую простыню и накрыла мне плечи. Тут же на простынь стали скакать с меня вши, приведя меня в смущение.
- Ничего. Отмоем тебя. Пошлю твоего брата к партизанскому доктору, к Подоляке. Пусть даст мазь от вшей, - сказала Настя.
Нашу с братом одежду положили в чугуны и кипятили. Вши выпрыгивали из кипящей воды, звонко отскакивали на поверхности чугунка, с хрустом лопались, попадая в огонь.
Столько лет прошло, но мне не забыть подвиг простых людей из деревни Поречье. Не страшась смерти выхаживали они нас всех, кормили, одевали около года. Ни одна семья не отказалась приютить.
О приходах немцев нам сообщали партизаны, и мы убегали в болота на несколько дней. Тех, кто не успевал – убивали или угоняли на работу в Германию.
В один из таких побегов увязался за нами полицай. Видимо, из местных. Знал, как выйти к острову. Смотрим, как он бодро по кочкам шагает. Смелый, один идет, ружье наизготовку держит. Сидим за кустами, не дышим. А был с нами Иван Хурс. В Поречье на сотню домов других фамилий и не было – Хурсы да Шашки.
Толкает Иван в бок мою Настю:
- Иди, отвлеки его.
- Как?
- Да как хочешь. Ружье нам надо.
Согнувшись, нырнула под еловые ветки моя Настя и вышла к полицаю. А Иван с другой стороны обходит, и в руках у него только серп. Что они там говорили, не помню, стук моего сердца заглушал все звуки. Вижу, как полицай схватил Настю и поволок по земле. Как податливо, спотыкаясь на кочках, побрела она с ним. Секунда, другая и на спину полицаю прыгает Иван. Схватив фашистского прихвостня за волосы, как за пшеничный сноп, взмахнул серпом, словно огненной вспышкой. Обмякло и распласталось черное тело предателя. Оттащили к болотной топи, утопили в вязкой трясине.
- Собаке – собачья смерть, без покаяния и могилы, - устало перевязывая съехавший платок, сказала Настя.
Иван больше в деревню не вернулся. Ушел с ружьем к партизанам воевать. А у меня в мои девять лет остался немой вопрос: “Почему мы раньше не ушли из гетто? Зачем безропотно ждали смерти? Когда можно вот так, с одним серпом...”