Автор: Андрей Белов
С утра было хмуро, сыро и холодно, хотя на календаре был июнь. Из открытого окна доносилась суетливая возня воробьев с чириканьем и хлопаньем крыльев: им было весело с приходом нового дня, и пора было начинать заниматься ежедневными проблемами и ежедневными хлопотами. «Заразы! - ворчал Ефим на эту неугомонную братию и ворочался на кровати с боку на бок. - С четырех утра спать не дают, и что им неймется, ведь рано ж еще». Воробьи ничего этого не слышали, а если бы и услышали, то все равно не смогли бы понять человеческую утреннюю муку с тяжелого похмелья. Впрочем, из-за похмелья, каждое утро для Ефима было хмурым.
«Алкоголизм… - вспомнил Ефим слова участкового врача. – И кто ее спрашивал? Ведь зашел в поликлинику в кои веки, и то потому, что в магазин смысла идти не было: пенсия кончилась, а до следующей ждать еще два дня. Хотел пожаловаться, что в боку болит, а тут на тебе - печень».
- А то будет еще хуже, – сказала врач.
«А так, вечно, что ли, жить буду? – подумал Ефим, но милой девушке, в белом халатике, перечить не стал. - Кто знает, может, еще придется обратиться».
Вообще-то, слово «алкоголизм», он слышал в свой адрес уже не раз, но каждый раз думал: «Ну, какой же алкоголизм? Вот с утра еще не принимал, а не ломает. Хочется? – Да! Но не ломает же. Вот Серега, этажом выше, как не примет, так весь трясется, и что сказать хочет - не разберешь. А выпьет - так сразу человеческий образ приобретает, и говорит складно, и даже умно».
Ефим, умом то, понимал, что пить каждый день нельзя. Зараза эта прихватила его не сразу – постепенно, и не заметил, как спился. В молодости мог поддержать компанию, но среди друзей и знакомых считался малопьющим, а кто-то считал его и вообще трезвенником.
Да, спился, и в этом он себе признавался, а почему так произошло? Кто ж теперь разберет? Вроде, поначалу, и Маша, жена, не против была: надо, мол, мужику расслабиться после работы, ведь работал он, по жизни, не инженером каким-нибудь, да не в костюмчике, а все физически, да в робе: грузчиком, рабочим на стройке, шофером – да, мало ли, все и не упомнишь. Так и втянулся Ефим, и сам не заметил. Заметила Маша, но поздно, и, в конце концов, подала на развод.
Познакомился он с Машей случайно, как это чаще всего и бывает, когда уж и думать о женитьбе перестал: по-мужицки он был силен, а вот детей иметь не мог – проверялся не раз. Думал взять с детьми и усыновить или удочерить ребенка, а то двух, но так и не повстречалась, что по душе, да с детьми.
А тут вдруг, когда уж и думать о семье Ефим перестал – Маша. Стоит себе такая тихая, да скромненькая на платформе, электричку ждет, да мороженное облизывает. И так потянуло Ефима прижаться, пригреться, успокоиться возле нее, что не стерпел он, подошел, заговорил, предложил проводить: ему, мол, до той же станции надобность. И пошло, закрутилось что-то между ними, обхватило их обоих какими-то нитями, и через два дня уж и пожениться решили. Боялся Ефим, что вскроется все о нем, да думал: «Ладно, хоть немного поживу, как человек».
Свадьбу сыграли скромно: родни у Ефима не было, да и у Маши только тетка, да дед, у которого и жила. А вскоре объявила Маша Ефиму, чтобы радовался: ребенка ждет. Ефим и не раздумывал - радовался. «Так подфартило, – думал он, – что и не гадал. Так пусть будет мой!» Назвали Петей. Петр Ефимович – звучит. Нежданным было счастье его мужицкое.
Больше по сыну тосковал Ефим после развода, а не по Маше. Так тосковал, что вскоре в больницу попал, в кардиологию – но обошлось. Самый радостный день у Ефима был, когда зарплату выдавали. «Значит сегодня алименты Маше, на Петю, перечислю», – уже с утра думал он. Да и прибавлял сверх того, сколько мог.
Жизнь Ефима только в сыне и была. Жил он теперь в другом городе. Писал письма Маше; она отвечала, подробно все, особенно о Пете, но просила самому Пете не писать: что надо, мол, она передаст сама. Ефим перечить не стал; они оба знали, что Петя не его родной сын. В письмах, когда упоминала Петю, всегда писала: «Твой сын…» Жалела она Ефима, знала, что пьет, да так ведь и не знала она, что детей у Ефима быть не могло. Одиннадцать лет прожили они вместе, а вроде, кроме этих одиннадцати лет, Ефиму и вспомнить было нечего, а ведь жизнь погоняла его по стране, да по стройкам, да по дорогам, да и женщин он повидал не мало.
Так и жил Ефим памятью, да, пожалуй, еще и… бутылкой.
Да… Ж-и-и-знь.
Лежать уже не было смысла: к воробьям прибавился шум машин с улицы под окном, а, главное, голова просто раскалывалась, и лезли какие-то противные воспоминания о вчерашнем вечере. Воспоминания были не какие-то конкретные, а так, вообще. Пили сначала «Столичную», затем пиво, о чем-то спорили; Серега был, Славка, кто-то еще, кого-то провожали до дому. Пили на Славкину пенсию - больше ничего не помнил, и как дома в постели оказался – не помнил. Да и не старался Ефим вспоминать: все повторялось изо дня в день.
Ефим оделся и вышел из дома.
Как всегда, Ефим, перед тем, как войти в магазин, закурил, и, как всегда, задал себе вопрос: «Брать или нет?» Вид у него был настолько жалкий, пропитой, в поношенных годами брюках и куртке, что прохожие не бросали ему мелочь только потому, что не было перед Ефимом, куда бросить. Ефим мучился головной болью, отвратительной сухостью во рту, тяжестью в животе, курил, но каждый раз, перед магазином задавал себе этот вопрос. И каждый раз искорка надежды вспыхивала где-то глубоко-глубоко: «А вдруг именно сегодня все изменится, и пойдет он гулять в сквер, а потом в какой-нибудь музей или библиотеку, а потом будет дома смотреть телевизор и пить крепкий чай с печеньем?» И каждый раз, помечтав, он переступал порог магазина, возвращаясь на путь истинного пьяницы.
- Как всегда, Ефим? – спросила продавщица. Был он для всех просто Ефим, а не Ефим Семенович. Глядя на его жалкий вид, ни у кого и в мыслях не возникало прибавить к имени, еще и отчество. В магазине больше никого не было, и продавщица, зная ответ, облокотилась на прилавок и спокойно ждала, улыбаясь: насмотрелась она таких, на этой работе. Ефиму вдруг вспомнилось, как улыбалась Маша, и, как смеялся Петя, идя между ними и, держась за их руки. Неожиданно для себя, Ефим ответил: - Пачку Примы и бутылку Ессентуки.
Сидя в сквере, он медленно курил сигарету за сигаретой. Ефим задумался о жизни: «Как было бы хорошо, если бы все вернуть назад, когда Петя маленький, а Маша часто смеялась, слушая его, Ефима». Он вспоминал и о том, что, когда Пете исполнилось восемнадцать, продолжал помогать им деньгами, пока работал, до самой пенсии. А как пенсия подошла, какая уж помощь? Самому концы с концами свести. Да и на пенсии о сыне не забывал: писал Маше, что если туго им придется, то поменяет свою однокомнатную на комнату. В том и смысл жизни ощущал, какой никакой, а стержень в нем был: сын у него. Маша писала, что Петя окончил институт и сейчас работает в другом городе, так как у них, в захолустье, работу - «Днем с огнем…» Писала также, что все ладится у него, что уж начальник какой-то, но семьи пока нет: рано считает. И так увидеть сына хотелось Ефиму, аж до тоски, и понимал Ефим, что таким, он показаться не может. От того и не спрашивал у Маши адрес Пети. А увидеть, все ж, до того хотелось, что все бы отдал - увидеть и умереть.
Меж тем распогодилось, солнце припекало, и Ефим задремал на скамейке.
Очнулся он от того, что сигарета, догорев, обожгла пальцы. Он попил Ессентуки из бутылки и закурил новую сигарету. «Хорошо, как на курорте, в санатории: Ессентуки, скамеечка, и тихо на душе». До него доносились голоса редких прохожих.
По скверу, мимо скамейки проходили три человека, что-то бурно обсуждая.
- Петр Ефимович, – услышал Ефим голос одного из них, с угодливой, как показалось Ефиму, физиономией. Тот обращался к молодому мужчине среднего роста, шедшему посередине, явно начальнику. - Мы будем заключать договор?
- Надо еще поду…
- Петя! – вдруг вскрикнул Ефим, встав со скамейки.
Все трое, от неожиданности, остановились перед Ефимом и молча, смотрели на него. Молчание затянулось и стало уже тягостным. Первым пришел в себя «угодливый». Видя, что начальник замялся, и весь как-то сжался, «угодливый», оглядев с удивлением Ефима с ног до головы, осторожно произнес:
- Вы обознались.
- Да как же? Петя, сынок! – произнес Ефим дрожащим голосом. Ефим видел в глазах «начальника» родной взгляд и ждал, что вот-вот тот улыбнется, и они обнимутся - но тот молчал.
Пауза опять затянулась до неприличия, и, поскольку «начальник» по-прежнему продолжал молчать с растерянным видом, «угодливый» опять вмешался.
- Извините, как вас зовут, - спросил «угодливый».
Бутылка минералки вдруг опрокинулась на скамейке, и из нее стала выливаться вода. Ефим машинально повернулся, поднял бутылку и поставил ее рядом со скамейкой. За то время, что он это проделал, Ефим успел взглянуть на себя со стороны и понять свой жалкий и пропитой вид...
- Семен, - тихо, разрывая себе душу, произнес Ефим.
- А наш то, наш – Ефимович, папаша, - радостно произнес «угодливый» и добавил:
- Обознались, любезнейший.
- Пойдемте, пойдемте, - произнес третий, высокий, молчавший до того. - У нас еще дел невпроворот, а к двум часам мы уже должны быть на совещании, - и взял начальника за локоть. Троица быстро удалялась.
«Вот и свиделись, Петя. Увидеть и умереть?!» - подумал Ефим, и до того ему стало жалко себя и… Петю – Петра Ефимовича, что хоть плач.
Прохожие с жалостью смотрели на плачущего старика.
- Отец, случилось что? Пенсию украли? – спросил молодой парень, проходя мимо.
- Да нет... сына встретил.
- С радости, значит?
- Ага, с радости.
Опять заболело в боку, в груди что-то сжалось и не отпускало, утро снова стало хмурым.
Ефим обернулся, посмотрел через дорогу на магазин… и решительно сказал:
- Брать!
Нравится рассказ? Это результат кропотливого литературного труда. Стимулируйте автора к творчеству денежным переводом с пометкой "Для Андрея Белова".