Ирина всегда понимала, что она не такая как все. Хотя что понимать то, достаточно было в зеркало взглянуть. Но до поры до времени она не знала, что ее отличие от других может быть объектом насмешек. Сама она была до такой степени доброй, что вообще не понимала, как это – высмеивать кого-то. Она помнила тот день, когда принесла в садик мамино печень, оно разлетелось в момент, она угощала всех, и вот в руках уже было последнее, и она, обычно готовая отдать последнее, так хотела его попробовать, ведь это была первая выпечка, которую она готовила вместе с матерью, она сама добавила сахар и молоко, даже разбила пару яиц, выковыряла скорлупки и немного помесила тесто. Она не съела ни одной штучки, так как хотела сделать это с друзьями на импровизированном пикнике в саду со стаканом молока на полднике, заботливо пересчитала их, чтобы всем хватило по одной штучке. Но мальчик Санька не стал дожидаться, пока остальные чинно рассядутся вокруг маленьких столиков, съел угощение и попросил отдать ему и последнее печенье тоже. Ирина отказалась, сказав, что свое-то он уже получил, а у нее одно осталось. На что Санька, своей нагловатостью привыкший всегда получать желаемое, весь скривился, но не заплакал, видимо вспомнив, что перед ним не взрослый которым можно манипулировать слезами, а маленькая девочка, и вдруг крикнул, зло засмеявшись: «Жадина!», а потом, наверное, подумав, что этого недостаточно, добавил еще громче «Горбунья!». И через мгновение наступившая тишина сменилась громким смехом. Давно сдерживаемый, или непониманием или многочисленными наказами взрослых, он наконец прорвался наружу, нашел словесное выражение и дети смеялись, окружив Ирину, показывая на нее пальцем: «Горбунья! Горбунья!». Она стояла не понимающая, тыкала в Саньку злополучным печеньем и повторяла «На возьми, возьми, пожалуйста», а потом побежала, преследуемая этим новым, и таким обидным прозвищем. Но и убежать то было некуда, своим маленьким еще умом она понимала, что это правда, что это не та кличка, которая прицепившись, забудется через какое-то время, эта останется с ней навсегда, как и противный вырост на спине. Который не давал выпрямится, потянуться, надеть красивое платье и туфельки, не давал ей участвовать в массовых танцах, разучиваемых в садике, и с которым было удобно только лежать на маминых коленях, провалившись им в них. Детей в тот день урезонила воспитательница, но Ирина проплакала до прихода матери, а дома, после долгих увещеваний крикнула, вложив в этот крик всю боль своего маленького сердца: «Давайте его отрежем! Почему его нельзя просто отрезать!?». И уже она успокаивала заплакавшую маму. С того дня насмешки над ее внешностью были постоянным спутником, как будто прорвалась плотина, и давно сдерживаемые мысли наконец обрели словесную форму. Отдыхала она от них только когда лежала в больнице, но тогда на смену душевной боли, приходила боль физическая. Ирину мяли, растягивали, чем-то кололи, стиснув зубы она терпела, надеясь, что вот сейчас она встанет и выпрямится. И плакала не от боли, а от того, что она терпела ее зря. Никуда ее горб не уходил, не уменьшался, хотя она слышала, как врач говорил маме, что эффект есть, он хотя бы не растет. После этих слов Ире всю ночь снился кошмар, как вырост на ее спине увеличивается и увеличивается, заставляя все больше клониться к земле, и вот она уже волочит носом по земле и не видит никогда солнышка и лица мамы и еду ей дают в миске и она вынуждена ее лакать как собачка. Девочка проснулась с криком и долго не могла успокоиться. С тех пор этот сон стал ее частым спутником по ночам. Иногда она напрягалась изо всех сил и потихоньку-потихоньку старалась выпрямится, пока горб от усилия не лопался и она оставалась прямая и свободная. В такие ночи она просыпалась не от слез, а от громкого радостного смеха. Но тем горше было понимание, что это всего лишь сон, а в суровой яви, она даже не могла лечь на спину.
Когда Ирина подросла, то с насмешками она свыклась почти также как с горбом. Хотя он стал больше, что бы там не говорили доктора, что расти дальше не будет. Ирина ходила, видя перед собой только землю, но не от горба, а от того, что не хотела видеть постоянно обращенных на нее взглядов. Любопытные и сочувствующие они были даже хуже насмешек, и она перестала поднимать голову, научилась их не замечать но, тем не менее, всегда их чувствовала. На выпускной в школе она не пошла, хотя мама приготовила ей сюрприз, сшила платье, которое можно было надеть. Но для Иры это было еще большим издевательством, еще больше подчеркивающим ее уродство, и она накричала на мать, обвинив ее в том, что она хочет выставить ее на посмешище. Потом долго плакала, жалея и себя и мать, которой досталась уродка дочь, к тому же еще и неблагодарная.
После школы Ирина поступила в местное училище, пережив еще три года взглядов и тихих насмешек. А потом заперлась дома, стараясь лишний раз не показываться на людях. Она освоила профессию швеи, хорошо вязала, и шила и вязала вещи на заказ, и тем самым снимала с себя ощущение, что живет на шее матери. Через маму она собирала заказы, через нее отдавала готовые вещи на продажу, иногда месяцами не видя никого кроме. Ей было тридцать, когда мама умерла. Тихо, сидя в кресле, как будто уснула.
Дальше Ире пришлось самой. Но как ни странно, смерть матери в ней что-то переломила, как тогда в детском сне, когда она, пытаясь выпрямится, ломала себе горб. Так и сейчас, горюя по матери, она вдруг обозлилась, что эти люди, собравшиеся в их доме, пришли даже не ради прощания с хорошим человеком, а чтобы посмотреть, как будет справляться горбунья. А обозлившись ей уже было плевать и на взгляды и на пересуды, и на насмешки. Она подняла голову от земли и быстро и сноровисто начала делать дела. Пережив похороны, стала думать что дальше. Работать дома ей больше не хотелось, и она пошла работать в ателье. Долго прятавшаяся в полутьме девушка вдруг захотела побольше света и радости в своей жизни и она стала шить свадебные платья. Она могла подобрать модель для самой взыскательной невесты, переносила любые капризы, была всегда доброй и приветливой. И это было легко, ведь таким характером ее наградила природа, а спрятать его заставили люди. Ирину полюбили, Ирина стала палочкой-выручалочкой, и Ирина встретила мужчину. Он не замечал ее горб, он не видел ее уродства, он уже пережил одно предательство в жизни, и сейчас хотел только теплоты, искренности и заботы. И этого они дали друг другу в избытке, все больше и больше влюбляясь в друг друга. Если поговорка о том, что от большой любви рождаются красивые дети, правдива, то их любовь была огромной. Ведь их дочка Машенька была похожа на куклу, прекрасную неземной трогательной красотой. Ирина все время улыбалась, не веря, что все это счастье в жизни досталось ей. Ради него, она поносила бы горб потяжелее. А тот , который был она уже и не замечала. Как-то ночью ей приснился старый кошмар из детства, толком даже не помня его, на следующий день она была встревожена и печальна. Муж, не добившись от нее ответа, что случилось, посоветовал прогуляться, сходить за дочерью в садик, хотя обычно это делал он. Одевая свою принцессу Ира уже улыбалась, но вдруг слух резануло знакомое прозвище: выглядывающие из группы дети перешептывались, пока один из мальчиков не закричал громко, насмешливо: «Смотрите, у Машки мама горбунья! Горбунья! Горбунья!», и ему вторил смех других детей. У Машеньки не было горба, но она опустила глаза к земле и согнулась, как будто что-то ее придавило.