«Для меня главным в авторской песне остаётся слово, а форма может быть разной», — считает он
В представлении нынешней молодежи, сурово занятой самообразованием на различных «iВолгах» и «Селигерах», бард — это небритый, хмурый субъект, обитающий исключительно в тайге у костра и обнимающий во сне не любимую женщину, а гитару. Между тем Анатолий Полянин, выпускник авиационного университета, вполне себе цивилизован и успешен, обласкан наградами на фестивалях, в том числе и патриотических. Он также резидент весьма известного уфимского клуба авторской песни «Белый ворон». И любит не только гитару: женат, имеет сына и дочь.
От пижона до Малюты Скуратова
— Авиационный институт всегда жил бурной творческой жизнью. К авторской песне вы тоже пришли в студенческие годы?
— Началось все классе в восьмом, когда у меня появилось жгучее желание научиться играть на гитаре. И не потому, что парень с гитарой считался первым парнем во дворе. Просто хотелось играть. Сестра принесла мне гитару из существовавшего тогда пункта проката. В школе были ребята, которые играли и были для меня вроде как боги. Они даже знали аккорды. Я купил самоучитель, выучил одно упражнение. А буквально через полгода, копаясь в книгах, открыл сборник Байрона и первое попавшееся стихотворение решил напеть под гитару.
В десятом классе уже вполне сносно играл в школьном ансамбле.
Потом пришла пора института и студенческого театра, куда я явился со словами: «Я тут немного играю, авось пригожусь». Режиссер Владимир Зимин, выпускник «Щуки», меня приветил и задействовал в ставившемся тогда спектакле «Баня» по Маяковскому. Так все пять лет учебы я лицедействовал.
— Кстати, вы же привезли из Казани и Харькова специальные призы «За лучшую актерскую работу»…
— Казань — это три дня праздника: всероссийский фестиваль театров малых форм «Икариада». Все привезли туда миниатюры, а мы — полноценный спектакль-водевиль по Ильфу и Петрову «Сильное чувство». У меня там была роль молодого пижона. Видимо, я был таким пижонистым, что получил этот приз.
На пятом курсе я сделал свой первый концерт — двухчасовую программу из песен, написанных, как я всегда говорю, «на понравившиеся стихи». Как они подбираются — это уму непостижимо.
Когда уже закончил институт, съездил с театром в Харьков со спектаклем «Ксантиппа и этот, как его…» Самуила Алешина. Был там правитель Кефал, а при нем цепной пес Аггирий, типа Малюты Скуратова. Вот это я и был. Помнят меня очень страшным.
— Когда о вас пишут, упоминают поэтов Серебряного века. Чем они для вас так привлекательны?
— Да нет, нравится мне классика более ранней поры: Тютчев, Бунин, Фет. А из Серебряного века, пожалуй, только Северянин. Когда я его первый раз читал, восторгался тем, что все у него так изысканно, каждое слово — как карамелька. Эпатаж, эстетство. А потом понял: все это он делал пародийно, саркастично. Пушкин писал кодированно, и нам видна лишь верхушка айсберга. Есть еще подводная часть. Как говорил наш Зимин, дурак прочитает и скажет: «Хорошо!», а умный подумает. Северянинские «ананасы в шампанском» — это же насмешка над жрущей, богатой публикой. А сколько слов он придумал для русского языка! Например, «бездарь», но с другим ударением.
Вся эта театральная зараза на меня сильно повлияла. И после института я поехал поступать в ГИТИС. Зимин мне хорошую характеристику написал. В комиссии ГИТИСа в тот год был Рифкат Исрафилов, Зимина он знал, что-то наше видел, и я сразу отправился на второй тур. Он же был для меня и последним. Поступал-то я на режиссуру. Исрафилов сказал, что прошло всего то ли семь, то ли девять человек. Шансов у меня не было.
Вышел я из ГИТИСа, Арбат как раз рядом. Перезнакомился с сидевшими там художниками, поэтами, всю ночь мы проорали песни, под утро ввалились к кому-то домой. Хозяину квартиры одному дома было тоскливо, он вышел на Арбат за сигаретами, а там — такая компания.
Сейчас Арбат не тот: все схвачено, каждый музыкант на своем пятачке, ходят какие-то мутные люди, а улица превратилась в коммерческий проект.
Гуляния под дирижаблем
— И вы вернулись в Уфу…
— «Режиссер из меня не получился, пришлось переквалифицироваться в технари» — почти по Остапу Бендеру. Я вообще-то заводским стипендиатом был. Пришел в конструкторский отдел на «Гидравлику». Это была тоска! Сидели тетеньки, возраста для меня преклонного, мужиков человека три из 20, чертили два изделия: рукав и еще что-то. Там-то от тоски я и написал «Песенку молодого специалиста».
А тут из военкомата повестка. Ушел служить техником при самолетах, «директором самолета», как мы себя называли. Попал в хорошее место: под Ленинград, около финской границы. В полк я пришел как раз в тот год, когда Руст сел на Красную площадь. Летел он как раз со стороны Финляндии. Естественно, «полетели» и все командиры полков.
А дальше наступили веселые 90-е. Надо было жить, кормить семью, и занимался я чем бог пошлет: рекламой, чем-то связанным с биржами, в подвале делал гитары. Между делом концерты давал. Вешал на забор тряпку с надписью типа: «Дворец культуры «Нефтяник». Приходите». Ни аренды, ни интернета, исключительно сарафанное радио. Организацией выставок занимался с выдумкой: дирижабли мы запускали около авиационного института на лебедке с тросом. Даже из аэропорта звонили: «Что за объект несанкционированный над городом реет?». По вечерам под дирижаблем гуляния с гармошкой проходили.
«Алгеброй гармонию поверить»
— Когда вы только взяли в руки гитару, были у вас барды «в авторитете»?
— Первая пластинка, появившаяся у нас дома, была с песнями Окуджавы, затем появились записи Высоцкого. Кукин, Клячкин, конечно, с одним «но». Они были, можно сказать, музыкальными аскетами с тремя аккордами. Основное — слово, мысль. Это были монологи под аккомпанемент. А откровением и потрясением стал для меня Александр Суханов. В нем разумно сочетались выбор стихов, театральная подача, артистизм, музыкальность. Да и голос тоже.
— А как вы объясните, что в лирики подаются физики: барды-то в основном технари?
— Образование — это не всегда хорошо. Напиши музыканту ноты — он сыграет, для меня же музыкант — человек, который берет инструмент и начинает импровизировать. Ему не надо ничего объяснять, он играет то, что в данный момент в нем живет.
Технари до этого сами интуитивно доходят. Конечно, они не будут играть так, как профессионалы, но зато найдут такие приемы и ходы, которые не разглядит музыкант, усвоивший каноны. Тот же Суханов говорил, что подбирает аккорды согласно «золотому сечению». Так что мы объединяем математический подход и семь нот. А сколько получаем вариаций! В институте учили: задачу можно решить любыми путями.
Сейчас тем более пришло такое время, что, как мне кажется, ценится не столько профессионализм. Ценится другое: честность, искренность, практически исчезнувшая, потому что все заморочены повседневными делами, зашорены, вынуждены выживать во всех смыслах.
Это страшное слово «шоу»
— Нынешние барды — кто они?
— Мне больше нравится термин «поющий поэт». Плюс «прилипшая» к бардам гитара. Между тем это всего лишь музыкальный атрибут. Когда я был на концерте Елены Камбуровой, она пела «Солдатика» Окуджавы и отбивала ритм шнуром микрофона.
Человек вообще всегда сначала воспринимает ритм. Слова — потом: это уже работа мозга, а не у всех он развит одинаково… Это, наверное, из далекого прошлого: ритм реки, ритм ветра… Если мы слышим мелодию, нас ведь не слово цепляет, а именно ритм. Только потом начинаем вслушиваться в слова.
Так что бард — это для меня поющий поэт, аккомпанирующий себе на гитаре.
— Не кажется ли вам, что золотой век авторской песни ушел вместе с Окуджавой, Кукиным, Клячкиным, Визбором…
— Слово, поэзия, которую они несли, будут еще очень долго трогать думающую публику, но «флакон», в котором мы подаем свои творения, требует, конечно, больших изменений. Сейчас нужно уметь не просто выйти и прочитать свой текст, но задействовать зрелищность, эпатаж, если хотите. То, что называется словом «шоу».
Искать новые формы — это опасная штука. Нужно аккуратно пройти по грани, чтобы не свалиться именно в то шоу, которое мы видим «в телевизоре». Но принцип один: либо это интересно, либо нет, либо умно, либо нет. Для меня главным остаются смысл и слово, а форма может быть разной.
А еще авторская песня предполагает личностный контакт. Люди приходят — скажу крамольное — не столько послушать песню, сколько пообщаться, стать причастными к той энергетике, что идет от творческого человека. Приезжаешь в город, отыгрываешь концерт, и начинается второе отделение: толпа рвется поговорить по душам, а автор становится близким и родным. Думаю, это все опять-таки от нашей душевной неприкаянности.