Рассказ-быль
Летом на речку привезли детей. Высыпали они из новенького микроавтобуса и построились по группам рядами. Одна группка — девочки в беленьких панамах, другая — малыши в шортиках, третья - мальчуганы постарше в желтеньких футболках. Стоят - замерли, заворожено глядят на берега и на воду. На пляже все с интересом наблюдают за ними. Откуда ребята: детсадовцы или младшие школьники из летнего лагеря? А тем временем воспитательницы измерили глубину реки, отгородили канатом купальню и стали так же по группам пускать в нее детей. О, какой восторг испытали те! Местные ребятишки посматривали на них даже с некоторым удивлением: чему, мол, радоваться, купаясь в такой луже, кругом отгороженной веревками? Разве это сравнишь с той полной свободой, когда можно плавать куда угодно и сколько угодно!
А приезжие детишки, между тем, плескались в воде, смеясь и повизгивая, выскакивая из купальни и вновь запрыгивая в нее, и, кажется, на всем пляже не было никого счастливее их...
Воспитательницы сидели на берегу и следили за детьми, давая время от времени указания. Один расшалившийся мальчишка выскочил из воды и с шумом пробежал мимо воспитательницы, забрызгав ее платье. Она раскричалась и стала жаловаться другим воспитательницам: « Вы посмотрите, как этот Климов меня испачкал. Как я теперь весь день буду работать в таком платье?» Провинившийся топтался тут же и сконфуженно бормотал: «Простите меня, я нечаянно...» «За нечаянно бьют отчаянно, — отрезала воспитательница и долго никак не могла успокоиться. — Подумать только, мне еще целый день работать нужно, а этот бегемот мне платье испачкал! В другой раз не возьму тебя на речку!» Остальные воспитательницы ей сочувствовали. Мальчишка, тот уже не смел прыгать по бережку, а отошел в сторонку, подальше от греха. Стихли и остальные ребятишки и ходили осторожно, даже боязливо.
На песочке сидела девочка лет шести в белой панаме и лепила куличики. «Вы, наверное, из какого-нибудь детского садика?» - спросила у нее, улыбаясь, дачница. Девочка мотнула головой. «Из летнего лагеря?» Снова - нет. «А откуда?» Белая панамка только чуть улыбнулась, глянула большими грустными глазами и убежала.
Поодаль, сидя на траве, курил водитель микроавтобуса. С ним заговорил старый рыбак. Потом подошел к своим деревенским и сказал им негромко: «Интернатовские. Так я и думал. У большинства-то, говорят, родители живы. Только пьют или же "сидят". Одним словом — “государевы дети“», - и он сочувственно крякнул.
- Дядь Петь! — позвал его один деревенский мальчишка, не сводивший с приезжих глаз.
— Чего тебе, Витюш? — наклонился к нему старик.
— Дядь Петь, а как они жить будут, если родителям не нужны и их никто не любит? Помрут, что ли, все?
— Ну, тоже мне — «помрут», — ласково-сердито потрепал рыбак мальчишку по голове. — Чай, не умрут-то. Вон, видишь, как сейчас водичке радуются... — Он подумал, помолчал и горько добавил: — Да ведь и в люди мало кто из них выйдет, и семью трудно будет им завести — своей-то они не видели. Многих тюрьма ждет — если Бог не убережет да добрые люди не удержат. Так-то чаще всего выходит. I
И вспомнились старику другие сиротские глаза, которые так же печально, доверчиво и ждуще глядели на него десять лет назад. Странная дружба связала их — мальчика- детдомовца и его, пожилого деревенского сторожа.
* * *
В то лето в детский санаторий, недалеко от их поселка, привезли из областного города интернатовских ребятишек — отдохнуть и подлечиться. За ребятами особо не следили, и, привыкнув немного, они принялись исследовать окрестности и даже помаленьку «потрошить» хозяйства местных жителей.
Петр Васильич подходил уже к пенсионному возрасту и из электриков перевелся в сторожа садового питомника.
Как-то вечером, обходя сад, он нос к носу столкнулся с мальчишкой, перелезавшим через забор. «Куда?» — сурово гаркнул сторож и схватил мальчишку за шиворот (тот уже собирался махнуть обратно). Он включил фонарик и тут-то разглядел глаза мальчишки — затравленно-испуганные и тоскливые одновременно. «Да не трясись ты, сказал сторож помягче и крепко перехватил его тоненькое запястье, — пошли в сторожку, посидим, поговорим». Мальчишка сначала так же молча упирался, но потом поневоле пошел за сторожем, который не отпускал его руку.|
— Ты чей? — спросил он мальчика, когда тот уже сидел напротив него в маленькой бревенчатой сторожке на старой скамейке, служившей сторожу и кроватью. - Из дачников, что ли? Что-то я тебя не припомню.
- Ага, - засопел мальчишка, - из дачников. Отпустите меня, пожалуйста, дяденька, я никогда в сад больше лазить не буду!
Петр Васильич задумчиво посмотрел на мальчика:
- Честно не будешь?
Мальчишка несколько раз подряд кивнул головой. Сторож улыбнулся и погладил его вихрастую голову:
— Ну смотри. Ежели своих-то яблок нету, приходи лучше ко мне домой — я по улице Озерной, дом 30 живу — и я тебе хоть ведро яблок насыплю. А воровать-то, дружок, не надо. Ну, иди к мамке.
Мальчишка было уже шмыгнул в дверь, но потом остановился и обернулся к сторожу. Выглядел он как-то растерянно, и глаза его, только что такие шустрые и хитренькие, вдруг подернулись болью:
— А мамки-то у меня нету.
— Чего? — не расслышал старик.
— Обманул я вас, дяденька, — ответил мальчишка, — я не из дачников, я интернатовский, у нас тут санаторий недалеко.
— Во-он как, — протянул сторож. — А зачем же обманывал?
— Я боялся, что вы директору нашему пожалуетесь.
Старик, помолчав, сказал:
— Как звать тебя?
— Слава.
— Ну вот что, Славик. Прибегай ко мне домой, если хочешь яблок. Я и товарищей твоих угощу. Да и вообще — приходи. Порыбачим, а?
Мальчишка радостно заулыбался и снова несколько раз подряд кивнул головой:
— Спасибо!
Так и завязалась дружба. Славик прибегал то один, то с другими интернатовскими ребятишками, долго стоял у забора, ждал, не решаясь позвать, а Петр Васильич выходил и угощал ребят яблоками, сливами и всем, чему Бог дал уродиться на огороде. Остальные ребята, бывало, наберут угощения и убегут, а Славик останется. Старался старик и подкормить мальчишку домашними обедами, но тот чаще всего отказывался: «Спасибо, дядь Петь, нас в санатории кормят». А один раз, когда старик был особенно настойчив, он грустно улыбнулся: «Что вы, дядь Петь, меня все подкармливаете, как... собаку приблудную?» Петр Васильич смутился: «Чего там... Что болтаешь-то?» Славик ответил, в упор глядя на старика: «Не надо меня жалеть. Я не ради борща к вам прихожу». Так сказал, что Петр Васильич поразился: как же детдомовский мальчишка так рассуждать может?
Удивляла его и Славкина деловая хватка. Мальчик любил смотреть, как Петр Васильич работает по хозяйству или с электричеством возится, что-то чинит, и обо всем спрашивал, просил дать попробовать сделать самому.
У старика своих детей никогда не было, правда, роднились они с племянниками жены, те здесь же, в поселке, по соседству жили. КСлавику Петр Васильич крепко привязался, даже стал подумывать: не усыновить ли ему мальчика? Но Славик не приглянулся его жене. Ей все интернатовские казались шпаной, которая только и высматривает, где бы что стянуть. «И не привечай своего детдомовца! — ругала она мужа. — Вот попомни мое слово, благодарности от них не дождешься. Все в поселке жалуются, что жулики эти малолетние по садам да огородам лазают да во дворах тащат что плохо лежит. У всех у них в крови воровство! Отцы да матери — пьяницы, негодные люди, детей своих побросали! Такими же и дети будут!» Петр Васильич отмалчивался и вздыхал, горюя. Один раз только сказал с силой: «Что же ты, Александра, крест-то на мальчонке ставишь? Добро-то наше, может, его и спасет, а злое слово только губит. Они же государевы дети, стало быть, и наши с тобою тоже». Но жена в ответ нехорошо рассмеялась: «Дурак ты старый! Жди от волчонка добра. Правильно говорят, сколько волка не корми, он все в лес смотрит».
Старик больше не звал Славика домой, и мальчик понял почему. Он и сам побаивался суровой хозяйки Петра Васильича и прибегал к нему в сад или ходил с ним на реку рыбачить. Бывало, и Петр Васильич заглядывал в детский санаторий, всегда с какими-нибудь гостинцами для детей.
— Как там у вас воспитатели и учителя строгие? — спросил он однажды у Славы на рыбалке.
— Да всякие бывают, подумав, ответил мальчик, — когда ругаются, когда — нет... Я-то плохо учусь, вот меня и ругают часто.
Петр Васильич покивал головой.
— А знаете, дядь Петь, — вдруг оживился Славик, и глаза его засверкали, — у нас историю Вера Сергеевна вела, такая добрая! Я-то ведь двоечник, память у меня плохая, а она все равно меня не ругала. После уроков со мной занималась и разговаривала много. Такая хорошая! Заступалась за меня перед директором. Я историю, да и алгебру в этом году на четверку вытянул!
— Вот и хорошо, — улыбнулся старик, а про себя подумал: «Побольше бы таких Вер Сергеевн, и ребятишки бы в любви росли, да, глядишь, и людьми настоящими стали бы».
А вслух спросил:
— Она и в этом году вас учить будет?
— Нет, — покачал головой Славик. — У нее муж — офицер, и она с ним в другой город уехала.
— Ну-ну, — пробормотал Петр Васильич. — Бог даст, ты еще хороших людей встретишь. На свете много хороших-то, ты так и знай!
Славик молча кивнул головой, но отвернулся, на глазах его почему-то были слезы.
Мальчику очень нравилась деревенская жизнь. Он охотно косил траву с Петром Васильичем, мастерил и рыбачил, варил уху на костре. В свои тринадцать лет Славик умел хорошо готовить и даже угощал Петра Васильича пловом, сваренным в котелке.
— Вот закончишь школу и приедешь жить к нам в поселок, — мечтал Петр Васильич, — будешь на ферме работать, только получи сначала профессию какую-нибудь нужную.
— Ага! — радостно подхватил Славка. — Приеду. Но сначала я должен мать найти.
Старик вопросительно взглянул на Славика. Он никогда сам не заговаривал с мальчиком о его родителях, боясь задеть за больное.
— Ведь я уже нашел сестру и брата, — доверчиво сообщил Славик.
— Как нашел?
— А я послал письма с запросами в разные интернаты по всей стране (мне учительница Вера Сергеевна помогла). Оказалось, в соседнем городе в одном детском доме есть девочка, старше меня на два года, с такой же фамилией, как у меня. А потом выяснили, что у нас общая мать. А от сестры я узнал, что есть у меня еще старший брат. Он сейчас в армии служит.
— А ты свою мать видел когда-нибудь?
— Нет, — ответил мальчик спокойно. Она меня оставила в роддоме. Старший брат - тот
помнит мать, он с ней лет до трех жил, а Катя, сестра, так же как и я, никогда ее не видела.
«Стоит ли, Славик, искать ее?» — с болью подумал старик, но вслух ничего не сказал.
Перед отъездом интерната Петр Васильич загоревал. Интернатовские мальчишки и девчонки стайками бегали к нему прощаться, а Славка так и кружил вокруг его дома, боясь, впрочем, попасться на глаза его жене, а в сторожке во время его дежурства засиживался до темноты. Он все льнул к старику, а тот чаще, чем прежде, старался как-нибудь приласкать его.
— Мы ведь обязательно встретимся с тобой, дядь Петь? — говорил Славик накануне отъезда. — Нам директор обещал, что, наверное, мы и в следующее лето сюда приедем.
— Обязательно, Славик.
— Дядь Петь, а можно я буду тебе письма писать?
— Конечно!
— Спасибо. Ты знаешь, — взволнованно сказал Слава, — ты обязательно пиши мне. Ты - единственный человек, которого я очень уважаю. Еще Вера Сергеевна такая же была, а больше, — Славка запнулся, — больше таких людей я не встречал.
Сердце старика с новой силой защемило чувство, которое он сам до конца не мог понять, в котором смешивались пронзительная жалость, отчаянная решимость и грусть, всепоглощающая грусть.
А Славка, словно все понял, сказал:
— Как бы я хотел, дядь Петь, не уезжать отсюда никогда, но ведь так нельзя? — и он полувопросительно посмотрел на Петра Васильича.
Тот молчал.
И Славик подытожил спокойно и твердо:
— Нельзя!
Петр Васильич пожал его худенькую ладонь и обнял его. Они расстались.
Через три недели от Славика пришло письмо, за ним — другое, третье. Славик скучал по деревне, по крестьянской работе, по дяде Пете. Старик отвечал ему, когда выбирал время. Как-то письмо мальчика попало в руки его жены, и она очень рассердилась. Порвала письмо, накричала на мужа, и старику пришлось смириться. Он потихоньку писал мальчику, но просил его посылать письма не ему домой, а на их районный почтамт, до востребования. Правда, зимой переписка сама собой заглохла: Славик написал, что нашел свою мать и уезжает к ней. Старик и порадовался за него, вздохнул с облегчением: «Дай-то Бог, может, мать и образумилась», и в то же время было неспокойно на душе...