Весной 1943 года небо над кубанскими степями часто озарялось снарядами. Воздушные бои велись несколько месяцев. Так пишут в сухих хрониках военных сводок. Но для участников это были долгие шесть месяцев.
Самая долгая в жизни весна. Теперь, спустя 2 года, я знаю, чем все кончится. Я знаю, мы не пустим немцев на Кавказ, мы отвоюем советское небо над Кубанью. Пройдет июнь 1943 года, не будет Голубой линии, наши войска смоют ее кровью. Через самую долгую весну.
А пока я в окопе на станице Крымской. Этот апрель какой-то сырой и промозглый, совсем не по-кубански холодный. Моя гимнастерка все время кажется влажной и холодной, шинель - более тяжелой, чем на самом деле. Когда идешь в ней при ветреной погоде, чудится, что в ней холоднее, чем было бы, сними я шинель.
Мы две недели стоим напротив немцев, и я настолько замерз, что порою мне кажется, ворвись фрицы к нам окопы – их пули не пробьют мою промерзшую одежду. То-то они удивятся.
Но я надеюсь, такого никогда не будет. Не про пули, а про немцев. Это мы ворвемся к ним, отобьем захваченные земли. Также холодно им? Наверное, да, говорят, их шинельки не рассчитаны на нашу зиму. Но пока это и нам не помогает. Мороз один для всех, ему людские войны безразличные.
И сейчас в 12 часов 29 апреля, мне холодно. Я судорожно сжимаю винтовку. Идет снег, понижая мои шансы в случае чего попасть по цели. Кто придумал снег в апреле? Не подумайте, что все это занимало мою голову тогда. Там в окопах и бараках Кубани в голове у меня была вата, которая чувствовала холод, голод перед ужином или жажду при долгих выматывающих стычках с немцами.
Может, так было только со мной, а у всех остальных мозги были на месте. Вело ж командование свои дела, строились и укреплялись окопы. Были и у меня потом и разговоры с сослуживцами, и песни у костров.
Но не весной 1943 года. Вот я иду с винтовкой. В голове вата, тело бьет мелкой дрожью от холода. Сквозь апрельский снег на дальнем рубеже замечаю движение, вскидываю винтовку. Выстрел. Движения нет. Минута, две минуты. Сочтем за попадание. Еще движение по правую руку. Выстрел, но не мой. Кто там справа от меня, кажется Андреев.
Но движение продолжается, и я стреляю. Тихо. Попал значит по немцу. Опускаю винтовку, пригибаюсь. Но то ли холод делает меня слишком медленным, заморозив мускулы, то ли то ли промороженная одежка не гнется – слишком поздно.
Выстрел раздается где-то спереди. Я чувствую, как что-то теплое скользит по моему плечу. Секунду спустя в этом же месте разгорается пожар, с меняющейся острой болью. Вату выбрасывает из головы, я все вижу, слышу и чувствую. Все чутко осознаю, словно с меня сняли изолирующий колпак.
Справа – Андреев, слева Колпакиди. Второй кинулся меня оттаскивать. У него есть брат – командир-летчик. Гимнастерка мне великовата. Вчера было 28 апреля, день рождения моего школьного товарища. С тех пор у меня есть знак о ранении. Всякий раз при затяжных операциях, когда разум начинал затупляться, я нащупывал эту нашивку.
Мое первое ранение. Холодная шинель, боль в руке и обветренное лицо товарища приводят в чувство не хуже нашатыря. Многие чуть ли не с восторгом рассказывают, как их с того света достали в госпитале, о своем «втором рождении». Я улыбаюсь про себя. Мысленно вспоминаю нашивку на правом плече. Моим «днем рождения» стала первая пуля.