Первые подозрения, что я неродная дочь, зародились во мне лет в 13. К 14-ти подозрение оформилось в устойчивую мысль, а в 15 я уже была абсолютно уверена, что мама взяла меня из детдома и так и не смогла полюбить как родную.
Маме все было не так: то почему пришла из школы рано, то почему так поздно, то почему сидишь дома, то почему ушла, то почему не заходят одноклассники, то почему они явились все сразу.
И еще миллион таких «почему», которые, кстати, были, всегда, но, раньше не раздражали. Да раньше вообще все было не так!
Мама казалась ангелом, ей хотелось подражать, ее хотелось слушать. Особенно я любила ее рассказы о папе, который героически погиб во время пожара, когда мне не было еще и двух лет. Ввиду такого нежного возраста, папу своего я, естественно, помнить не могла, но любила и восхищалась им как героем. А что, не герой, что ли?
Представляете, идет себе мой папочка после работы домой, молодой и красивый, к такой же молодой и красивой жене и маленькой доченьке и вдруг видит — из соседнего дома вырываются языки пламени. А он знает, что в этом доме живет семья с маленьким ребенком, но снаружи на двери замок, а изнутри — плач ребенка. Времени на раздумье, сами понимаете, у моего папочки нет, он выбивает окно и вскакивает в горящий дом. В окно он успевает выбросить ребенка, но самому выскочить не удается, рушится балка, а потом и крыша.
К приезду пожарных и дом сгорел, и папа погиб, и мама — вдова, и я — почти сирота. Правда, похороны — с почестями, как рассказывала мама, а могила — с памятником. На эту могилу мама сама ходила через день и меня приучила к тому же, цветы носить и делиться с папой всеми новостями. Я делилась, и новости мои из хороших и очень хороших потихоньку стали превращаться в плохие и очень плохие.
Я жаловалась в основном на маму, которая не пускала на дискотеку, не разрешала пойти с классом в поход, запрещала приходить позже 10 вечера, а потом еще, еще и еще миллион таких еще. Недовольство накапливалось и росло как снежный ком, и вдруг возникла мысль: «Да родная ли она мне, если так относится, притесняет, ограничивает буквально во всем?» Мысль- неродная дочь — имела право на жизнь, она мне даже понравилась, эта мысль имела под собой почву.
• Главный козырь, подтверждающий ее правильность, — отсутствие в семейном альбоме моих фотографий лет до трех.
Вы можете себе представить, их не было ни одной, после трех — полно, а до — ни одной. Спрашиваю маму, почему? В ответ она старается изобразить искреннее удивление, делает круглые глаза: «Неужели нет? Ай-ай-ай, где-то затерялись, надо поискать». До сих пор ищет.
А если пойти дальше простым логическим путем, то получается, что и легенда о папочке-герое — липовая, то есть герой был, родного папочки — не было. Помню, однажды попросила маму показать место гибели отца или хотя бы дом, где мы тогда жили, ведь он был неподалеку. В ответ услышала очередную байку, что жили мы тогда в частном секторе, теперь там построен большой микрорайон, короче — все кануло в Лету, концов не найдешь.
Хорошо, места трагедии нет, но люди, же должны остаться, та девочка, которую папа спас, ее родители. Оказывается, и людей этих нет, то есть они где-то есть, но не в нашем городе — уехали погорельцы от тяжелых воспоминаний подальше. Все понятно, круг замкнулся, ни на один вопрос — ни одного вразумительного ответа. И тогда своими горькими мыслями я поделилась с подружкой. Ей-то понять меня было проще простого — сама жила практически без матери. То есть мама у нее была и даже очень заботилась о Насте, но на расстоянии, потому как уехала на заработки в Италию.
Настя осталась с папой в большой 3-ком-натной квартире и жизнью своей была довольна — папа не притеснял, ему было, по большому счету, все равно. Настя предложила вариант, который мне очень понравился: надо уличить маму во лжи, сказать ей прямо, что я все знаю, и хватит врать и делать из меня дуру. А еще что я взрослый самостоятельный человек, проживу без ее поучений и надоедливой опеки. Потом надо собрать вещички и уйти из дома. Настя с удовольствием примет меня к себе, вдвоем веселее, а ее папе как-то объясним, хотя он может и вообще ничего не заметить.
«Гениальный план», — думала я, неродная дочь, хотя «гениальность» в подобных действиях мог найти только сумасшедший. Или подросток в том трудном переходном возрасте, в коем я и пребывала тогда. Человек я решительный, поэтому откладывать задуманное не захотела. В тот же день, дождавшись маму с работы и на всякий случай поужинав с ней, — неизвестно, успею ли к Насте на ужин, я спокойно — зачем скандалить, если все и так решено? — выдала ей хорошо отрепетированную речь.
Вначале мама вроде как ничего не поняла — или сделала вид, что не поняла. Потом, как всегда, первая стала на меня кричать, называть глупой и даже безмозглой, и все в таком же духе. Я спокойно — к чему весь этот шум?
— встала, взяла две приготовленные заранее сумочки и направилась к двери.
Мама вдруг резко замолчала, как-то смешно взмахнула руками, покачнулась и медленно осела на пол. Такого еще не было! Я даже испугалась.
Мама лежала на полу, странно и неудобно подогнув ноги, и была белее снега. Мне показалось, что она не дышит, и у меня от страха тоже подогнулись коленки. Я плюхнулась рядом с ней. Мне кажется, что именно в тот момент закончилась моя бунтарская юность, по крайней мере, проблемы переходного возраста прекратились именно тогда.
Поняв, что зря теряю драгоценное время, кинулась звонить, вызывать скорую, стучать соседям и делать множество таких ненужных в той ситуации вещей, как, например, распаковывать свои сумки. Мне казалось, что от этого мама обязательно очнется и придет в себя. Но она не очнулась, ни в этот, ни на следующий день. А потом, придя в себя, долго не говорила, не двигала левой рукой и не ходила. Инсульт — это серьезно. У мамы — обошлось. К нам приехала бабушка, мамина мама, и я долго не решалась рассказать ей о причине случившегося. «Зачем? — думала я. — Что от этого изменится? »
• Мама тоже молчала, хотя подругой причине: она тогда еще с трудом говорила самые простые слова.
Но однажды вечером, когда, как говорила бабушка, «вся работа на сегодня была переработана», бабуля со словами: «Ах, все забываю тебе показать, смотри, что я привезла», — достала из закромов своей сумки маленькую фотографию и протянула мне.
Пока я пыталась понять, кто же там, на этой фотографии, бабушка комментировала: «Что, не узнаешь? Этот сверток — это ты у папаши на руках, это, измученная и худая, твоя мамочка, ты ведь спала плохо, по ночам кричала, а это с коляской я, приезжала тогда к вам помочь маме». Я сидела ни жива, ни мертва, не слушая, а впитывая каждое бабушкино слово не просто головой, а всей кожей.
«Ох, и любила я тот ваш дом, и огородик был, и садик, — продолжала бабуля, — тебе там просто раздолье было. И ягодка своя с ветки, и овощ, какой без химии, пошел и сорвал. А видишь, как обернулось…» Бабушка замолчала. Выждав минуту и поняв, что продолжения может и не последовать, я робко спросила: «А как обернулось, бабуля?» «А ты что, не знаешь, мама что, еще не рассказала?» — бабушка удивленно посмотрела на меня. «Ну, ты подумай,- стала сокрушаться бабушка, — девица, считай, на выданье, а она все ее маленькой считает, все оберегает. А мне говорила, что все рассказала, хоть и боялась якобы за твое здоровье, чтоб опять чего с тобой не приключилось. Обманывала, значит».
И начала бабушка свой неспешный рассказ о том, как все мы прекрасно жили в доме, который остался на этой единственной фотографии, и как на пожаре, который был, оказывается, у нас, а не у каких-то мифических соседей, папа погиб, спасая меня, а не соседскую девочку. И что сгорело все дотла, включая, естественно, фотографии, поэтому их и не было, а я получила то ли стресс, то ли нервный срыв, то ли еще что-то и перестала вообще разговаривать, ходить и на что-либо реагировать.
Бабушка не знает, как мама выжила тогда, — похоронив папу, она больше года ездила со мной из больницы в больницу, пока, наконец, годам к трем я не пришла в себя. Но врачи настращали маму, что подобное может со мной повториться, поэтому лучше поберечь ребенка от негативных эмоций. А поскольку в свои пятнадцать я все так же оставалась для мамы маленькой, она и оберегала меня, да так старательно, что в результате мы поменялись ролями — теперь лежала она, и выхаживали ее мы с бабушкой.
С того момента я, » неродная дочь «, быстро повзрослела. Я много времени посвящала маме, потому что, во-первых, она в этом нуждалась, а во-вторых, из чувства вины перед ней. Мама выздоровела, и мы часто разговаривали с ней на эту тему, и я просила прощения у нее, а она у меня. Теперь у меня самой растет сын. Пока ему только два годика, но к его переходному возрасту я готовлюсь уже сейчас. Главное — поменьше тайн в семье, а больше доверия к своим маленьким, но уже взрослым детям.
Неродная дочь
© 2018, Читать рассказы. Все права защищены.