Читайте Главу 1, Главу 2 повести "Кольцо" в журнале Покет-Бук
Автор: Сергей Лопарев
Это мое пробуждение было ужасным. Болело все тело, ужасно саднило обожженное горло, а глаза открылись не с первой попытки. Над моей головой был белый потолок и синеватая трубочка капельницы тянулась к моей руке из штатива. Успокаивающе помаргивала зелеными огоньками электроника. Несколько минут я просто лежал с открытыми глазами. Делать это было непросто, они слезились и горели, как будто в них сыпанули песка.
Я вяло удивился тому, что жив и вижу. Я помнил как горел, горел весь, пытаясь сбежать от теней в том … концлагере. Теперь я отчетливо вспомнил, что это за место. Один из нацистских лагерей массового уничтожения - один из самых больших в мире. Вот куда ехали туристы в автобусе. Это была Польша.
Я сглотнул, чувствуя, что в горле ужасно пересохло. Открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь, но не смог издать ни одного осмысленного звука, кроме сдавленного хрипа.
Однако дежурная сестра услышала его или просто увидела открытые глаза и рот. Приподняв меня, как ребенка, она дала мне попить, обтерла лицо и ушла, проверив приборы.
Вскоре кто-то зашел в палату, это была уже не сестра, а врач.. Пожилой господин в неизменном белом халате, с фонендоскопом на шее, с сединой в аккуратно остриженной шевелюре. Он осмотрел меня, слегка улыбнулся и, внезапно, обратился ко мне на странном языке, похожем на немецкий, но как-то странно отличающемся от него.
Я открыл рот и понял, что уже могу немного говорить.
- Я не понимаю, доктор.
- Да? - после короткой паузы на немецком сказал доктор. - простите, однако в забытьи вы долго говорили на идиш. Я даже подумал, что вы раббе, или учились, вы так цитировали Тору. И вы называли себя именем Исаак.
- Я цитировал Тору? - удивился я. - Но я никогда не читал ее. И я не Исаак.
В лице доктора читалось искреннее недоумение и даже легкое разочарование, он как будто отдалился от меня, нацепив вместо искренней доброжелательности и сочувствия, маску профессионального дружелюбия, столь же стерильную, сколь и стены этой больничной палаты.
- Ну что же, - наконец сказал он, после нескольких секунд неудобного молчания - у вас был нервный припадок, но теперь все должно нормализоваться. Будете принимать выписанные успокаивающие препараты и с вами все будет в порядке. Рекомендую по возвращению домой брать консультации у психолога. Вероятно ваш приступ в Аушвице был вызван тяжелыми воспоминаниями, или иной травмой. Но не буду утомлять вас этим. Отдохните, пообедайте и уже завтра мы сможем вас выписать.
Когда он ушел я без сил закрыл глаза, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в разные стороны. Почему я говорил на идиш? Почему говорил что меня зовут Исаак? Что, наконец, случилось со мной в этом старом концлагере? Что я видел и слышал и почему все это происходит со мной?
Немного спустя я уснул и увидел сон. В нем я стоял на улице какого-то города, шел дождь, стоял туман и слышались звуки музыки. У стены стоял старый сморщенный шарманщик в драном грязном пальто и скособоченном цилиндре. Он смолил корявую трубку и крутил рукой в рваной вязаной перчатке рукоятку шарманки, извлекая из нее скрежещущие, заунывные звуки. Это была веселая мелодия, вот только наверное шарманка испортилась от времени и дождя, и звуки, ею издаваемые, казались странными и замедленными, как будто кто-то пустил запись в два раза медленнее, чем необходимо. От этого мурашки бегали по коже.
Но вокруг шарманщика стояло несколько детей, одетых в полосатые лагерные робы с номерами и желтыми звездами Давида. Они веселились и плясали под мелодию, столь же замедленно, как будто под водой. Их одетые в грубые деревянные башмаки ноги с гулким грохотом топали по асфальту.
Шарманщик криво улыбался, глядя мне в глаза. Как будто знал что-то такое чего я не знал и это его веселило.
Потом я проснулся в той же больничной палате. Был день, снова пришел доктор вместе с медсестрой. Они спрашивали меня о самочувствии, брали анализы, заполняли бумаги. Потом я оказался в такси, которое привезло на вокзал. Я сел в поезд до Берлина и только там, слушая успокоительный стук колес стал надеяться, что жизнь моя пришла в норму после загадочного припадка.
Вернувшись я отзвонился на работу, объяснив, что болезнь вынудила меня прервать командировку и обещал придти на следующий день сдать отчет. Сидя дома под пледом, на уютном диване с чашкой кофе и сигаретой я расслабился и задремал.
Мне приснилось, что я встаю с дивана, и, как был в халате и домашних тапочках с чашкой кофе и сигаретой подхожу к балкону. Я выхожу в промозглый туманный воздух и вижу с высоты третьего этажа не улицу, заставленную припаркованными машинами, а обширный каменный плац или площадь, чьи края терялись в белой дымке. На плацу рядами, прямоугольниками молча и неподвижно стояли тысячи людей в полосатой форме с нашитыми номерами. И все они смотрели на меня. С молчаливой ненавистью и чуть ли не голодом. Я непроизвольно сделал шаг назад и оказалось, что я одет в длинную шинель, на голове была фуражка, на плечах погоны, на груди стальные и серебряные награды, на поясе пистолет в кобуре. Я растерянно посмотрел на плац и увидел, как все эти тысячи людей пришли в движение. Медленно, с трудом они страгивались с места, как будто простояли на нем так долго, что их деревянные башмаки успели пустить корни сквозь камень и асфальт.
Я испугался. Я отчетливо понимал, что они хотят моей смерти, хотят разорвать своими холодными костлявыми цепкими пальцами на части. Волна страха накрыла меня и я побежал. Я выбежал на улицу и окунулся в ледяной промозглый воздух. Талый неубранный снег скользил под ногами, мешал бежать быстро. Длинные полы шинели намокли и путались. И за спиной все слышался неумолчный тихий перестук тысяч деревянных башмаков и шорох одежды.
Я вырвался из ворот лагеря под надписью “Каждому свое” и побежал по полю занесенному сугробами. Здесь не было автобусной остановки, не было дороги - только поле и лес где-то у горизонта. Я бежал, и вяз по колено или глубже с каждым шагом. Быстро выбивался из сил, ноги, руки, лицо замерзали, фуражка потерялась где-то в снегу. На бегу я оглянулся и увидел, как совсем недалеко от меня идут по снегу первые ряды людей в одинаковых полосатых робах. Шли не торопясь, молча, даже медленно, шаркая и подволакивая ноги. Но двигались все равно быстрее, чем я. Они не проваливались в снег. Их деревянные башмаки даже, кажется, вовсе не приминали его. С небольшого расстояния я хорошо видел их лица - у кого-то белое, замерзшее, у кого-то синюшное с фиолетовыми губами и потеками крови из глаз, у кого-то поверх робы виднелись окровавленные отверстия от пуль. И у всех были замерзшие ледяные глаза, которые смотрели только на меня.
В ужасе я остановился, понимая что бежать дальше невозможно и потянул из скрипнувшей кожаной кобуры пистолет. Но он оказался ржавым, едва я трясущейся рукой приподнял его, как металл с шорохом осыпался горкой ржавчины. А они были совсем близко и, протянув свои холодные руки, стали рвать меня на части. Они отрывали куски от шинели, потом от плоти, обдирая кожу, срывая мышцы с костей. Я кричал не останавливаясь, разбрызгивая кровь на снег, пока мне не выдрали легкие и сердце. И только когда кто-то растоптал деревянным башмаком череп наступили покой и тишина…
Очнулся я совершенно закоченевший. Тело затекло, шея болела, голова ужасно кружилась. С трудом разлепив глаза, я увидел себя в своей ванне. Вода, холодная, остывшая была розовой от крови. В ужасе я уставился на свои руки, покрытые десятками мелких порезов. К счастью они оказались недостаточно глубокими и я не истек кровью до смерти. С огромным трудом я выполз, вывалился из ванной на холодный кафель пола. На полу лежал канцелярский нож с окровавленным лезвием. Судя по положению, он просто выпал из моей руки. Все тело зудело и горело от порезов. Оставляя за собой мокрый кровавый снег, я пополз в гостиную. Голова кружилась от одной мысли от возможности встать.
Я плакал от бессилия, сдернув с вешалки полотенце и кое-как обтершись от крови и холодной воды.
В гостиной было еще хуже. Стены, зеркало, пол, даже потолок покрывала кровь. Не брызги, а аккуратные рисунки, надписи. Судя по всему моя кровь. Я даже не думал, что во мне ее столько. И что я еще жив, лишившись такого количества крови. А может быть это только казалось что ее много. Забравшись под одеяло на диване я заскулил от отчаяния глядя на весь этот ужас. Похоже во сне я вскрыл себе вены и рисовал кровью что-то непонятное. Ясно было только то, что это буквы на иврите. Его я не знал. Не знал? - спросил я себя, тогда почему в больнице я говорил на нем во сне, и почему сегодня писал на стенах и потолке?
И этого я не знал. Я понимал только, что дела мои плохи и чем дальше, тем больше. Я стоял на краю пропасти и с каждым мигом вероятность упасть туда становилась все больше. Можно сказать, что я почти упал. Или уже давно падал, сам не замечая этого?
Я болен? Я сошел с ума? Надеюсь при этом припадке я никого другого не убил? Могу ли я убить себя окончательно во сне? Или стоит спросить когда именно это случится, как скоро? Вопрос только времени?
Немного отойдя, я доплелся до аптечки, залил все порезы перекисью водорода и заклеил что мог пластырем. В квартире отвратительно пахло кровью. Два раза меня вытошнило от слабости и отвращения.
Я не смог заставить себя съесть что-либо, хотя ощущал жуткий сосущий голод, подстегнутый потерей крови. Я постепенно слабел и понимал, что нужно что-то делать. Если я засну здесь, в квартире, без присмотра людей, то наверняка больше не проснусь живым.
Телефон почему-то не работал и я потащился в прихожую. С трудом натянул все еще заляпанные грязью ботинки, вчера у меня не было сил ее счистить, а сейчас и подавно. Хотел одеть пальто, но покроем оно почему-то живо напомнило мне шинель из сна, в котором меня порвали на части и я с содроганием одел более короткую лыжную куртку и вязаную шапку. На изрезанные руки я с болью натянул кожаные перчатки и трясущимися руками открыл двери.
Спускался я как старик, шаркая ногами от усталости, опираясь на каждом шагу на стену или поручень. Распахнул дверь на улицу. Было раннее утро. Никого не было, хотя уже рассвело. Этакие серые, хмурые дождливые рассветные сумерки. Мокрые машины тихо стояли на своих местах, вокруг было тихо и пусто. Я пошел искать такси. Мне оставалось одно - ехать и сдаваться в психлечебницу. Очевидно, что я сошел с ума. Пусть меня там полечат, хотя то, что я слышал об этих учреждениях не внушало оптимизма. Уколы сильнодействующей химии могли и здорового человека превратить в овощ за несколько месяцев. Но, может быть, это даст мне хоть какой-то шанс.
Каждый шаг давался с нестерпимой мукой, кружилась голова. Как пьяный я шел, опираясь на стену дома. Если бы мимо проехала хоть одна машина или прошел хоть один человек, я мог бы попросить о помощи. Но в это время, похоже, все еще спали. Окна были пусты и темны.
Внезапно боковым зрением я увидел движение на детской игровой площадке за маленьким заборчиком. Потом послышался скрип ржавого металла. Я с трудом сфокусировался на детских качелях. Там была девочка. Та девочка, из лагеря. В том же своем пальтишке, берете и туфлях. Она сидела на качелях, и те чуть-чуть покачивались, издавая жуткие пронзительные звуки. Еще она пела песенку, слов которой я не мог понять. Потом посмотрела на меня.
- Мой папочка бросил меня. - задумчиво сказала она, спускаясь с качелей. - Папочку я звала, плакала и звала. А папочка не пришел. Почему девочка должна была плакать, а папочка не пришел?
Я в ужасе попятился от этой девочки, понимая, что мой разум опять трещит по швам.
- Я не твой папочка - твердо сказал я ей. - ты мне мерещишься. Тебя нет. Нет!
Девочка огорченно надула губки и медленно пошла к выходу с детской площадки.
- Папочка не хочет знать свою девочку - грустно сказала она, - папочка опять хочет уйти и сделать девочке больно.
- Почему вы все ко мне привязались? - закричал я, срывая голос - Почему именно я? Почему?
Девочка казалось потеряла ко мне интерес и принялась скакать на одной ножке, напевая считалочку под нос. Зато с другой стороны я услышал шаги и резко обернулся. Там стоял пожилой господин из Вены, показывавший мне памятник расстрелянным евреям.
- Таковы обстоятельства - спокойно промолвил он, методично набивая трубку табаком.
Я стоял глядя попеременно на него, на девочку и не знал что сказать и делать. Почему то из всех этих существ… видений … он казался наиболее нормальным, похожим на обычного человека.
- Так почему? - тихо спросил я его. - Почему вы все меня преследуете, сводите с ума, зачем?
- Так уж вышло, - так же спокойно сказал пожилой господин. Он раскурил трубку и поднял на меня взгляд. Я поперхнулся увидев абсолютно черные белки глаз без зрачков. Он продолжил: - Так уж вышло, что вы подобрали одну вещь, что и сейчас у вас на руке.
Я машинально посмотрел на руку и увидел, конечно, золотое кольцо, что подобрал в Вене. С догадкой я посмотрел на господина. Тот кивнул:
- Это кольцо отлито из золота, на которое пошли переплавленные золотые зубы и украшения, снятые в Аушвице. Там есть часть моего зуба…
- И моя цепочка, что подарила бабушка на шесть лет - тихим голоском сказала девочка.
- И мое обручальное кольцо - негромко сказал кто-то сзади.
- И мое… и мое… мое… - зашептали, зашелестели голоса с разных сторон. И я уже начал видеть тени, сгущавшихся призраков, казавшихся почти нормальными людьми.
- Мы не хотели умирать - тихо сказал господин в шляпе. - Мы очень хотим жить. Чувствовать, видеть, говорить, дышать.
Я чувствовал, что задыхаюсь от ужаса:
- Но почему вы ко мне привязались? - прохрипел я.
- А вас не жалко - просто сказало это существо. Человеком мне его уже не хотелось называть. - Вы, любезный, немец. Такие как вы все это сделали - войну, концлагеря, газовые камеры, татуировки номеров на руках. Это такие как вы расстреливали и душили. Родись вы в то время вы и сами бы кричали “Хайль”, и задирали руку. Вы не меняетесь. Потому вы и подобрали кольцо, что такой же, как те, кто выдирал зубы у живых и трупов. Вы такой же нацист, и золото имеет власть над вами.
- Нет, - прохрипел я, отступая от него на несколько шагов. - Вы не имеете право судить меня за то, чего я не делал.
Девочка на качелях снова каталась, раздирая утренний воздух визгом ржавого металла.
- Папочка заберет свою любимую дочку… папочка принесет сладкий бублик… папочка самый лучший на свете … папочка откроет нам дверь … - запела она.
- Вы не знаете, что это такое, быть мертвым, - укорил меня господин в шляпе, затягиваясь трубкой. Вы не знаете холода и отчаяния. Не надо упрекать в несправедливости тех, кто пострадал от несправедливости.
- Так значит это кольцо причиной всему этому? - закричал я? Если бы не поднял кольца не было бы этого кошмара.
- Но вы подняли его, - спокойно заметил он. - Это случилось.
Я лихорадочно думал, оглушенный вывалившейся на меня правдой. Что не отменяло того, что я сошел с ума, возможно. Но если причина в кольце, то если я избавлюсь от него, то тогда и они от меня отстанут? Я огляделся, припоминая свой квартал. В паре улиц отсюда была река, одетая в гранитный парапет. Если я брошу кольцо туда, оно утонет и все это закончится.
И тогда я побежал. Вернее, мне казалось, что я бежал, а на самом деле, скорее ковылял. Но это было самое быстрое, что я мог из себя выжать. На бегу я хрипло расхохотался, кашляя, припомнив, как в каком-то фэнтэзи фильме главный герой полз по склону вулкана, чтобы сбросить магическое кольцо. Вот бы мне здесь вулкан. Но его не было.
На бегу я оглядывался, но никто из этих призраков за мной не последовал. Так что я немного сбросил тем, и просто быстро шел. Может они не умели так быстро перемещаться?
Но когда я дошел до конца улицы и повернул, чтобы оказаться перед рекой как я снова увидел их. Много, очень много - десятки, если не сотни, они стояли, отгородив реку от меня своими телами. Мужчины, женщины, дети, старики. Кто в чем. Но во всех глазах светился голод. И я попятился. Я не знал, что они могут со мной сделать, но не мог сделать ни шагу вперед.
- Папочка устал и ему нужно домой - услышал я тонкий голосок рядом с собой, внизу. Я перевел затуманенный взгляд - там, конечно, стояла девочка и держала меня за грязную полу пальто. Вполне материально держала, надо сказать.
- И в самом деле, стоит отдохнуть. - сказал пожилой мужчина, очень похожий на врача из больницы. Был он в белом врачебном халате, белой шапочке на голове и со стетоскопом на шее. Он улыбнулся, демонстрируя профессиональную заботу и покачал головой, как бы упрекая - как же так, милый мой, мы о вас заботимся, а вы упрямитесь и мешаете...
И тогда я сломался. Я не мог бороться, я не мог бежать мимо них и бросить это проклятое кольцо. Поэтому я повернулся и заковылял домой.
Не знаю, на что еще я надеялся. Я был полностью подавлен, я не думал, но ощущение мое было такое, что казалось, стоит добраться до дома, накрыть голову подушкой, или спрятать лицо в руки, уйти от этого кошмара. Так поступает ребенок, но быть взрослым я больше не мог.
На подгибающихся ногах я добрался до квартиры, поднялся на свой этаж, распахнул дверь, оставшуюся незапертой и трясущимися руками закрыл замок. Не снимая ботинок, оставляя грязные следы прошел в гостиную и без сил рухнул в кресло перед телевизором. Вытянул ноги, и прикрыл глаза. Несколько целительных минут покоя и забытья. Кровавые узоры на стенах и потолке я отказывался замечать.
В себя я пришел от звона фарфоровых чашек на кухне. Слегка приоткрыв глаза я уставился на людей, заполнивших мою квартиру. Девочка прыгала в углу по квадратам, расчерченным мелом на паркете; за столом, сидел давешний врач с дымящейся трубкой в зубах, он читал газету. Какая-то пожилая женщина уютно устроившись в кресле, вязала шарф, надвинув очки на нос. Худой студент с любопытством листал одну из моих книг, снятых с полки. На кухне кто-то невидимый звенел посудой и насвистывал незамысловатую песенку под булькающие звуки закипающего электрочайника. Я затравленно повел глазами вокруг, просыпаясь окончательно. Врач заметил, что я проснулся и приветливо улыбнулся. Все стали смотреть на меня, как будто бы благожелательно улыбаясь. Правда улыбки эти были несколько натянутые. Как будто люди эти вспоминали, как правильно улыбаться, забыв или разучившись это делать.
Я медленно встал, понимая, что бежать больше некуда. Бабушка строго посмотрела на меня поверх очков и продолжила вязать. Худой юноша поставил книгу назад на полку, и вопросительно посмотрел на меня. Из кухни выглянула полная женщина с красным некрасивым лицом, в руках у нее был поднос с чашками и заварник. Обойдя меня она стала расставлять чашки на столе разливать чай. Я бессильно смотрел, как они оставляют свои дела и усаживаются вокруг стола, как большая дружная семья.
Один стул остался пустым и врач, сложив газету пополам, указал мне ею на него:
- Ну же, присаживайтесь. Составьте нам компанию, мы ведь у вас в гостях. Давайте смотреть проще на происходящее, молодой человек, и нам всем от этого будет легче.
Я помотал головой, оглядывая их спокойные, сосредоточенные, как для молитвы лица:
- Я не хочу так - сказал я. -Я не хочу, чтобы вы сидели здесь, преследовали меня, сводили меня с ума. Я хочу жить своей обычной, простой жизнью, не видеть вас и не слышать. Почему вы не можете исчезнуть?
Врач спокойно улыбнулся:
- Люди не выбирают произойдет ли что - то в их жизни или нет. Как правило, что-то просто происходит с ними. Хорошее или дурное. Чаще дурное. Поверьте, мы тоже не хотели, чтобы с нами происходило то, что произошло. Мы хотели своей обычной мирной жизни. Но нам ее не дали. Так, пожалуйста, не осуждайте нас за то, что мы хотим продолжить жить, хотя бы в таком качестве. Поверьте, жажда жить, не только ваше право.
- Право жить? - я почему-то растерянно улыбнулся. - А что же делать мне? Как мне жить со всем этим?
Он спокойно положил в чай ложечку сахара и стал аккуратно помешивать его так, чтобы она не стучала о тонкие фарфоровые стенки. Потом, столько же аккуратно положил ее на край блюдца:
- Поверьте, это не так страшно, как вы думаете. Присаживайтесь к нам, и выпейте чая. Отличный чай, не правда ли?
Мне стало как-то душно, я растянул ворот рубашки порвав при этом пуговицу и на ватных ногах подошел к столу и уселся за свободное место. Передо мной стояла чашка ароматного черного чая. Я покупал только развесной, в небольшой лавке на углу Фридрихштрассе. Пить чай из магазина, или, хуже того, пакетированный, я всегда полагал ниже своего достоинства.
Я взял чашку, отметив, как трясутся руки и какие надо предпринимать усилия, чтобы не разлить чай на рубашку, и сделал глоток. Подняв глаза, я заметил, как все они смотрят на меня, не дыша, замерев на месте, широко раскрыв глаза, следя за каждым движением губ и рук, за завитками пара над чашкой.
Когда я отпил глоток, они слегка выдохнули, на лице их менялись чувства, а девушка даже провела кончиками пальцев по собственным губам.
- Кажется цейлонский, - неуверенно предположил пожилой господин, и сделал глоток и из своей чашки.
Бабушка, которая еще размешивала сахар, уверенно его опровергла:
- Какая чушь, Адам, конечно же это непальский.
Я сделал еще пару глотков обжигающе горячего чая, не чувствуя вовсе вкуса, и глядел на этих существ.
Студент, деликатно покашляв в платок, застенчиво обратился ко мне:
- Простите великодушно, а вы не могли бы положить пару ложечек сахара?
Я недоумевающе протянул ему сахарницу с ложечкой, но он извиняющимся жестом отклонил ее:
- Нет-нет, простите, что я неточно выразился, себе. Себе положите ложечку сахара, будьте так любезны.
Еще кто-то закивал головой соглашаясь с этой безумной просьбой и неотрывно смотрели на то, как я кладу сахар и размешиваю его. Аккуратно положить у меня не получилось, часть я рассыпал, а когда мешал, ложка звонко стучала по фарфору. Потом я стал пить чай, опять же не различая ни вкуса чая, да и сладость была едва различима.
Однако другие участники этого безумного чаепития напротив были довольны. Кто-то откинулся на спинку стула, кто-то улыбался, кто-то прихлебывал собственный чай.
- Кусочек лимона, будьте любезны? - проговорил пожилой господин предлагая мне блюдце с уже нарезанным лимоном. - И вот этот бутерброд с красной рыбой.
Я механически пил, жевал, проглатывал то, что они все придвигали и придвигали ко мне. Потом они захотели, чтобы я покушал немного сыра, яблоко, грушу, слегка подсохшую капусту из холодильника, шпроты из консервы, консервированную же кукурузу и что-то еще.
Я ел, пил, а они каждый раз улыбались и лица их разглаживались улыбками, а в глубине бездонных черных глаз что-то посверкивало. Сами они почти ничего не ели и не пили, но очень внимательно провожали взглядами каждый кусочек пищи в мой рот, и каждый глоток, что я делал.
Вкуса пищи и питья я почти не чувствовал. Только что-то очень сильное, вроде горчицы или соли на кончике языка давало вкус. Более слабое же терялось вовсе. Когда я наелся так, что больше не мог съесть ни кусочка, они дружно откинулись на спинки стульев. Кто-то даже прикрыл глаза от удовольствия. У студента в глазах стояли слезы.
- Первый настоящий обед… Господи, как долго я ждал этого….
Пожилой господин, Адам, так его назвала старуха, встал из-за стола и отвесил всем короткий церемонный поклон:
- Благодарю всех за трапезу, которую мы разделили с нашим гостеприимным хозяином, и его в первую очередь, - несколько старомодно произнес он.
Я молча смотрел на него и до меня начало доходить:
- То есть вы на самом деле разделили со мной мою еду? Когда я ем, вы чувствуете ее вкус? Я ем ее для вас?
Они молчали, но по их лицам я понял что прав. Вот значит зачем я им нужен - через меня они будут чувствовать то, чего лишены сами. Все съеденное и выпитое внезапно стало словно как камень в животе, мне стало плохо и я едва успел дойти до туалета, чтобы вытошнить все проглоченное.
После этого я почувствовал себя чуть лучше, но ужасно захотелось спать. Я с трудом заставил себя дойти до кровати и провалился в черный бездонный сон, пустой, как старая могила, в котором к счастью не было ни видений, ни голосов, ни образов…
Продолжение следует...
Нравится повесть? Это результат кропотливого литературного труда. Помогите автору улучшить условия работы. Поддержите творчество Сергея Лопарева денежным переводом с пометкой "Для Сергея Лопарева".