Когда-нибудь, спустя черт знает сколько лет, я буду сидеть в кресле у себя дома, слушая мерное тиканье часов в пустой квартире, и забреду в тот дальний уголок памяти, где хранится весь этот бред
Человеческая память — невероятно странная штука. До сих пор, хоть и прошло почти двадцать лет, я помню дурацкую песню из рекламы стоматологии, которую слышал во время завтрака перед школой. Мелодия, их чертов номер телефона. А память о моментах, которые сыграли в моей жизни ключевую роль, становится все слабее.
Кажется, если бы сейчас я жил какой-то другой жизнью, то и вовсе бы забыл: будто мои дни в тюрьме, состоящие из зэков и легавых, одинаковые до неприличия — это сваи, на которых стоит мост моей памяти. Уберешь сваи — и мост рухнет, оставив одни обломки, смываемые водой времени. И когда-нибудь, спустя черт знает сколько лет, я буду сидеть в кресле у себя дома, слушая мерное тиканье часов в пустой квартире, и забреду в тот дальний уголок памяти, где хранится весь этот бред.
Вспомню, как стоял перед маленьким зеркалом в своей камере. В отражении — человек с редкой щетиной и огромными глазами на бледном лице. Казалось, жизнь была только в них. В остальном — почти прозрачная кожа и заметная по выделяющимся ключицам худоба.
***
За мной придут через полчаса. Слышно, как по коридору, грохоча алюминиевыми мисками, толкают тележку с завтраком. От камеры к камере. Звон ключей, чья-то привычная жалоба на то, что каша холодная, снова звон. Когда раздадут завтрак, менты начнут стучать ключом в двери камер, называя фамилии людей, которым нужно собираться на следственные мероприятия или суды.
Последние две недели в числе этих арестантов был я. Каждый день, за исключением выходных, с 10:00 до 16:00 слушалось мое дело. Казалось, это никогда не закончится — прокуренное маленькое помещение “боксика”, в котором я сидел, ожидая посадки в автозак, потом я — внутри железной коробки и ощущаю каждый камешек на дороге. Великолепная погода — солнечно. С благоговением смотрю через маленькую щель на улицу, на машины, витрины магазинов, на людей. Вот и школьники, переходящие дорогу. Я тоже был школьником. А теперь почему-то вижу их отсюда. Интересно, может, кто-нибудь так же смотрел на меня в те годы?
Сегодня последний день заседаний. Я услышу свой приговор. Суд, блин, присяжных. За что боролся, на то и напоролся. Машина заезжает в гараж здания суда и становится темно. Через щелку я вижу только бетонную стену. Во мне начинает бурлить злость. Злость на хорошую погоду, на прекрасную девушку с необычными волосами, на школьников, на весь чертов свет и прежде всего — на себя.
Конвойный, уже знакомый мне по услышанным в машине разговорам мужик, который любит рыбалку и не любит, когда жена пилит его за пристрастие к алкоголю:
— Mr. Nobody, на выход!
Мой временный железный гроб открывается — и я протягиваю вперед руки, на которых защелкиваются наручники. Тело ноет от того, что я скрючился в три погибели внутри металлического ящика, но мне предстояли проблемы посерьезнее.
Один мент идет за мной, а второй — впереди. Я вперил взгляд в его спину и мы шли в угрюмом молчании. Поднялись на какой-то этаж и зашли в зал суда. Все вокруг выглядело тошнотворно привычным, как ненавистный офис в восемь утра. И снова стеклянный куб, два ряда деревянных лавочек. Я просунул руки в отверстие и с меня сняли наручники — с обманчивым чувством счастья в этот миг не получается свыкнуться до сих пор.
Оставалось ждать. Зал постепенно заполнялся людьми, которые принимали участие в процессе все эти дни. Шепот, шорох, сумки, пудреницы, маленькие зеркала, молнии барсеток, шумные приветствия и такие же разговоры, что ведутся незнакомыми пассажирами в общественном транспорте.
— Встать, суд идет!
В зал заплывает седовласый судья. Вид у него был такой, будто про себя он повторял: “Я есть карающая длань правосудия, я есть карающая длань правосудия”. Настраивался на нужный лад, абстрагируясь от обычной жизни с ее пробками, ежедневным гороскопом и ненавистным соседом, как назло, сверлящим стену аж в семь утра.
За эти мгновения я дошел до самых унизительных глубин бессознательной трусости. Казалось, все это сборище здесь — для того, чтобы сделать мне плохо любой ценой. Я понимал, насколько это по-детски — мыслить в таком ключе, но ничего не мог с собой поделать. Интересно, как себя чувствовали люди, которых сжигали на костре? Стоишь, привязанный, а на тебя смотрят четыре сотни зевак, ждущих твоих криков. А сжигаемые чаще всего были даже не виноваты, в отличие от меня.
На сегодня были назначены прения сторон. Это значит, что обвинение, защита и сам подсудимый должны сказать что-то вроде финальной речи, резюмируя долгие часы судебного следствия. Моя была подготовлена — я написал ее в камере, разложив на шконке листки с пометками, показаниями, подчеркнутыми несостыковками. Речь казалась очень удачной, разваливающей всю позицию обвинения в пух и прах именно с точки зрения логики: из показаний свидетелей выходило, что я был в двух местах одновременно, был одет по-разному трижды за десять минут, будто проходил показ мод, а моделью был только я, и прочее, прочее.
— Итак, прения сторон. Начнем с обвинения.
Женщина-прокурор боком вылезает из-за своего стола и направляется к скамьям присяжных.
— Граждане присяжные заседатели. Вы находитесь здесь, чтобы вершить правосудие. Будьте честны с собой и друг с другом. Этот человек (показывает на меня пальцем) совершил ужасное преступление. Судя по всему, он решил, что законы общества к нему неприменимы. Что ему можно делать все, что захочется. Подсудимый утверждал, что если бы он не сдался в руки правосудия сам, его никогда бы не нашли. Уважаемые присяжные, это уловка. Такой человек не сдался бы сам, не имея собственной выгоды. И что же мы видим? В своих показаниях подсудимый утверждает, что…
Я смотрю на лица присяжных: некоторые одобрительно кивают, кто-то занимается своими ногтями. Словом, не происходит ничего сверхъестественного. Сначала я пытался всмотреться в них, считать их эмоции, их позицию, лихорадочно вспоминая иллюстрации из давным-давно прочитанной книги “Язык телодвижений”, но мысли путались.
До меня доносились слова прокурора:
— И что же мы имеем? Подсудимый сдался сам только для того, чтобы уменьшить свою ответственность, скрыть истинное преступление. Считаю обвинение доказанным и прошу, признав подсудимого виновным по ст.#@#, ч.#@, приговорить к $£цати годам строгого режима.
Она возвращается на место с улыбкой, довольная собой и своей речью.
— Слово защите.
Адвокат поднимается и подходит к присяжным:
— Уважаемые присяжные заседатели! Осудив этого человека за такие преступления, вы совершите чудовищную ошибку! Взгляните объективно: подающий надежды студент, с хорошей характеристикой, ранее никогда не нарушавший закон, не имеющий ни одного привода в полицию. Неужели возможно поверить в то, что он — единолично, умышленно и обдуманно — совершил это? Нет, нет и еще раз нет. Прошу по выдвинутым обвинениям оправдать и переквалифицировать статью на #@#@##@#. У меня все.
— Теперь подсудимый.
Изредка поглядывая на листок с записями, я что-то говорю. Мне становится неловко: будто вижу себя со стороны. Дрожащие руки, фальшивый, неуверенный голос.
Я старался не смотреть на этих людей и был полностью поглощен своим монотонным зачитыванием — несколько часов назад я писал все это, а сейчас толком не могу разобрать чертов почерк. Потом слова закончились.
В моей голове фоном проносились события сегодняшнего дня: прекрасная девушка с розово-красной прядью волос, “прошу приговорить к @#ти годам строгого режима”, спина конвойного, лязг наручников, дрожащий в руках измятый листок.
— Объявляю судебные прения закрытыми. Прошу присяжных заседателей пройти в совещательную комнату. Также напоминаю установленные законом нормы: присяжные заседатели при обсуждении поставленных перед ними вопросов должны стремиться к принятию единогласных решений. Если присяжным заседателям при обсуждении в течение трех часов не удалось достигнуть единодушия, то решение принимается голосованием. В случае если голоса разделились поровну, вердикт выносится в благоприятную для подсудимого сторону.
По каждому из деяний, в совершении которых обвиняется подсудимый, ставятся три основных вопроса:
1) доказано ли, что деяние имело место;
2) доказано ли, что это деяние совершил подсудимый;
3) виновен ли подсудимый в совершении этого деяния.
В случае признания подсудимого виновным ставится вопрос о том, заслуживает ли он снисхождения.
На принятие единодушного решения отводится максимум три часа.
Старшина присяжных заседателей, у вас есть вопросы?
— Нет, Ваша честь, все понятно. Я, если ЧЕ, объясню кому не ясно, — говорит та самая продавщица овощей.
Я осознавал свою ошибку, выбрав именно этот способ решения моей судьбы, десятки, сотни раз. Почему я думал, что будет как-то иначе?
Присяжные удалились в совещательную комнату. Судебный пристав надел на меня наручники (что я закономерно счел плохим знаком — казалось, только суеверия могут спасти мой рассудок) и отвел в камеру на цокольном этаже суда.
Темно. Под самым потолком — висящая на двух проводах лампочка, покачивающаяся от только что закрытой железной двери. На стенах неисчислимые следы подсудимых, которые ожидали своего приговора здесь.
“Судья Дмитриев — пидорас”
“Леха Туз”, хата 37, ст. 111, ч. 4, 11 лет строгача”
“Розы гибнут на газонах, пацаны на красных зонах”
И в таком духе. Море рисунков, мата, сальных стишков и многое — о Боге, к Богу. В голове была гулкая пустота и я чувствовал себя еще отвратительнее, смотря на эти стены.
Сложно сказать, сколько я провел времени в этой камере, потому что мое восприятие и сознание были измотаны, искажены. Будто не прошло и минуты, как заклацали замки, а мои руки снова сковали наручниками. В этот момент я до конца осознал, что больше никаких шансов нет. Они приняли решение за ничтожное время, единогласно.
Глядя в спину приставу, я понимал, на что иду. Иду. Постепенно вхожу в поле зрения многих глаз. Сколько? Пятнадцать? Восемнадцать? Двадцать лет? Между этими числами не было никакой разницы. Больше я не чувствовал ничего.
Сплошной сумбур, полусон, горячечный бред.
Да, виновен. Да, виновен. Да, виновен. Снисхождения не заслуживает.
Адвокат говорит что-то. Шевелит губами. Дряблая красная шея, след от ослабленной удавки галстука. Никто из присяжных не смотрит мне в глаза, отводят взгляды. А раньше смотрели. Что-то ведь будет дальше. Странно. Почему я улыбаюсь?
Вернувшись в камеру с исписанными стенами, я встал на лавочку, чтобы достать до более-менее чистого места. Я написал: “Mr. Nobody. #@ть лет. Сам виноват”.
А ниже, насколько хватило пространства:
Early one morning
With time to kill
I borrowed Jebb's rifle
And sat on a hill
I saw a lone rider
Crossing the plain
I drew a bead on him
To practice my aim
My brother's rifle
Went off in my hand
A shot rang out
Across the land
The horse, he kept running
The rider was dead
I hung my head
I hung my head
Mr. Nobody