Почему? Зачем эта драма? Потому что мне дали больше лет, чем я прожил. Но обо всем по порядку
Mr. Nobody
Хорошо быть наблюдателем. Когда-то я читал одну книгу о путешественнике, который был в разных странах. Сам рассказ был в какой-то мере ироничным, и за счет того, что повествование велось от лица “человека со стороны”, все ситуации, в которые попадал главный герой, казались еще смешнее. Наверное, потому что многое становится ярче и пронзительнее, когда наблюдаешь. Когда ты — не оттуда.
В тюрьме мое существование поначалу напоминало рассказ о “наблюдателе”. Но чем дольше я нахожусь здесь, тем острее осознаю, что всю иронию и понимание происходящего заменило безразличие. К себе, к другим, ко всему вообще.
Это было почти откровением. Будто ты стоишь на дне огромной ямы, а вокруг тебя десятки человеческих скелетов. Кричишь в густую темноту и твой голос отдается эхом черт знает где. И наступает момент, когда безысходность становится частью тебя.
Услышав приговор, я ощутил внутри себя глубокую яму со скелетами и темнотой. Не было чувства, будто я проиграл. Я не хотел бороться дальше. Все это казалось невероятно глупым фарсом и шутовством, как старая передача “Деревня дураков”.
В жизни бывают моменты, когда ты не можешь найти что-то важное — его просто нет. Но люди ищут и, бывает, находят свою отдушину: беспорядочный секс, алкоголь, наркотики, работу и прочее, что можно делать фанатично. Но когда ты лишен почти всего, и к тому же когда-то увлекался чтением Шопенгауэра — безразличие и безысходность становятся главными атрибутами твоего существования.
Почему? Зачем эта драма? Потому что мне дали больше лет, чем я прожил. Но обо всем по порядку.
Девушка, которая отказалась от участия в процессе, вышла из зала суда, оставив мне немного своей храбрости. Я наблюдал за действом с озорной беспечностью — веселило, когда прокурор заявлял отводы людям с высшим образованием; как в зале оставалось все больше женщин и все меньше мужчин; как секретарь суда с отвращением не переставая водила большим пальцем вверх по экрану своего телефона. Словом, все выглядело смешным и ненужным, как лиловый пиджак и бабочка, в которых я пошел на первый звонок в начальной школе.
Я не следил за судебным процессом, не слушал, о чем говорят кандидаты в присяжные и что отвечают стороны защиты и обвинения. Мозг подмечал десятки не важных деталей: внимание привлекала то огромная родинка на подбородке мужика, сидевшего в зале, то скрипучий голос женщины, подошедшей к трибуне. Тогда я подумал, что если бы у слова “скрипучая” был облик, то оно выглядело бы именно так: резкие и какие-то длинные черты лица, узкая полоса губ под орлиным носом — женщина походила то ли на сменившего пол мистера Бернса из Симпсонов, то ли на тетку, находящуюся в одном шаге от убийства своего мужа. Мне очень живо представилось, как двое полицейских с безучастными минами вели бы под руки эту женщину: растрепанные волосы, осунувшееся лицо, испачканный в крови домашний халат и выпученные, не понимающие происходящего глаза.
Она была первой, кто официально стал присяжным заседателем. Я понял это только когда скрипучий голос стих, а женщина направилась к двум рядам скамеек, где пока не было никого, кроме нее.
Судья спрашивал каждого человека за трибуной, имеет ли кто-то отводы, возражения и вопросы. И я говорил:
— Не имею.
— Не имею.
— Не имею.
Мне было немного смешно: я походил на лагающего заложника в Counter-Strike, научившегося говорить, или на помощника в Windows, монотонно повторяющего одну фразу. Вспомнилось, как я сидел дома со своей одноклассницей (мы еще учились в начальной школе) и мы открыли для себя эту функцию на компьютере и смеялись, когда колонки возле монитора вопили дурацким и странным голосом: ноль, один, ноль, один, ноль, один, ноль, один, ноль.
Не имею, не имею, не имею, не имею...
Вторым присяжным оказался мужчина за сорок: пока он говорил, где живет, кем работает, его монолог споткнулся не меньше десяти раз. Было видно, как он нервничал, вытирая платком то шею, то лоб и озираясь по сторонам. Он работал в автобусном парке, и во всем его облике проглядывалась какая-то гнусная и мелкая хозяйственность: казалось, он точно знал, сколько стоят сливочное масло, газ и литр 80-го бензина.
Следующий присяжный запал мне в память благодаря нескольким ярким аспектам: необычное имя — Ильяс, мрачность, будто бы прозрачная кожа, военная выправка с характерными резкими, порывистыми движениями и острый, презрительный взгляд. Но это был не взгляд человека, который знает что-то большее, и потому твоя глупость ему отвратительна. Нет, его презрение было другого сорта: тупое, черт знает откуда взявшееся превосходство. Будто кто-то дал ему право смотреть вот так. Наверное, именно такой взгляд у альфа-самца гориллы или у поддатого гопника. Но только этот человек походил скорее на амфетаминового торчка, благодаря бессонным трипам дослужившегося до n-ного звания. Когда-то он был военным, а сейчас — пенсионер.
Затем нехотя встала и направилась к трибуне толстая женщина неопределенного возраста. Неопределенного для меня лично — было очевидно, что называть ее девушкой глупо, а старухой — немного рано. Себя она подавала так, будто была здесь уже тысячу раз и заранее знала, что и как произойдет. Эта женщина вызывала непонятное чувство омерзения и, кажется, впервые в жизни, — желание врезать чем-нибудь по этой убежденной в своей правоте роже.
С каждым ее словом или жестом это желание росло в геометрической прогрессии, и, чтобы не выдать эмоций, я вперил взгляд в одну из своих многочисленных бумаг с заметками, совершенно не читая написанного.
А баба все говорила и говорила, и, как назло, ей задавали массу вопросов:
— Кем вы работаете?
— Я продавец.
— Где?
— На данный момент, на #@%§ рынке.
— Что продаете?
— Овощи. Ну, знаете, помидоры, огурчики…
Работает продавцом овощей на рынке. Невероятно. Это ли имели в виду те французские революционеры, провозглашая “свободу, равенство, братство”? Чтобы этот человек мог судить меня наравне с другими? Продавец, б**ть, овощей?
— Вы считаете, что подходите на роль присяжного заседателя?
— Конечно, знаете, я думаю это МОЕ. Мне всегда казалось, госпожа прокурор…
Здесь, хвала богам, в ее отвратительный заискивающий монолог вмешался судья:
— У нас не так много времени для заседания, мы вас услышали. Спасибо. У сторон нет возражений?
Я спохватился:
— У меня есть! Мне кажется, это очень неподходящая кандидатура для такого ответственного дела!
Не знаю, откуда во мне взялись эти просторечия — я сразу почувствовал себя автослесарем, меняющим свечи: дельце, поди, ответственное!
— Основания? Сторона защиты уже использовала два законных немотивированных отвода, так что если у обвиняемого нет доводов, почему этот кандидат не может участвовать в процессе, мы продолжим.
Как? Куда чертов адвокат просрал наши отводы? Эта отвратительная женщина уверенным шагом направилась к остальным, уже выбранным присяжным, предварительно бросив на меня возмущенный взгляд, а я смотрел в спину этой бабищи, потерянный, как человек, отстоявший двухдневную очередь за новым айфоном и в последний момент узнавший, что они кончились.
Я нутром чувствовал, что она сыграет ключевую и трагическую роль в моей жизни, потому что такой человек не должен быть на этом месте. Что ж, выходит, я — очень заманчивая мишень для нового и главного удара судьбы.
Стоит ли говорить, что остальные кандидаты, вошедшие в число присяжных, были, по моему наивному мнению, настолько же неподходящими, как та продавщица?
Когда обе скамьи заполнились четырнадцатью людьми (12 присяжных и двое запасных, на случай, если кого-то раздавит наковальня), я увидел картину, которую наблюдал, наверное, каждый из нас: серые, унылые и типично российские рожи, в которых нет ничего. Такие лица бывают обычно в общественном транспорте, очередях в поликлинике, на улицах мегаполисов.
Несмотря на это, в мою память эти лица врезались, как очередной навязчивый популярный музыкальный хит. Разница лишь в том, что их я не забуду, наверное, никогда.
Судья стукнул своим молоточком, объявив о закрытии судебного заседания и о том, что коллегия присяжных заседателей собрана. Зал, как и всегда — в спешке, покинули почти все, за исключением пристава и секретаря. Я просидел в стеклянной клетке еще около двадцати минут, погруженный в смутные и мрачные размышления. Их прервал пристав, сунув в щель между стеклами лист, на котором был полный список моих будущих двенадцати судей: имена, фамилии, профессии, социальный статус.
Итак, что мы имеем?
Бухгалтер, оператор таксопарка, пенсионер, еще пенсионер, три продавца, консьерж, медсестра, пекарь, секретарь и кондуктор.
Спустя годы я добрался до интернета и узнал, откуда суды берут этих людей. Гражданину на почту приходит письмо с ПРОСЬБОЙ поучаствовать в правосудии. Разумеется, большинству адекватных людей, занятых своими делами, вообще не до этого — вот и все объяснение этой “великолепной дюжины”.
Но самая изюминка была в другом. По закону присяжные должны договориться, кто из них будет старшиной. Точно не знаю его обязанностей, но именно старшина говорит устами всех двенадцати человек. Я сразу понял, кто именно был выбран этими людьми — а как же иначе, когда черная полоса твоей жизни жирнеет и удлиняется с каждым днем? Разумеется, это была та ужасная продавщица ОВОЩЕЙ НА РЫНКЕ. Я не помнил ее имени и фамилии, но я знал наверняка — это просто не может быть кто-то другой.
Еще сорок минут назад над моей головой навис этот Дамоклов меч и сейчас он сорвался, смачно вонзившись прямо в темечко.
Не хотелось верить своим глазам — тот факт, что люди, решающие мою судьбу, единогласно выбрали ЕЕ, не укладывался в голове. В тот день я заочно получил свой обвинительный приговор.