Келли Легор
«Можно идти наперекор законам человеческим, но нельзя противиться законам природы.» — капитан Немо. «Двадцать тысяч лье под водой»
Наука и научная фантастика переплетены со времен их нового рождения в Викторианскую эпоху. Они используют сходные методы воображения — удерживать идею мира в уме, проверять границы этого мира с помощью экспериментов. В случае науки, вы формулируете теорию и создаете серию тестов, чтобы узнать, не будет ли она опровергнута. В случае научной фантастики, вы формулируете реальность, и создаете персонажей, логически из этой реальности проистекающих. Хорошая научная фантастика, как состоятельная научная теория, включает тщательное миропостроение, избегание логических противоречий и глубокое исследование, открывающее новые связи. Этот цикл статей займется исследованием связей между эволюцией биологии и научной фантастики в Новое время.
«Двадцать тысяч лье под водой» начинается с загадки. Поступает все больше сообщений о неизвестном чудовище, нападающем на корабли в Атлантическом и Тихом океанах, — чудовище в сотни футов длиной, с огнями на спине, с рогом, без труда пробивающим стальное брюхо корабля, и способностью путешествовать от моря к морю с поразительной скоростью. Для охоты на чудовище нанимают натуралиста и эксперта в морской биологии, только чтобы выяснить, что это совсем не чудовище, но невероятно дорогая подводная лодка. Далее следуют приключения, пока протагонист и его товарищи наконец не убегают от джентельменской тирании Немо. Эта история полна интересных научных инфодампов и приключений в невероятных местах. Это история, которая берет викторианские мечты о будущем технологии, и, с помощью исследований и методичности, показывает, какой может стать такая реальность.
Викторианская эра была временем великих перемен и открытий. Столетиями наука медленно избавлялась от оков эпохи Просвещения Католической церкви, которая позволяла ученым описывать мир, но не углубляться дальше, под угрозой отлучения или смерти. В результате этих изменений начали публиковаться весьма провокационные (для того времени) научный исследования о естественном мире, такие как «Принципы геологии» Чарлза Лайеля, книга, предоставлявшая доказательства, что мир куда старше шести тысяч лет, бросая вызов фундаментальной католической точке зрения на время и вселенную. К тому же, продвижение Второй промышленной революции (паровая энергия, телеграф) обеспечило беспрецедентную скорость и простоту коммуникации и сотрудничества между учеными по всему миру. Для высшего класса, к которому принадлежали многие натуралисты и ученые, это было время относительного мира, оптимизма, достатка и открытий. Таким образом сцена для гениальных и пытливых умов Жюля Верна и Чарлза Дарвина была готова. Им предстояло изменить будущее научной фантастики и биологии.
Верн родился в состоятельной семье из высшего сословия. Будучи юношей, он интересовался географией и морем, подражал Виктору Гюго, Эдгару Аллану По, Чарльзу Диккенсу и Джеймсу Фенимору Куперу в ранних работах. Он переехал в Париж и начал писать пьесы, научно-популярные и художественные книги. Работа над научно-популярными вещами вызвала у него интерес к науке, не покидавший его всю жизнь. В Париже он рисовал в воображении новый вид романа — «научный роман».
Дарвин также родился в состоятельной семье из высшего сословия. В юношеском возрасте он любил собирать жуков и охотиться. После неудачного начала в медицине, он последовал совету отца и отправился учиться на священника. Во время обучения Дарвин прочитал два очень влиятельных труда: «Введение в изучение натуральной философии» ученого-универсала Джона Гершеля, который утверждал, что наука сводит сложность естественного мира до причины и следствия, основанных на универсальных правилах; и «Личный опыт», пользовавшаяся большой популярностью работа об открытиях в Южной Америке ученого и путешественника Александра фон Гумбольдта, в которой сочетались скрупулезная полевая работа и наблюдательность. Дарвин говорит об этих книга в своей автобиографии: «Они разожгли во мне пылкий жар — сделать хотя бы самый скромный вклад в благородную структуру естественной науки.»
Когда в 1863 году Верн выпустил «Двадцать тысяч лье под водой», он вышел на тот же рынок, что вышеупомянутый Гумбольдт и «Путешествие Бигля» Дарвина. Так викторианцы, подталкиваемые страстью натуралиста собирать и классифицировать все на планете, исследовали мир, не покидая гостиной комнаты, и пытались разобраться в его многообразии. Эпоха чистых открытий прошла и Верн рассчитывал на продолжающуюся, неудовлетворенную страсть аудитории к новизне. «Двадцать тысяч лье» переносили читателя в чужие и неизвестные места, с натуралистом в качестве проводника, на борту тщательно продуманного и детализированного технологического чуда. На самом деле, Верн часто пользовался этим ходом — выдернуть читателей из социальных потрясений и культурных изменений, проходящих вокруг них, и вернуться во времена приключений, в загадочные места, откуда их возвращали к берегам реальности, когда история заканчивалась. Его работы исследовали «Что» будущих технологий, наблюдений и открытий — какие чудеса скрывались впереди, что мы сможем найти и создать, используя последние научные изобретения и методы?
Там, где Верн писал в традиции описаний и наблюдений, характерных для натуралистов, Чарлз Дарвин, следуя пятилетним записям и наблюдениям на борту «Бигля», начал видеть большую картину. В то время как натуралистов в основном заботила таксономия и определение различных признаков разнообразных видов, Дарвин в своем путешествии прочитал два очень важных труда: вышеупомянутые «Принципы геологии» Лайеля и «Опыт о законе народонаселения» Томаса Мальтуса, который замечает, что население растет в геометрической прогрессии, в то время как средства существования только в арифметической, и утверждает, что вскоре население исчерпает ресурсы, что приведет к неизбежным страданиям беднейших членов общества в возникающей в связи с этим конкуренции. Куда бы Дарвин ни смотрел, он замечал отголоски и призраки этих работ. В том, как преображался и менялся мир — в каменных лицах, в окаменелостях южноамериканских видов, на которые он наткнулся, и в изменившихся клювах пересмешниковых на Галапагосских островах. Он заметил, как определенные виды будто принадлежали определенным местностям, и как на их распространение повлияли геологические факторы и еще как это распространение было прервано вторжением видов из «Старого мира» на американский континент. Со всеми этим наблюдениями он вернулся в Англию, где провел остаток жизни читая и разговаривая с каждым, кого мог найти, об их сходных наблюдениях. В следующие тридцать лет он начал тщательно готовить аргумент, у которого, как он знал, будут большие последствия. Аргумент, который, по его мнению, должен дать ответ на центральное «Что» в его сфере — вопрос, ставивший Церковь в тупик много столетий: что вызвало вариации в видах?
Объяснением Дарвина была теория естественного отбора, в которой утверждается, что лучше всего адаптирующиеся к внешним условиям представители видов, имеют больше шансов на размножение и потомков, которые со временем заменят других, менее успешно адаптированных представителей видов. В этой теории примечательно, что в нее включен ряд генетических феноменов, для которых у Дарвина не было механизма объяснения. Он взял наблюдения геологов, палеонтологов, других натуралистов, животноводов, специалистов в поведении животных и таксономистов — и сумел описать мутации, сцепленное наследование, половые особенности, экологические ниши, эпигенетику, а также конвергентную и дивергентную эволюцию, все потому что собрал столько наблюдений, сколько смог, и выработал теорию, которая подходила лучше всего. Под влиянием Мальтуса он мог видеть, что конкуренция в экологических нишах, давление внешнего окружения и сексуальная конкуренция по-видимому были силами, формировавшими адаптации, заметные в разных видах разных регионов. Кроме того, Дарвин, как и Верн, достиг этого, объединив свои любимые занятия, много читая, и формулируя объяснение, которое подходит всем доступным фактам.
Дарвин признавал, что он человек, не выносящий противоречий. Из-за этого он превратился в перфекциониста. Он опубликовал наконец «Происхождение видов» только после того, как другой натуралист, Альфред Рассел Уоллес, прислал черновик собственной работы, где описывался механизм, очень похожий на дарвиновский. Дарвин и Уоллес вместе представили свои данные в Линнеевском обществе в июле 1858 года. И когда в следующий год вышло «Происхождение видов», все 1 250 экземпляров были проданы в первый день.
Книга получила международное признание и хотя в те дни она не была такой уж противоречивой, то, как Дарвин избегал любых дискуссий о человеческой эволюции, в сочетании с тем, что в его теории отсутствовал механизм действий, помимо «давления окружающей среды», вызвало ее искажения в обществе, придававшем аргументам Мальтуса о неизбежной жестокости жизни к низшим классам такой вес, что делать жизнь бедных тяжелой стало своего рода извращенным моральным долгом — чтобы они не слишком размножались. Из этой среды и появились социальный дарвинизм и евгеника. В отсутствии научного объяснения для «Как» в естественном отборе, научная теория была искажена в социологическую теорию, которая имела и продолжает иметь далеко идущие и тревожные последствия.
Дарвин считается отцом эволюционной биологии, и его наследие в истории науки нельзя переоценить. Его работы вдохновили ученых того времени глубже исследовать тайну наследования, разобраться в механизме эволюции и заняться вопросом того, откуда взялось такое разнообразие в мире. Эти вопросы интересуют не только различные подразделы биологии, вроде этологии и экологии, но еще, как мы увидим, прямо привели к рождению генетики.
Наследие Верна в истории научной фантастики, как и Дарвина в своей области, нельзя преувеличить. Его научные романы и экстраординарные путешествия оставили неизгладимый след в жанре, в частности, Хьюго Гернсбеке, который, в выпусках первого научно-фантастического журнала Amazing Stories в начале двадцатого века, печатал работы Верна, чтобы как можно больше людей смогли познакомиться с беспрецедентными работами «внедряющими науку». Хотя и По и Шелли опубликовали книги, включающие элементы современной им науки, раньше Верна, никто до него не подходил с таким вниманием к научным деталям. Он был по-настоящему первым создателем того, что позже эволюционировало в твердую научную фантастику.
Как бы то ни было, Дарвин и Верн составляют только часть картины того, во что превращались их сферы — оба ответили на важный вопрос «Что». Но Дарвин все еще не нашел ключ к своему вопросу о работе наследования, а научной фантастике было суждено стать чем-то куда большим, чем перечисление потенциальных технологических инноваций на фоне приключений. В следующем выпуске мы рассмотрим двух людей, которые дали нам ответ «Как»: Г. Дж. Уэллса и Грегора Менделя.