В студенческие годы я подрабатывал в строительной бригаде летом. В 1971 строили мы колхозный телятник в деревне Смыковичи Брестской области. За старшего у нас был дед Игнат.
Работать было не сложно, кормились тем, что местные принесут. А кормили, надо признать, хорошо. Вот только за хлебом сами в сельский магазин ходили. Помню, как в первый раз попросил Игната показать мне туда дорогу.
Июнь, жара. Дорожная пыль под ногами горячая и мягкая, как мука. А вот и сельский магазин. Казалось, что вся деревня собралась здесь обсудить местные новости: галдели бабы пестрой толпой, в стороне курили папиросы мужики. Все ждали привоза свежего хлеба из города. Машина вот-вот должна была подъехать. Дед Игнат перекинулся парой фраз с мужиками и закурил.
Делать нечего и я стал разглядывать живописные окрестности залитой солнцем деревни. По пыльной дороге неспешным старческим шагом брел к сельскому магазину старик. Завидев его бабы сразу притихли, толкая друг-друга локтями. Зашептали: “Посмотри!”
Приостановившись, словно в раздумье, старик опять зашагал в нашу сторону.
- Что, тварь, живешь еще? А Донечки моей с сыночком нету, - зашипела на него старуха.
- Когда ж ты сдохнешь?!
- Как земля тебя только носит?!
Со всех сторон был слышен едкий шепот людей. С удивлением и растерянностью наблюдал я все происходящее. Вдруг один дюжий мужик в годах замахнулся на деда рукою. Старик в ужасе попятился, споткнулся и упал, подняв облако дорожной пыли. Ойкнув, он закрылся дрожащей рукой и по пыльной дороге, предательски поползла струйка крови.
Я тронулся в его сторону помочь подняться, но не успел сделать и шагу. Словно стальными клещами с силой, несвойственной в его возрасте, дед Игнат схватил меня за руку:
- Не тронь! Так надо.
Оглянувшись вокруг, я не увидел и тени сочувствия на лицах односельчан.
Подхватив мокрые штаны, ссутулившись и вытянув шею старик побежал прочь так быстро как только мог.
Обернувшись на деда Игната, я спросил:
- За что его так? Он же только хлеба хотел купить.
- Завтра внучка его приедет, купит. Выдержит. Еще не так в войну голодали. К внучке претензий не имеем. Она за деда не в ответе.
- А к нему какие претензии?
- Бобик он. Собака фашистская. Предатель.
- Предатель? И есть тому свидетели? Что же вы на него не заявили? Надо было судить! – в недоумении воскликнул я.
- О, а вот и хлеб приехал. Обожди маленько, я сейчас.
Вернувшись, дед Игнат вручил мне 4 буханки хлеба для бригады, ещё теплые. Откашлялся, и видя в моих глазах немой вопрос, стал рассказывать.
Находились те, чья рубашка была ближе к телу, чем страдания народа. Фашисты захватят земли, постреляют тех, кто пытался сопротивляться, и пошли дальше. А новый порядок оставляли поддерживать своим преданным собакам-полицаям. Бобиками их уже народ прозвал.
Самых преданных своих бобиков немцы тягали за собой как помощников в истреблении мирных жителей. Бобики были фашистскими проводниками, доносчиками. Так и этот с карателями ходил. Те, кто выжил в Зыбайлах в марте 1943, его узнали. Говорили, что из одной горящей избы дитя мать в окно выбросила, чтоб спасти. Он подобрал и назад в огонь бросил. Наследил он и в Октябре и в Курине.
Когда в 1944 сожгли Байки, этот даже родню свою не пожалел. Сидел на возу и сало ел, улыбался. А уже гнали на расстрел людей. Родня его из толпы зовет, о помощи просит. Даже ухом не повел! Тысячу людей тогда в Байках сгубили.
Выжившие рассказывали, как он заманивал людей, чтоб не боялись к немцам идти. Говорил, что только документы проверят, жечь никого не будут. Только результат был всегда один: сожженные заживо люди, деревни, выжжена земля.
- Так ведь за это ему должен был быть расстрел! – сказал я.
- Убить его мало,- возразил дед Игнат. – Пускай помучается.
Ожидание наказания – хуже, чем само наказание. Так и живет он, все ждет, когда в дверь постучат или по голове обухом ударят. Потому и сохнет весь – всеобщая ненависть хуже смерти.
Люди над ним свой суд учинили, страшнее тюремной каторги. Судить его - так ему сразу легче станет. Мол, вот и всё. Наказан. А так он свой крест до конца дней несёт. Куда ж ему деваться? В город не поедет. Он там немощный не нужен никому. В городе тоже работать надо. Дом не продашь – легче снести. Тут он у всех на виду и каждый, проходя мимо, с проклятием плюнет. Пускай живет, гнида фашистская. И пусть каждая былинка на этой земле напоминает ему о том, что он сотворил.
Правда есть у него один выход, да видно душа его совсем загажена, не идет он на это.
- Какой выход? - спросил я.
- Самому во всем сознаться. Пойти с повинной головой и рассказать все, как было. Может, и народ тогда силы найдет его простить.
С повинной он не явился. Осенью 1971 года у него случился сердечный приступ в тот момент, когда он кормил собственных свиней. Через два дня его нашла внучка, вернее то, что от него осталось.
Столько лет прошло, а я до сих пор поражаюсь этому решению сельчан не доносить на предателя. Что это было на самом деле? Народная мудрость? Милосердие? Изощренная месть? В тысячный раз думаю и не нахожу ответа.