Приходилось Вам когда-нибудь бежать? Когда знаешь, что это жизненно необходимо. Нет другого выхода, надо бежать! И вот уже донимает боль в груди, перехватывает дыхание, дерёт горло. Чувствуешь странный привкус крови во рту. Совсем как в далеком детстве, когда выпал первый зуб.
Я до сих пор так бегу по ночам, во сне. Бегу от тягостных воспоминаний. И все мне кажется, что я еще там, в 1942-м. Что ветви хлещут мое лицо на бегу, болотные кочки сбивают в кровь ноги.
Мне было двенадцать, когда началась война. В сентябре 1942 года староста нашей деревни стал ходить по домам и требовать, чтобы молодежь явилась на перепись для отправки в Германию. Погнали нас из родных Липок на Брестчине на работу в Германию, да попал я к партизанам под Полоцком. Когда стали стрелять по немцам народ рванул кто куда. И я побежал. Боялся остановиться. Будто бы остановка – это смерть и я больше не встану. А бежать все трудней, ноги мокрые на сквозь, земля рыхла, пропитана жижей.
Что запомнилось больше всего? Деревянные гати из бревен. Фашисты пытались выкурить партизан из лесу, приходилось уводить народ все дальше, в непроходимые болотные топи. От острова к острову, вели тропы, которые знали только партизаны. А в самых опасных местах – проложены гати. Прыгаешь на них, как циркач, бревна крутятся во все стороны. Бывало, что и раненых с открытой раной случайно роняли в топь. Но стоило пожить в лагере неделю и привыкали, появлялась сноровка.
Костры в открытую не жгли. В землю вкапывали бочку, в ней сооружали что-то вроде печки и дымоход ставили в сторону. Огня нет, а дым по земле стелется. Варили обычно на рассвете. В это время туман в лесу был более вероятен.
Ежедневно уходили группы партизан на задание. Каждая из таких групп возвращалась потом через неделю, вернее те, кто оставался жив. Вечерами, усевшись плотной толпой сидели мужики, старики, женщины, дети. Вполголоса пели песни, читали листовки с фронта. А бывало и просто рассказывали житейские истории:
- Широка, глубока наша Щара (река) по весне! Во-о-т такие лещи! А щуки так просто телята, ей Богу!
- Да, ну!
Смеются мужики, поглаживая бороды. Улыбаются женщины, и исчезает печать скорби на бледных лицах. И словно нет войны, нет страха, нет больше боли.
Был ноябрь 1942 когда по лагерю прошел слух, что на задание идут все мужчины. Едет эшелон с живой силой врага и с оружием. Все суетятся, а я котел еловыми ветками чищу и сожалею, что слишком мал. Был у нас партизан один, Хазов. На его счету было более десятка пущенных под откос фашистских поездов. Вот он стоит, с Кузьмой разговаривает. Бреду я к нему, что сказать не знаю. Еловые ветки так и остались в руке зажаты, по земле шуршат.
Хазов был коренаст и невысок, со смеющимися глазами:
- Чего тебе, малец? Котел чисти.
- Я с вами пойду, - сказал я.
- Куда тебе?! Немцы совсем озверели, патрули кругом, - возразил дед Кузьма.
Хазов обернулся на меня, посмотрел с прищуром:
- Пусть идет. Будет нам на смену.
- Так совсем же дите!
- А что ж делать... Время такое.
Двое суток мы пробирались к дороге. Помню, как ночью увидел отблески огоньков за деревьями. “В ноябре? Огоньки? Видно, немцы!”,- подумал я. Крадучись тенью стал тихонько будить Хазова:
- Товарищ командир..!
- Ааа...?!, - проснулся он. И от его тихого вскрика метнулись огоньки за ветвями. Поглядев на меня он прислушался и стал всматриваться в темноту:
- Волки! Не дрейфь, малец. Волки не немцы, они лучше их.
Он достал из сумки какую-то баночку и скрылся за деревьями. Я до боли всматривался в темноту, как вдруг он неожиданно появился у меня за спиной:
- Все. Пошли спать.
- А что вы делали?
- Пороху посыпал. Зверь на этот запах не идет. Боится.
Уже в следующую ночь мы пробрались к железной дороге. Залегли цепью. Ползем. Слушаем. Нет патруля. Мины было две. Чтобы поставить, надо было подрыть под рельсом. Рыли тихо, складывая землю на тряпку, чтобы не оставлять следов. Повезло. Поставили.
Ждать эшелон пришлось долго. Уже на рассвете пошел по полотну патруль. Все напряглись. Кузьма зорко следил за немцами из-под коряги:
- Прибить их что ли?
- Нет. Шуму наделаем. Не найдут они мины.
Перекликаясь и громко разговаривая, немцы прошли наш участок дороги.
- Едет!, - довольно сказал Кузьма.
“Едет? Так ничего же не слышно!” – подумал я.
- А ты к земле ухо прижми – услышишь. – угадал мою мысль Хазов.
Черной змеёй, грохоча и звякая сочленениями медленно полз поезд. Все замерли в ожидании, команда “Приготовиться!” передавалась из уст в уста едва слышно как шелест осенних листьев.
Взрыв заложил мне уши. Все слилось воедино, скрежет колес, свист летящих на насыпь вагонов, крики людей и шуршащий шум пламени. Выстрелы яркими вспышками света озаряли предрассветный туман. Свистели пули, загрохотал пулемет. Нечеловеческий, звериный рык издавался из объятых пламенем вагонов.
- Не нравится, гады?! Почувствуй теперь на своей шкуре каково это – живьем гореть, - злобно шептал дед Кузьма.
Немцы выпрыгивали из окон, лежащего на боку поезда, в одном белье. Раненые пытались отползти за поезд, спасаясь от шквального огня партизан. Объятый пламенем один из вагонов, вдруг коротко зашипев, взорвался выплевывая к небу огненную лаву.
Хазов подполз к Кузьме, волоча окровавленную ногу:
-Отбой! Уходим!
Дед подхватил его на плечо, коротко бросив мне:
- Все, хлопец. Беги!
Нас преследовали, но тщетно. Через сутки, на соседнем участке дороги, мы пустили под откос второй эшелон. Тогда немцы прекратили движение поездов по ночам. Да разве остановишь белорусского партизана?