В августе 1977 года женился мой лучший друг Степан. Вместе учились в Горецкой Академии. Позвал меня на свадьбу свидетелем. Сам он был из Орши, а девушку выбрал себе простую, из деревни. В ее деревне мы и играли свадьбу. Молодая была хороша в ситцевом, цветастом платьице. Только мать Степана сидела за столом, недовольно поджав губы.
Гудела свадьба, многих гостей я впервые видел. Местные все. Молодежь и люди постарше. Был еще какой-то древний дедок, весь увешанный фронтовыми наградами.
Поздним вечером устроили мы танцы в саду под гармонь и тут бабка из дома выбегает:
- Детки, помогите деда домой отнести. Выпил лишнего, не дотяну его. Тут недалеко дом, на соседней улице.
Вызвался я. Беру того деда, а он весь высохший, весу в нем как у ребенка. Одной ноги нет, штанина зашита выше колена, а вторая колом вверх вздернулась, видимо, не сгибается. Бабка рядом со мной бредет, дедовы костыли несет, дорогу показывает. Пришли в дом. Усадил я его на лавку, и что-то дёрнуло меня спросить:
- Ногу на войне потерял, дед?
- На войне.
Тут я возьми да ляпни:
- А немцев близко видел? А эсэсовцев?
И тут же думаю: “Что я несу? Детский ум! Зачем пристаю к больному человеку?”
- Эсэсовцев? Видел, – глухо ответил дед.
С осени 1941 стали немцы массово деревни жечь. Без кровли над головой, куда выжившим людям податься? Сбегали в леса, стали партизанами. Вредили немцам всяк, сопротивлялись, как могли. Кое-какие деревни и хозяйства немцы оставляли - себе на прокорм да на постой. В тех деревнях находили мы своих лазутчиков. Помогали они нам продуктами, одеждой теплой, сведениями. Но были и такие среди наших, что гнали нас прочь. Говорили: “Уходите! А то нас из-за вас убьют”. Немцы стращали всех смертью за связь с партизанами. Да только это все так говорилось, для виду. Чехи к нам от них перебегали по весне 1942, рассказывали, что план у немецкого командования был такой – всех уничтожать, земли освобождать для своей арийской расы.
Фашисты ложью прикрывались, говорили, что ведут карательные экспедиции против партизан и партийных активистов. А сами жгли живьем и стреляли женщин и детей.
В сентябре 1942 года немцы расстреляли более семьсот человек мирных жителей в Борках, на Брестчине. После наша разведка донесла, что те самые эсэсовцы идут на Бобруйск. Было решено, не дать карателям дойти до города.
Человек сто нас было. Командовал нами Аркадий Антюх. Засели мы на шоссе Могилев – Бобруйск. Команда была: вести фронтальный бой. Расположили взводы буквой “Г”, чтоб потом проще оцепить их было.
Все, не пройдете, гады! Чувствуем, что огня у нас хватит. Ждём. Вот уже и гул машин слышен. Едут! Вдруг партизан наш, Паин, нечаянно выстрелил. Машины не доехали до нас метров пятьсот. Завязался бой. Побежали мы к ним цепью, стреляем на ходу, окружаем. А тут пулемётчик немецкий: тра-та-та-та! Иван Ананьев прыгнул в канаву, где немцы сидели и пока мы добежали он убил пулеметчика одного и второго. Его самого только в ногу ранило.
Элитные немецкие войска... Не заметили мы у них ни доблести, ни отваги. Как пулемётчик замолчал, так мы смяли их за пять минут. Они трусливо ружья побросали и руки вверх. Добивали мы их, пленных не брали. Уж больно сильна была на них злоба людская. Один под машину забрался, трясется весь. За ноги вытащили его, пристрелили.
Забирали их ружья – а на штыках у них кровь запеклась. Финки у них вытаскиваем – тоже в крови. Они людей в Борках прирезали и в огонь бросали. Потрошим вещмешки, а там одёжка детская лежит. Зачем им она? Неужто на своих детей одевать это все собирались? Нашли у многих фотографии. Смотрим на них, а там дома красивые, жены по-модному причесаны, дети их... Мы таких домов и не видали никогда. Что ж вы на нас воевать пошли, сволочи?! Чего вам не хватало?
Шестьдесят человек убитых фашистов да три их машины. Часть эсэсовцев на Могилев ушла. С нашей стороны в тот раз только один раненый был. Победили вроде, да горечь осталась, что не всех поубивали. Понадеялись мы, что они все по этой дороге на Бобруйск пойдут, как в Борках.
Ногу я потом уже потерял, в 1943. Граната рядом разорвалась. Одну ногу в лохмотья порвало, а вторую осколками посекло, не сгибается теперь, подпоркой к костылям служит.
Несколько минут сидим в тишине. Бабка возле печи притихла, я и забыл о ней совсем. За окном уже темным-темно. Ночь. В углу хаты под белым рушником потемневшие образа со строгими ликами, смотрят на меня с укоризной.
- А что же, не понравилась мамке Степана наша Алена? – вдруг усмехнулся дед. Я аж встрепенулся от удивления о его догадливости.
- Не понравилась. По роже кислой видел. Вот дура городская, не тем мерилом она жизнь мерит, – сказал дед с коротким смешком.
- Нигде она такую больше не найдет. Хорошая девка, эта Алена. Всю родню ее знаю, – пробормотал и откинулся на стену, глаза закрыл, обмяк. У меня сразу мысль: “Может плохо ему?” Тихонько рукой по плечу его трогаю.
- Да спит он, спит, – сказала бабка – заснет вот так, внезапно, и не добудишься его уже. Помоги на кровать отнести.
Отнес его, положил. Старушка вокруг суетиться, подушку поправляет. А дед лежит как неживой, будто и дыхания нет совсем. Я ему руку инстинктивно под нос подставил. Бабка, угадав мое волнение, говорит улыбаясь:
- Дышит, не переживай. Вон рубашка на груди вздымается. Пойдем, я тебя спать уложу.