Советский народ, не имея туалетной бумаги, удивлялся всему... Революция научила нас щедро разбрасываться тем, что нам не принадлежит. Нормально – беречь хотя бы то, что не твое, но бережливость – «буржуазный пережиток». Революция отучила нас беречь чужое. Революция назвала это социалистическим имуществом и присвоила себе.
Для Мандельштама – это было мерзко и противоестественно, но «промотали – как пел другой поэт, чрезвычайно ценивший Мандельштама – чужое наследство». Теперь удивляемся... а что нам еще осталось? «Рулоны каменного сукна» и «лысый цоколь государственного звонкого камня»?.. Погибший в «Магадане» Мандельштам? Его «переогромленная» могила?.. Поэзия?!
Надежда Яковлевна, в интервью, в последние годы жизни, часто повторяет – мертвая страна, мертвые лица... Да, революция присвоила себе даже человеческую жизнь. Без остатка и без исключения. В мемуарах Лунгиной («Подстрочник») или, например, Познера («Прощание с иллюзиями») есть удивительно родственный эпизод, назовем его – прибытие поезда. Маленькая девочка (или юноша) въезжают на территорию Нового Мира (для Познера он начинается в послевоенном Берлине, для Лилианы Лунгиной – на границе с Польшей, задолго до войны, в 34-ом):
«Я хорошо помню свое первое впечатление, когда поезд замер на перроне Остбанхоф* «…» – советские офицеры в длинных зимних шинелях и папахах, лица, будто высеченные из гранита и лишь изредка озаряемые улыбкой, которая обнажала нечто никогда мною прежде не виданное – стальные зубы. «…» И я помню свою первую мысль: «Мне здесь не нравится» (Познер, с. 100).
«Мы вошли в зал ожидания, и я увидела страшное зрелище. Весь пол устлан людьми «…» зрелище каких-то полуживых людей. А когда мы вышли на площадь, то и вся площадь была устлана ими. «…» Я стояла в синем пальто с какими-то серебряными или золотыми пуговицами «…», а передо мной – все черное, лохмотья. И я почувствовала такой ужас и такую свою неуместность «…» Я помню, как заплакала и сказала: «Мама, я не хочу. Давай вернемся…» (Лунгина, с.65-66).
Эти «черные лохмотья» поднялись и победили «будто высеченные из гранита». Вспомним – стальные зубы Серпилина…
Разговор о Мандельштаме – это разговор о смысле событий, о положении вещей… Он, и это не новость, претендует на роль Вергилия, при условии, что Шаламов – Дант. Нам не трудно догадаться, какие незримые буквы горели над перронами Остбанхофа и польского городка Негорелое; к какому «коммунальному быту» возвращаются наши герои и почему девочке Лиле ее мама говорит: «…назад пути нет».
Чтобы окончательно «добить» читателя быстротой ассоциаций, надо еще сказать, что наш опыт прочтения Мандельштама лежит в плоскости – сегодня популярно слово timeline (временная горизонталь) – где по одну сторону «точное слово» Флобера, а по другую -целевой слог Донцовой. Между ними – провал, где есть все: и «оазисы художественного слова», и помойные ямы, и выжженная земля.
Эта плоскость – XX век. Мандельштаму выпало жить (и «нищенствовать») в его начале, но духом он принадлежал флоберовскому «сонному» девятнадцатому веку, к его второй «серебряной» половине. В глагольных рифмах он ищет переход, как обернуть уходящий век к современности, он даже образ себе подобрал – посох… Не случилось. Мандельштаму выпала роль проводника, недаром психолог Зинченко берет его в соавторы своей знаменитой книги («Посох Мандельштама и трубка Мамардашвили»).
Дело не в созвучии имен – связь образов (и отношение к свободе) соединяет эти имена: мертвая страна, мертвые лица, мертвый взгляд, мертвый воздух (это из времени О.Э. и Н.Я.) «и мертвецы стоят в обнимку с особняками», «…на мешке с костями», «...в лесу из стоячих мертвецов» (Бродский, Астафьев, Мамардашвили). Органика Мандельштама – в каждом из них; а в Мандельштаме – та музыка, сочиненная «после Аушвица», после «Гулага».
В этой музыке – жизнь.
Один из самых запрещенных, после Гумилева, в ряду Булгакова и Платонова, он – Мандельштам – подбирает музыкальное звучание, тон диалога поэта: и с миром (меняющимся), и с властью временщиков. Он научил быть выше волчьей склоки… выше «вещей своего века»… оставаясь в «тумане», в «сумраке» самой жизни… просачиваясь через Самиздат, «запрещенною жизнью дыша».
Надежда Яковлевна Мандельштам запрещала к публикации его стихи в Советской России... сопротивляясь, как астафьевский Алеша, «тупому соглашательству», наполняющему душу, сохраняя «с миром державным ребяческие связи». Бродскому нравилась эта органика стиха (его и называли «младшим Осей» – «сухая влажность черноземных га!».
Демонстрация жеста.
Нерлер в своих «Этюдах…» подчеркивает «физиологию стиха» – это очень точно, и, со слов Н.Я. – страсть к одиноким прогулкам – «одновременно быть среди людей и одному» – отчужденность от них и от себя. Он выбрал единственно возможную форму существования – одиночество. Арестовывался дважды внутри Советской России (1934, 1938) и белыми в Крыму, в Симферополе (1920), тогда его выпустили под поручительство Максимилиана Волошина. Заступничество Пастернака и бывших товарищей Сталина по партии не помогло.
Мандельштам, как замечает Аверинцев, держит «дистанцию между бытом и бытием»... разграничивает их: не принимая первого, безоговорочно верен второму... И только отстраняясь от самого себя, как бы взмахом руки: «Твой мир болезненный и странный // я принимаю…», и с обреченностью. Хочется найти в этом взмахе вызов, брошенную им перчатку: «…я принимаю, пустота!». Поэт называет вокруг себя отравленный воздух, он дает ему имя. Впрочем, время редактирует стихи.
Здесь есть и вызов, и обреченный взгляд (или взгляд обреченного), и вот что еще, как пишет Аверинцев – в Мандельштаме нет гнева зрелой Цветаевой, нет гнева Гиппиус, нет радужности Бальмонта и сумеречности Блока – если допустима ирония, можно сказать, что есть Хайдеггер – Мандельштам тождественен себе и в чувстве «собственной единоприродности»... Он не высокомерен – выше века – ведь то, что человек у нас доведен до состояния бродяги, это результат XX века.
Да, действительность аморфна и тускла, но тоже наблюдаем «…и внутри себя, так что тяжбу вести не с кем» («Судьба и весть Осипа Мандельштама»). Мы наполняем эту пустоту содержанием. Мы вдыхаем в нее смысловую наполненность жизни – музыку!.. Мы, как тот Филиппок из авербаховского фильма, хотим быть самим собой, только намного лучше...
Это мандельштамовский штамп, отпечаток его стихотворной стопы, так современные специалисты по соционике присвоили ему дон-кихотовский психотип, и у него есть своя Дульсинея (Надежда Яковлевна Мандельштам, которая будет прятать обрывки его стихов в ботинки) – это наш выбор. Мандельштам воспитывает в нас «внутреннего человека», подготовленного к «веку понимания», способного на этот выбор, выбор философствования.
Выбор удивления, не как весь советский народ – желудком – но сердцем, держа дистанцию от окружающего нас бреда... Бред – это очень «диссидентское» слово – «мой дивный бред» (сказано до Хаксли). И для «выбравшего» это, как учит нас история и Мандельштам (а, позднее, Пятигорский с Мамардашвили): «назад пути нет».
В глухую эпоху напрягая слух, что мы услышим?.. – паровозный гудок…
Говоря «о Мандельштаме» Эренбург сравнивает его с «паровозом под парами»:
…«он суетлив»… но Мандельштам не просто суетлив – это страх погони – вот и «паровоз под парами». В лучшие времена – это поезд, в котором, едет, например, поэт Левитанский, впервые увидеть Европу; а в обратном направлении, князь Николай Романов – увидеть Россию... Что до «мандельштамовских» – это телячий вагон и чувство «неуместности». Хотелось бы еще вспомнить стихи Григорьева (1988г.): «Могила Мандельштама», но не хватает слов... лучше вспомнить, что говорил сам Осип Мандельштам:
...«не носите эту шляпу – нельзя выделяться – это плохо кончится»…
Примечание:
Остбанхоф - Восточный вокзал в Берлине, граница послевоенной ГДР.