Парадоксы цифрового мира, с которыми мы сталкиваемся ежедневно, но редко осознаем их значимость
Интересно читать, как историки разбираются с последствиями совершившихся уже информационных революций. Ну, вроде, предположим, рассуждений о том, как изобретение письменности отменило память: исчезла необходимость запоминать громадные эпические и религиозные тексты вроде «Илиады» или «Ригведы». Зачем, если можно их просто записать? Еще интереснее вдруг сообразить, что и сам уже что-то подобное переживал: появление электронных записных книжек в мобильных телефонах напрочь отбило и необходимость, и навык запоминать номера даже тех, с кем общаешься ежедневно. И случилось это не тысячелетия назад, а лет, примерно двадцать.
Но еще интереснее попытаться дать себе отчет в том, что прямо сейчас меняется, отменяется и возникает благодаря очередной информационной революции, прямо сейчас, с нами. Когда ничто еще не завершено, и неизвестно, когда и как завершится. Когда мы еще не успели приспособиться к новой реальности, а уже вынуждены ее обживать.
В этой ситуации обживания, налаживания нового быта в новых условиях готовых ответов нет, зато есть парадоксы, есть противоречия, неизбежно возникающие там, где отмирают привычные практики, а самые привычные слова обрастают новыми смыслами.
Нужно только сделать над собой усилия и заметить эти парадоксы.
Мир болтливых молчунов
Историки любят проводить границы между эпохами, хоть и оговариваются привычно, что такие границы условны. Спорят, какое грандиозное событие отделяет одну эпоху от другой. Какое великое изобретение, какое сражение, какие потрясения в очередной раз раскололи время на «до» и «после». А вот чтобы сообразить, где мир до цифровой революции, и где — мир в процессе цифровой революции (мы все-таки еще не дожили до «после»), великих событий искать не нужно. Важно как раз то, что происходит с самыми обычными людьми.
В случае с цифровой революцией пограничным столбом, может, например, оказаться реакция на фразу: «Я только что нахамил президенту США». «До» такая фраза значила бы, что говорящий — либо лидер одной из стран коммунистического лагеря, либо рисковый член верхушки американского истеблишмента, либо первая леди, либо — не особенно опасный сумасшедший. А сегодня она просто значит, что говорящий — один из миллионов владельцев аккаунтов в твиттере. Как и любой из нас, включая американского президента. Я нахамил президенту США, он в ответ мне тоже нахамил, а я его забанил, чтобы знал свое место, — рутина сетевого общения, рядовое событие, в котором даже для обычного пользователя нет ничего ошеломляющего. Для президента США — тем более. Президентам вообще тяжелее, им редко приходится читать в социальных сетях комплименты.
Наша революция смела иерархии в сфере коммуникаций. Сто (ну, сто шесть) лет назад Саша Черный издевался, описывая поведение человека, который таких иерархий не видит:
Бабкин смел, — прочёл Сенеку
И, насвистывая туш,
Снес его в библиотеку,
На полях отметив: «Чушь!»
Сегодняшний Бабкин Сенеке то же самое говорит в лицо, и даже тот факт, что Сенека мертв давно, Бабкину не помеха. Лишь бы нашлась у Сенеки страница в ФБ, созданная какими-нибудь фанатами (предположим, что и у Сенеки есть какие-нибудь фанаты). О живых Сенеках что и заикаться: теперь все равны и все равно доступны. Общение, которое раньше сдерживали время, расстояние, социальные и государственные границы, теперь ничем не ограничено. Все постоянно разговаривают со всеми. Без аккаунтов в нескольких социальных сетях с бесконечным потоком комментариев от знакомых и незнакомых людей, без нескольких мессенджеров с неостановимой перепиской представить себе современного человека просто не получается. Он и есть эти аккаунты, он — эта переписка, его главное занятие — постоянное, прерываемое пока разве что на сон общение. Прочие важные занятия — работа, еда, секс, — от постоянного общения всерьез уже не отвлекают. Или даже предполагают его.
Человек нашего времени — это человек интерактивный, человек общающийся, человек, постоянно производящий контент. То есть, кажется, — обязательно экстраверт, готовый (и даже спешащий) с целым миром делиться каждой своей мыслью и каждым переживанием, не задумываясь о том, что мысли бывают нелепыми, а переживания иногда — слишком интимными.
Но этот же самый экстраверт постепенно забывает, или уже забыл, как вести себя в ситуации, которая требует живого человеческого общения. Как и о чем говорить с людьми. Друзья (они же френды, и поди реши, какая из этих характеристик важнее) за столиком в кафе сидят, уткнувшись в свои телефоны. Там настоящая жизнь, а то, что раньше называлось «настоящей жизнью», сделалось ненужным довеском. О чем говорить, если все уже рассказано в фейсбуке и там же откомментировано? А главное — как? Остается только лезть все в тот же фейсбук, в надежде отыскать там новую тему, чтобы прервать пугающее молчание: «Видел, Иванов там только что написал про Петрова?» «Нет, сейчас посмотрю». И можно дальше сидеть, уткнувшись в гаджеты, разбавляя молчание только бессодержательным «Мда».
На работе — чаты, дома — проще написать любимому в мессенджер, чем отыскивать слова для начала разговора. И даже с водителем такси, заказанного через онлайн-сервис, не заведешь беседы: он знает, куда надо ехать, сколько это стоит, и дорогу ему уже показал навигатор. Ситуации, которые требовали особых навыков общения, вокруг которых создавались определенные коммуникационные ритуалы, отползают в прошлое.
В мире, населенном людьми, которые постоянно говорят со всеми и обо всем, говорить больше некому и не с кем. А главное, конечно, незачем.
Несвободное свободное время
Если вдруг представить себе машину времени, которая перенесет нас в доцифровую эпоху, — ну, то есть, буквально на 20 лет назад, то едва ли не первое, что нас сильно удивит, — это то, сколько времени нам придется тратить на самые обыденные действия. Чтобы оплатить любой счет, надо идти в отделение банка или на почту, и почти непременно еще и стоять там в очереди. Чтобы передать любой документ, надо договариваться о встрече, а потом, если все-таки удалось договориться, ехать куда-то на эту встречу. Чтобы просто спросить что-то важное у друга или коллеги по работе, тоже нужно непременно либо куда-то ехать, либо искать телефонную будку и ожидать, что необходимы тебе человек окажется на месте — у своего домашнего или рабочего телефона. А если он уехал куда-то — то вопрос, который сейчас решается за минуту, становится неразрешимой проблемой. И да, за билетами на самолет надо было ехать в трансагентство (и опять же, очень вероятно, стоять там в очереди), а чтобы забронировать гостиницу — ехать в турагентство.
Итак, мы сейчас живем в блаженные времена, когда множество самых обыденных вещей не требуют больше затрат времени, энергии и нервов. Наши дела (работа, социальные обязательства и все такое прочее) не отнимают всего нашего времени — наше время принадлежит нам.
Но проделаем еще один эксперимент. Представим себе обычного человека, который в 18:00 вышел с работы — да, ему, возможно, надо зайти в банк, на почту, заехать к приятелю, чтобы забрать диск (или кассету), но он никак не может получить SMS от начальника, не должен реагировать на сообщения в рабочем чате и проверять электронную почту. Это его время.
А так ли уж наше это наше высвободившееся время? То, что высвободило время, также и привязало нас к нему. Мы всегда на связи, а это значит, что мы — если мы не работаем на стройке, всегда на работе. Да, мы можем купить билет на самолет в несколько кликов мышкой, но мы почти никуда не можем улететь на нем, так чтобы нас, также в несколько кликов, не достали коллеги, контрагенты, друзья, родственники и Бог весть кто еще.
Вспоминается история, которую любил рассказывать один скромный ветеран советской еще пропаганды, работавший в начале восьмидесятых в большом и бессмысленном государственном агентстве. Он вовремя приходил на работу, и посидев для проформы за столом минут двадцать, бросал коллегам: «Я в 628 кабинет за справкой для материала». Честно заходил в 628-й, маячил там минуты три, так, чтобы его заметили, чтобы могли при случае подтвердить: «Был, но вышел», и спокойно до конца рабочего дня отправлялся по своим делам. Агентство живо, оно даже стало больше теперь, хотя не стало осмысленней, но и там теперь такой номер точно бы не проканал.
И дело не только в работе. Мы теперь постоянно находимся в зоне доступной коммуникации — и это превращает социальные связи, дружеские и даже любовные отношения — в ту же работу. Если 20 лет назад друг мог позвонить нам с таксофона и не застать нас дома, сегодня, когда он пишет нам сообщение — он сразу же видит: дошло ли сообщение, прочли ли мы его. И сообщение это требует нашей реакции, так же, как рабочий мейл, так же, как смс от начальника.
У нас стало гораздо больше свободного времени, но оно более не свободно. Описывая стремление человека к счастью, Аристотель сформулировал знаменитый парадокс: «Мы лишаемся досуга, чтобы иметь досуг». Развитие цифровой цивилизации ставит перед нами прямо обратную проблему: «Чтобы получить досуг, мы его лишились».
Потенциалы (не)равенства
Что такое цифровая среда как не пространство потенциально равных возможностей? Благодаря онлайн-сервисам пользователи получают шанс на удаленное обучение в лучших университетах мира; работу мечты, не привязанную к конкретному физическому месту пребывания; знакомство с произведениями искусства, культурными артефактами без необходимости траты колоссальных ресурсов; даже друзей и партнеров, обычно обретающихся в средах и сообществах, что раньше казались закрытыми, элитарными. Практически любые жизненные сценарии — картины того, кем «я» хочу быть — доступны благодаря носимому в кармане, простому или чуть более навороченному гаджету с выходом в интернет.
Однако, если посмотреть на цифровую революцию как перманентно свершающийся процесс, становится ясно: ни о каком равенстве, тотальных свободах, равномерно распределенной мере обезличенной справедливости говорить сегодня не приходится. Напротив, мир цифры радикализирует старую проблему принципиальной недостижимости социального равенства и дополняет ее рядом ситуативных дилемм. Так что на каждое условно трактуемое как «достижение» общественное изменение приходится несколько новых вызовов. А поскольку параллельное технологическим изменениям умножение коммуникативных сервисов увеличивает и поверхностную осведомленность людей о разного рода кризисах, то и прежние теории справедливости (за авторством Локка, Руссо и даже Ролза) и их популярные версии не работают как объяснительные схемы. Проще говоря, люди остаются один на один с нравственным несовершенством мира, примеры которого становятся все заметнее и очевиднее, и с пресыщенностью устаревшими концепциями, при каждом столкновении с реальностью доказывающими свою несостоятельность.
Например, как можно всерьез рассуждать о демократизирующих эффектах цифровой среды, если еще не решен вопрос с цифровым неравенством? Если еще остаются регионы, где доступ к интернету имеет менее 10% населения, и в их число явно не входят дети и женщины? И такое положение дел оказывается не просто свидетельством экономического неблагополучия граждан (да, во многих странах интернет дорог, а провайдеры не обеспечивают должной скорости передачи сигнала), но следствием применения местных стандартов правовой регуляции общественной жизни. Само содержание подобных властных актов противоречит резолюции Генеральной Ассамблеи ООН по правам человека от 2016 года, в которой осуждалось государственное ограничение доступа в интернет (как фактически нарушение прав и свобод граждан) и проявления цифрового неравенства. Однако разве это имеет значение в мире, где массовые моральные паники по поводу пагубного влияния социальных сетей, компьютерных игр случаются с завидной регулярностью и становятся поводом к гражданскому одобрению тотального контроля за публичной сетевой деятельностью всех и каждого?
Цифровое неравенство может принимать форму не только несправедливого распределения доступа к технологиям, но и драматического несовпадения умений и навыков людей. Как могут быть равны потенциалы пользования свободой самовыражения, самоопределения, правом на социальное обеспечение и защиту достоинства тех, кто, скажем, владеет технологиями анонимизации и защиты контента, и тех, кто привык размещать личную информацию в соцсетях и потом страдать от действий мошенников или просто больших корпораций, торгующих данными клиентов? При этом все разговоры о наращивании цифровой грамотности — т. е. адекватного поведения в цифровой среде, требующего постоянного обучения — сводятся либо к предложениям о повсеместном внедрении компетенций кодеров и/или программистов в учебные программы, либо к снобистским призывам «ответственно» подходить к онлайн поведению. Конечно же, оба предложения не могут выступать ответом на наблюдаемое несправедливое ограничение в цифровых возможностях людей (по принципу принадлежности к определенному гендеру, возрастной группе).
Однако они свидетельствуют о фундаментальной неосуществимости идеи использовать цифровую среду в качестве инструмента решения этических дилемм. В частности, для настройки непротиворечивого сосуществования стремления к конструированию элит и современной борьбы за обеспечение условий честного равенства возможностей. Возможно, одно из объяснение этого парадокса кроется в следующем трюизме: созданные людьми, но действующие в соответствии с математической логикой, алгоритмические системы, обрабатывающие мириады количественных показателей, могут дать ответ на вопрос «сколько?», но ничего не знают про «зачем?», «почему?», «как?». Потому эти вопросы и возникают у людей. И ответы на них — в общем-то, тысячелетиями — ищут тоже они.
Статичная мобильность
Мобильность — одно из самых очевидных достижений цифровой революции. Само слово «мобильность» стало одним из обозначений и символов этой революции. И действительно, сегодня, чтобы послать письмо из одного конца мира в другой, человеку вообще не нужно тратить время. Да не только письмо — видео, документы, деньги, наконец. Мы можем купить что угодно откуда угодно. Пространство и время больше не властны над человеком. Слово «далеко» утратило тот смысл, который веками вкладывали в него люди. А заодно и связанные с ним значения таких важных слов: «разлука», ожидание», «встреча», тоже радикально изменились. Что такое разлука если не надо неделями ждать писем, если мы всегда можем поговорить друг с другом в режиме он-лайн? Разлука — это когда у человека, который куда-тоуехал, нет вай-фая, но где теперь нет вай-фая? Что такое встреча, если мы говорили по скайпу вчера или даже за несколько часов до физической встречи?
Стоп… Раз так радикально меняется понятие «далеко», то не значит ли это, что и понятие «близко» тоже утрачивает старый смысл? «Близкое и далекое» — одна из базовых оппозиций человеческого существования. Нарушая восприятие далекого, мы разрушаем и логику восприятия близкого. Если нет ничего, что по-настоящему удалено от нас, то нет ничего и по-настоящемублизкого. Когда техника отменяет понятие далекого, она не делает мир близким, она делает его «не далеким». Так, во всяком случае, думал Мартин Хайдеггер в 1950-х годах, наблюдая только самое начало революции мобильности.
Получается, что с мобильностью не так все просто. Можно начать с автомобилей. Они очевидно резко увеличили мобильность человека вообще. Но в тысячах конкретных ситуаций, с которыми постоянно сталкивается конкретный современный человек — мобильность эта выглядит как минимум сомнительной. Пробки и поиск парковки — часто превращают передвижение на автомобиле в далеко не самый быстрый способ добраться из одного места в другое. Ценность жилья в пешей удаленности от работы — для жителей современных мегаполисов не меньше, чем, например, 100 лет назад. То же и с самолетами — чтобы преодолеть тысячи километров за несколько часов, человек тратит уйму времени на поездку до аэропорта, регистрацию и получение багажа, личный досмотр, паспортный контроль и прочее в том же роде. А ведь есть еще и овербукинг, отмены и переносы рейсов.
Впрочем, это все старые (эпохи Хайдеггера) технологии физических носителей, с цифровой же мобильностью парадоксы еще радикальнее.
Апофеозом мобильной революции стала ситуация, при которой человеку вообще не надо никуда двигаться. Практически все, что необходимо для жизни и деятельности — включая коммуникации с сотнями людей, человек может осуществлять, не выходя из дома. Бесконечные возможности мобильности привели к минимальным потребностям в преодолении пространства. И как следствие — простая поездка куда-нибудь или простая пешая прогулка — постепенно воспринимаются нами уже не как повседневная необходимость, а как престижная форма проведения досуга. Нечто требующее волевого, интеллектуального и культурного усилия — почти как в средние века.
И, кстати, когда мы сидим дома или едем в метро, общаясь при этом в своем смартфоне с друзьями или коллегами — то мы где? Физически в вагоне, но по сути там, где происходит общение — на встрече с другом, на работе, в Фейсбуке. За все время человеческой культуры этический и юридический кодекс поведения человека был основан на максиме единства присутствия: человек там, где он находится физически (если эта максима нарушалась, то человек объявлялся сумасшедшим, недееспособным). Но сегодня эта максима более не работает. Каждый у кого в руках смартфон, не обязан находиться там, где находится его тело.
И где теперь грань между нормальностью и безумием? Где тогда зона нашей социальной и юридической ответственности? В каком из миров? А мы ведь еще только начали задавать вопросы.
Противоречивое «вместе»
Если вникнуть в новостную повестку, то окажется, что квинтэссенцией цифровых технологий чаще всего выступает интернет. По крайней мере, до недавнего времени, пока он не стал обыкновенным чудом, а его место не заняли непонятные, но манящие «искусственный интеллект» и «блокчейн» (или, на выбор, «смешанная реальность», IoT и прочие «умные среды»). Впрочем, превратившись в обыденность, интернет заполучил еще больше верных пользователей. Оно и понятно: именно здесь функционируют сервисы, позволяющих быстро создавать сети, сообщества, в той или иной мере полезные для достижения профессиональных и личных целей. А поскольку все эти площадки работают как огромное поле саморекламы, то потребности, фантазмы и мотивации людей, во многом действующих как социальные эгоисты, в их пределах оказываются вполне удовлетворены. Чтобы «намайнить биткойн», надо ознакомиться с инженерной составляющей процесса. А для обустройства цифровой эманации в фейсбуке, кажется, особые познания не требуются.
Такое примитивное понимание составляющих мира digital (возможностей интернета, его сервисов) влияет на восприятие эффектов сетевого построения сообществ. Велик риск развития специфической монохромии, при которой особенности онлайн взаимодействий интерпретируются однозначно. Если интернет — это бесконечные сети, значит, он способствует закреплению привычки к общению? И если у нас есть тысячи контактов в соцсетях, блогах, мессенджерах, значит, мы гораздо ближе друг другу, эмпатичнее? С другой стороны, все эти френды и фолловеры как-то не очень похожи на наших друзей, приятелей, знакомцев из до-сетевой жизни. И отношения с ними выглядят более поверхностными или прагматичными, нет в них самоотверженности, бескорыстности. Получается, что, запутываясь в клубок разных социальных связей, мы вынуждены отказаться от сопереживания? Ну да, ясно же, что невозможно честно и прочувствованно подписывать бесконечные петиции, постоянно или время от времени, но стабильно перечислять деньги на благотворительность и вникать во всяческие бедствия, сваливающиеся на головы людям из френдленты. Или все-таки, раз уж алгоритмами, производителями софта, лоббистами интересов медиакорпораций определено нам всем быть «вместе», мы научаемся использовать правила сетевой жизни для создания коллективного комфорта? Например, в акте взаимодействия и помощи?
Представим, что человечеству все-таки не чужды умение и стремление помогать друг другу. Тогда сетевые инструменты — отличное подспорье. Например, можно использовать хештеги как простое средство привлечения внимания к каким-то социальным проблемам и таким образом создавать полноценные комьюнити. Даже споря до хрипоты относительно того, так ли уж сущностны проблемы, поднимаемые акциями #metoo, #неповодубить, #немогумолчать и т.д., сложно отрицать их адекватность и созвучность глобальным общественным дискуссиям. Тот же хештег, позволяющий упорядочить сообщения по определенной теме, нередко помогает выстраивать экстренные каналы взаимопомощи, когда более привычные способы реагирования не работают. Например, #домой, запущенный в апреле 2017 года в Санкт-Петербурге после теракта в метро, можно рассматривать в качестве проявления этой гражданской воли к созданию относительно самостоятельной системы оповещения и помощи «по запросу».
Другое наблюдение: обращение к сети как пространству рассказывания историй положительно сказывается на результативности деятельности волонтеров всех мастей. Раньше зоозащитники, активисты, работающие с наркопотребителями, секс-работниками, пациентами ПНИ — в общем, теми субъектами, защита прав и интересов которых далеко не везде считается одобряемой большинством нормой — имели, если угодно, статус «нишевых проектов». Их небольшая аудитория знала об осуществляемой деятельности благодаря сарафанному радио и общим местам встреч. Появление соцсетей не превращает их в массовые движения, но дает возможность сделать публичным опыт боли, унижений, лишений, с которым они активно борются. И тот факт, что помочь им можно теперь с помощью пары свайпов и кликов, обеспечивающих перевод средств на нужные счета, или репостом, дающим доступ к новым френдлентам, означает, что как минимум потенциально объем оказываемой поддержки сейчас несколько выше, чем раньше.
Все эти утверждения не аксиоматичны, мы оставляем простор для дискуссий. Можно засомневаться: а оценивали бы мы сетевые инструменты столь высоко, если бы онлайн помощь не оборачивалась конкретными офлайн действиями? Или высказать недоверие вообще автономности и инвариантности людского желания помогать: те же хештеги, вечное заклинание «лайк-шер-репост» программируют определенные нормы публичного поведения; в таком случае не поддерживаем ли мы друг друга просто потому, что подчинены логике софта (тех же соцсетей), которым привыкли пользоваться? Вот мы и дошли о споре о свободах, обязанностях, необходимостях и воле. Значит, видимые нами парадоксы цифровой среды действительно имеют прописку не только в мире технологий, но и в поле этики.
Текст: Андрей Громов, Иван Давыдов, Оксана Мороз