Разбирая свои давние записи вдруг наткнулась вот на эту историю. Помню, как записывала её, глотая слезы на старый диктофон, по сути это и есть слегка обработанная версия монолога о военном детстве моего односельчанина Владимира Николаевича Чупова.
Рука не поднялась тогда в его живое слово внести литературщину. Оно и так бьет поддых. Догадываюсь, что читать это мало кто кинется. Мы как-то в интернете привыкли к легкому чтиву. Быстро проглотить, отметить лайком или дизлайком - и вперед. Будто боимся нагрузить свою жизнь чужой бедой. Но не могу не опубликовать. Просто вспомним наших дедов и бабушек - горьких детей войны. И когда кому-то захочется проклясть жизнь нынешнюю, сославшись на трудности и нищету зарплат, вспомните Владимира Чупова...И не только его...
Простая история о непростом времени
Я расскажу вам невыдуманную историю – правду о нашей семье. Может и покажется она кому из тех, кто того, военного времени не знал страшной, но это быль.
Моих родителей выслали в Хакасскую автономную область, Таштыпский район с Каратузского, села Новая Сергеевка. Местом проживания определили прииск Большой Анзас, там я и родился – в 1931 году. Не знаю всех обстоятельств, за что и как сослали мать и отца, не знаю, как перебирались они на Анзас. Но старшие братья Илья и Николай, сестра Агафья рассказывали, что в 1932 – 33 годах был на Анзасе голод.
Всем пришлось тяжко, и я едва не умер, но, как бы там ни было, выжил и вот до каких лет дотянул. Так видно на роду было написано.
Мама умерла, когда мне и десяти лет не было – болела она, надорвавшись на тяжелой работе.
СВИНОПАС
Отца в 1941 году перевели на подсобное хозяйство, в пограничный отряд №1 Онинской заставы. Старшему брату Николаю он посоветовал идти искать работу. Прииски к тому времени распались, и Коля пошел на Большой Луг. Там и обосновался. Мы тогда и не знали, что видим его в последний раз, что в 1943 году заберут нашего Николая в армию, в сорок третьем же получим мы одно письмо, написанное пока везли на фронт, и фотографию уже в военной гимнастерке. (Мы ее всем тогда показывали). А через несколько месяцев умрет наш Коля от ран в госпитале, и не повоевав почти. Вот так. Но всего этого мы и знать не могли.
В декабре 1941 года переехали мы с отцом на заставу, а в марте, едва показались проталины, сшил он мне ичиги – легкую кожанную обувку и привел на свиноферму:
– Вот вам пастушок, на сегодня и навсегда.
Так я и стал свинопасом и пастушил за 200 граммов хлеба в сутки. А не работать – не получишь и того. Как тогда жить?
Отпас я этих, злосчастных, свиней 3 года изо дня в день до 1944 года. Было их у меня 65 голов. Все дожди меня обмывали, все ветра продували, только и знал ласки, что от солнышка. А одежонка? Какая там одежонка? Штаны, да рубашонка едва держались на, до ужаса, худом теле. И сам я напоминал маленький скелет, да и Ильюха – старший брат мой – выглядел не лучше. Что уж говорить о нас, детях, взрослым-то давали по 500 граммов хлеба на сутки, и не белого, а горького, черного военного хлебушка. Что это для взрослого? Слезы.
Отец мой, однако, от природы был наделен крепким сложением, как говорится, в плечах широк, в поясе – тонок. И хоть перебивались мы с хлеба на воду, но выглядел он все же крепким мужиком и все норовил какой кусок получше нам отдать…
Так втроем дожили мы до проклятого 1944 года.
ПРОКЛЯТЫЙ ГОД
Над нами не свистели пули, не рвались бомбы, война была далеко от нас, но горя мы хватили столько, что, может, лучше было бы умереть.
Шел сентябрь. С Красноярска приехал полковник, уж не помню имени его. Пригнал я вечером свиней. Ильюха меня уже ждал.
– Пойдем, собрание началось, посмотрим.
Пошли, войти мы не решились, да и все равно не пустили бы, рано нам еще было в собраниях участвовать.
О чем говорили, нас не интересовало, хотя и слышно было, потому что дверь плотно не закрывалась. Но когда стали люди задавать вопросы, встал отец наш и сказал:
– Почему заявление не подписываете? Я на расчет подал, а управляющий отказал?
Полковник головой кивнул:
– Срок его кончился. Подпишите.
Что за срок такой, мы по малолетству и не знали. Потом уж разъяснили, что отец высланный был. Потому его на фронт не брали, хотя просился. Лучше б взяли.
Собрание кончилось, вышел народ. Отец мой передо мной стоял, а я у самой двери, где начальство осталось. Щель там была сантиметров десять, и услышал я голос полковника:
– Арестуйте Чупова.
И кто-то его поддержал. Надо, мол, арестовать, слишком разговорчивый. Я это отцу сказал, да он не поверил.
А на другой день увели его и с ним еще 12 мужиков, кто не воевал, считай всю рабочую силу, хутор-то маленький был. Остались бабы, да ребятишки.
27 сентября их арестовали. Этот черный день, пока живу, помнить буду.
Через неделю пришли мы к нему в тюрьму. Нас пустили. Помню я, как заливался слезами и тянул отца домой. Не понимал тогда, что нельзя ему к нам вернуться.
Плакал я так, что даже часовой не выдержал и обнадежил, что может еще отпустят отца. Мы с Ильей и сами надеялись, что вернется он, да, видно, кому-то там наверху жертва была нужна.
Еще раз пришли мы к отцу через неделю. Пропустили нас безо всяких. На территории увидел нас пограничник по фамилии Чайка, спросил:
– К отцу, ребята?
– Да! – ответили мы.
Он помолчал, достал из кармана шинель плитку шоколада, разломил пополам. Подал Илье, а передо мной сел на корточки и тоже протянул сладость. Потом говорит:
– Расстреляли вашего батьку.
У нас и шоколадки выпали. Заревели мы и шли, дорогу не видя из-за слез. Да и дома, сколько еще оплакивали отца. Заревет Ильюха и я следом. Так и остались мы круглыми сиротами.
СИРОТЫ. ГОРЬКИЕ СИРОТЫ
Как мы жили, один Господь знал. Дела до нас никому не было. У каждого свое горе, коль на фронте кто не погиб, так арестовали или расстреляли.
Пришел октябрь. Ударили морозы, да такие, что у нас померзла в подполье картошка. Пекли мы из нее лепешки, прямо на печке, тем и были сыты. Да еще оставалось отцово ружье, вот мы и приспособились охотничать, где козу, где зайца – все подспорье. Но донес кто-то, что есть у нас старая берданка и ее изъяли. А когда обыск делали, нашли чугунок с вареным зерном. Взяли его, и один военный высыпал его:
– Небось, ворованное едите?
Другой за нас заступился, с тем они и ушли. А нам и вовсе тяжко пришлось. Холода стояли трескучие, дрова пожгли, есть нечего. Вскоре и картошка кончилась, на трудодни в колхозе уже не платили мне.
Благо опять «вспомнили» про нас пограничники и приехали. А мы уже полуживые – два детских трупа, только что еще говорим, да ходим, за стенки держась.
Такими нас и привезли в Таштып, где нас забрала Анастасия Васильевна Карпенко – директор Имекского детского дома.
ТЕПЛО КАЗЕННОГО ОЧАГА
Так мы с братом попали в детдом. А не случись того, не пережить бы нам страшную зиму 1944 года.
Весной отбирали старших ребят в фабрично-заводские училища. Уехал туда и старший мой брат Илья. Я еще по возрасту, а было мне 12 лет, не подходил.
Детдом принял под начало новый директор Павел Евдокимович Казанаков. А вскоре перевели наш сиротский дом в Таштып, деревянное, двухэтажное здание стояло оно рядом с клубом и исполкомом. В этом здании встретили мы долгожданную Победу. Радовались, конечно, очень, но от того наше сиротство легче не стало.
В 1946 году перевели детдом в Абазу и ехали мы туда два дня. Ночью наш обоз заночевал, а с утра тронулись в Абазу-Заречную.
Не знаю, кто для красного словца писал, мол, встречали детдомовцев с хлебом – солью. Не было того. Мы прибыли тихо, незаметно и сразу, не заезжая в Абазу, проехали за речку на Большой Луг. Смотрели нам вслед из-под руки женщины и ворчали:
– Вот, привезли огородников!
Но мы по огородам не шарили. Сыты бывали всегда. Да и директор строго наказал кормить нас от пуза, а коли что, так и вечером хлеба дать, чтобы не было у нас охоты по чужим огородам шастать.
Бездельниками нас не ростили. Работы хватало.
ЗА ПОРОГОМ ДЕТДОМА
Так я прожил до 1948 года. Исполнилось мне 16 лет. Павел Евдокимович сказал:
– Ну, что, парень, пора паспорт получать, да идти работать.
Дали мне «приданое», его тогда всем нам, детдомовцам давали, чтоб уж голышом в люди не шли: постельное, продукты, одежонку. Пошел я со всем этим к родственникам, в колхоз. Да когда мое «приданное» кончилось, лишним я стал. Выгнали. Ушел я в Таштып. А куда идти детдомовцу? Пока лето ночевал в лесу. А в октябре пошел… в детдом назад, взяли только уже разнорабочим..
Жил и спал в тесной «хомутной». Обносился до крайности, а зарплату выдавали мне… облигациями займа.
Я и не знал, зачем они. Как я еще познакомиться с девушкой смог? И лишь моя будущая жена, сказала, что никакие это не деньги, а так «филькина грамота». Она и пошла с ними к директору. Тот приказал зарплату платить, как положено – деньгами. Вот с того времени стал я рабочим человеком, а не нахлебником.
В 1952 году призвали меня в армию. Ушел. Отслужил. Вернулся на родину, где ждала меня моя будущая супруга. Вырастили мы с ней двух дочерей.
Ну, вот и рассказал я вам историю моего детства. А подумать, так было оно таким горьким у половины военных ребятишек. Такое уж непростое время нам выпало. Кто ж в том виноват.