О старшине, который меня спас.
Вспышка. Ослепительный сноп света, мгновенно разорвавший сумерки.
Какая-то странная, неестественная эта тишина. В ушах занудливый звон. И темно вокруг. Я, наверное, так долго лежал, и уже наступила ночь. А вдруг это не ночь, а я... Нет, не может быть!
Забыв об опасности (какая уж тут к черту опасность!), громко зову товарищей. В ответ — ни звука. Неужели ушли? Или, может быть, убиты?..
Делать нечего. Надо ползти. Оказывается, это не так-то просто. Опираться могу пока только на правую руку. Левая какая-то немая, чужая. И все-таки я ползу!
Стоп, препятствие. Натыкаюсь на что-то не похожее ни на сугроб, ни на пень. Пытаюсь опереться на него, привстать.
И вдруг оно, как пружина, толчком приподнимает меня, опрокидывает на спину и тяжело наваливается сверху. Барахтаюсь в снегу, отбиваюсь, пытаюсь перевернуться на живот, но ничего не могу сделать. Это человек, он хрипло и жарко дышит мне в лицо. Но кто он? Свой, чужой?
— Политрук, товарищ политрук, это вы? — доносится до меня голос старшины.— Что вы молчите, политрук? Что с вами?
— Со мной что-то неладно, старшина. Что-то с глазами. Не вижу пока ничего. Ты-то меня видишь?
— Да у вас все лицо в крови...
— А глаза? Что с глазами?
— А глаза... Вот ведь беда какая.
Гладкие ленты ложатся на голову, обматываются вокруг шеи и снова плотно обкручивают голову, оставляя узкую щелку для рта.
Мы встаем. Я неуверенно иду в темноту, держась за старшину, стараясь попасть в ритм его широкого шага, стараясь угадать, куда надо поставить ногу. Идти трудно, снег глубокий, и, чтобы не отстать, не упасть, я то быстро перебираю ногами, то делаю широкие шаги и при этом натыкаюсь на его спину, то отстаю, рискуя выпустить жесткий ремень из руки. Иду, целиком подчинив себя, каждое свое движение ведущему. А в голове стучит одно: глаза!
Как же это произошло?
Атака захлебывалась. Пулеметные очереди рассекали мутноватую поляну двумя веерами.
Они прижали нас к земле и не давали ни приподняться, ни оглядеться. Красные черточки со свистом неслись с двух сторон.
Надо действовать. Ведь от меня ждут сигнала. Я политрук, я должен вести. И никому нет дела до того, что это первая моя атака, что я еще совсем неопытный, почти необстрелянный и всего несколько дней на фронте.
Резко вскакиваю и бегу. Несколько отчаянных прыжков — и плюхаюсь в снег.
Я приподнял голову, посмотрел вперед.
Их граната, пехотная, на длинной ручке чуть торчала из снега. Такая маленькая — меньше, чем банка из-под сгущенного молока. Еще немного — и она взорвется. Вспышка!
Ноги проваливаются в глубоком снегу. А вдруг мы неверно идем? Старшина молчит, и я молчу. Лучше молчать. Он ведет меня сквозь темноту. Он выведет. С ним не страшно.
— Дальше не знаю, куда идти. Может, крутим по лесу...
Он замолчал, и я молчу.
— Да, искать надо... Ладно, давайте сделаем так...
Старшина начинает ломать ветки. Как громко они трещат на морозе. Что он, костер, что ли, хочет развести? Хочет дожидаться утра здесь, в лесу? Но костер нас выдаст.
— Вот садитесь сюда,— тянет за руку старшина и по казывает на пружинистую кучу веток.
— Вы пока посидите, отдохните. Вон ведь дышите как тяжело. А я тут поброжу вокруг, может, какие следы или тропку найду. Он ушел. Я напряженно вслушиваюсь в тишину леса. Уже не то что услышать, но даже хотя бы угадать его удаляющиеся шаги невозможно, и вдруг страшная мысль:
"А если он ушел совсем? Кто я ему? Впервые оказались вместе".
Время идет, а старшины все нет. Становится холодно, особенно ногам. Долго я так не выдержу. Как все глупо получилось. И никто не будет знать, что произошло. Ни мама, ни Инна... Они и не подозревают, что сейчас я, может быть, в последний раз думаю о них.
Но вот пробился какой-то непонятный скрипящий, шуршащий звук. Он прекратился. Нет, вот опять. Теперь уже ближе, яснее. Кто-то идет. Но кто? Старшина? А вдруг чужой?
— Политрук, товарищ политрук, где вы?
Нарочито небрежно, чуть-чуть грубовато спрашиваю:
— Где это тебя так долго носило? Я чуть не замерз.
— Да я ведь совсем недолго. Тут недалеко то ли тропа, то ли просека. Идемте скорее, отогреетесь!
И снова, вцепившись замерзшими пальцами в хлястик его шинели, я шагаю за ним.
...Я первым услышал мычание коровы. Значит, деревня близко. Уже отчетливо слышны голоса людей и лай собак. Но никакой деревни нет. Оказывается, колхозницы пережидают бои здесь в лесу. Нас обступили женщины, они охают, причитают надо мной. Потом куда-то ведут. Мы с трудом, низко нагнув головы, протискиваемся в какую-то узкую щель. Тут душно. Рядом громко трещат поленья то ли в костре, то ли в печке. Меня сажают на ящик поближе к огню, дают попить. И опять женщины охают, наблюдая, как кто-то просовывает край кружки в щелку бинта и, постепенно наклоняя ее, вливает мне воду в рот. Вода разливается но бинту, течет мне за шею.
Оказывается, мы здорово отклонились от Луговой, кружа по лесу. Теперь нам надо дойти до какой-то линии электропередачи по просеке. А там уж и разберемся.
Женщины долго не соглашаются отпустить с нами деда. Наконец дед цыкнул на них и, перекурив перед дорогой со старшиной, повел нас.
А потом было разное, обрывочное и непонятное. Кто-то поит меня и шепчет что-то ласковое, тихое. Кто-то укладывает, заботливо придерживая голову. А потом голос комиссара батальона. Он говорит что-то о бое, о том, что совхоз взят, что комбат убит и что я скоро поправлюсь. «Это только начало, политрук, теперь только держись! Теперь немцу крышка будет!»
— Политрук, товарищ политрук! — слышу я голос старшины.
— Иди сюда, старшина. Где ты пропадал? — Вот я мешок вам принес, вещи ваши тут. Еле нашел его в штабе.
— Какой мешок? Старшина, надо идти. Помоги мне встать...
И опять я куда-то проваливаюсь.
Машина везет нас в Москву. Рядом со мной — медсестра.
— Сестра, был кто-нибудь у меня в санбате?
— Были, были — и комиссар ваш приезжал. Хороший такой. Вежливый. А потом забегал старшина, который привел вас. Вещи ваши занес. Вот они тут, в изголовье положены. Заботливый парень, из себя видный. Все про вас расспрашивал у врачей. Потом убежал своих догонять. Хотел проститься с вами, а вы уже спали.
— Постойте, постойте, сестра. А сам-то он не назвался? Как его зовут?
— Нет, не назвался...
Прошло много лет.
Я так и не знаю имени этого человека. Может быть, его давно нет в живых. А может, он жив и помнит ту ночь — первую ночь декабрьского наступления под Москвой.
Если бы мы встретились, я рассказал бы ему, что было дальше. Я рассказал бы, как долго в госпитале врачи боролись с моей слепотой, как наконец один глаз стал видеть — он был, оказывается, только контужен. Как, вернувшись в 1942 году домой в Москву, я работал вторым секретарем Коментерновского райкома комсомола. Как не хотел мириться с инвалидностью, сумел «обойти» врачебную комиссию и в начале сорок третьего года попал-таки в действующую армию.
От сталинградских степей до предгорий Альп в Австрии — вот боевой путь славных гвардейских минометов — «катюш», с которыми я прошел до конца войны.
Мог бы рассказать старшине, как после войны вернулся к своей профессии, стал архитектором, разрабатывал проекты реконструкции, генеральные планы городов. Принимал участие и в разработке проекта реконструкции центра нашей столицы — Москвы.
Многое мог бы рассказать... Но больше всего хотелось бы просто посмотреть ему в глаза, пожать руку: "Спасибо, брат, за все, что ты сделал тогда, в ту ночь".
Взято из воспоминаний гвардии майора Маркуса Бориса Сергеевича ( 18.02.1919 - 15.11.2011 ).