Он остановился. Переложил гитару из одной руки в другую. Почесал затылок. В обход почти 5 километров. Напрямки - полтора. До вечерней проверки 5 часов. А ведь ещё обратно переть. Лёхе очень не хотелось терять время. По грязи тоже не хотелось - новёхонькие кроссовки. Специально купил вчера на рынке. Договорился с Любой, что придет в гости, и купил. 340 рублей! До получки оставалось 2 недели. Килограмм макарон, 5 банок тушенки, сала грамм триста, 4 яйца, 13 пачек "Явы явской", чай и батон. Денег 1280 руб. Должен дотянуть. Жизнь на расконвойке проще, чем на зоне: нет вышек, автоматчиков и колючки, в город ходить можно, работать можно, даже к бабе в гости можно. Одно но: не кормят. Помрёшь с голоду - твои проблемы. Весеннее солнце отражалось в лужах и искрилось в сугробах. Кроссовки жалко. Не может же он, как чёрт, к бабе появиться. И так без цветов, без конфет, зек на расконвойке, так ещё и грязный. Не. Пусть 5 километров, но по асфальту. И он потопал.
На фига он загнал себе шарики в крайнюю плоть? Вечно он «вляпывался» из-за своего стадного инстинкта. Вот зачем ему было грабить сраный ларек? Зачем он послушал Колю Топора? Все равно много утащить не смогли. Ну надрались! Один раз. Стоило оно трёх лет колонии для несовершеннолетних? И ведь, что неприятно, Топор и сдал! Сучара. Потом наколка эта долбаная и, главное, прямо на пальцах: "197?" - дескать "кого ебёт, когда родился". Никого не ебло, это правда. Строго говоря, главным образом по той простой причине, что он нахуй никому не был нужен. Ни блатным, ни мусорам, а с этой изящной шуткой, выбитой на пальцах, ещё и работодателям. Как только взгляд работодателя падал на синеву его пальцев — всё, его тут же переставало ебать, когда Лёха родился и даже как его зовут. Единственная категория людей, которым Лёха был нужен, это бабы. Бабы его любили. Мужичок он был веселый, ладного телосложения. Даже уже достаточно приметные залысины его не портили: белобрысый, с голубыми глазами и носом-картошкой, играл на гитаре, пел бархатным, слегка прокуренным баритоном. Василий Тёркин девяностых. И главное - не запойный. Ну как такого бабам не любить? Любили. Собственно, за это и посадили на сей раз: алименты. Поэтому и расконвойка или колония поселение.
Люба ждала. А он шёл и маялся, что с крайней плотью всё-таки перестарался. Ну, мода такая тюремная. Это на воле люди пирсингом увлекаются, в тюрьме сережки не приняты, даже на расконвойке. Вместо пирсинга шлифуются старые прозрачные зубные щётки, пока не превратятся в маленькие шарики — их-то и запихивают в ту зону, которую иудеи обычно удаляют. Короче, шёл Лёха к Любе нашпигованный, как буженина чесноком, с явным намерением доставить ей удовольствие.
Люба взяла выходной. Ей до упора надоело быть одной. Невыносимо, душно, настопиздело. Ей было слегка за 30 и последние 15 она отпахала продавщицей на центральном рынке крошечного городка. Торговала печеньем на улице. Из карьерных перспектив - стать продавщицей колбасы в крытом здании рынка. Из возможных кавалеров - зеки, алкаши и женатый Ашот, хозяин овощного ларька. Словом, она отпросилась, надела лучшее платье и ждала Лёху. И он пришел: громко смеясь, почти как Дед Мороз, только без подарков. Но в новых кроссовках. Вошёл в комнату и замер. Комната была похожа на краеведческий музей штата Аризона. Вся в индейцах. Трубки мира, головные уборы из перьев, рисунки волков, даже томагавк имелся... Он удивленно перевёл взгляд с перьев на Любу и обратно. Так. Тут какая-то ошибка. Перед ним стояла простая русская баба. Она никак не могла сделать это со своим жилищем. Борщ могла. Скандал могла. Это - нет.
- Может расскажешь?
- А чего тут рассказывать? Был тут один. Да вот уехал на полгода. Пять лет назад.
- Куда?
- А тут недалеко - в Беларусь. Каких-то полторы тыщи километров, буквально.
- Хм. Зато вот сколько перьев оставил, подушки есть, чем набивать, - попробовал разрядить обстановку шуткой Лёха.
- Может выпьем?
- А мне водка так, для запаха, дури своей хватает, да и нельзя мне - нарушение режима.
Повисла неловкая пауза. На него отовсюду смотрели волки и индейцы. Они молча интересовались у Лёхи, зачем, мол, пришёл. Он засел в кресло. Люба присела напротив и молча смотрела на него почти не мигая. Он вспомнил про гитару. Достал ее и затянул про «бутылку кефира», про «не со мной ты», про «наше дыхание». Люба слушала. Он старался не думать про волков, индейцев и томагавк. Вдруг отложил гитару, сгрёб Любу в охапку и повалил на диван. Они запутались в одежде, Лёха целую вечность расстёгивал лифчик. Возились, как два жука, перевернутых на спину, только друг на друге. И тут Люба почувствовала резкую боль. С шариками Лёха сильно перестарался. Она закусила губу, из глаз брызнули слезы, но пыталась не подавать виду. Боль и ничего кроме боли. Ничего кроме боли мужчины Любе не приносили. Индейцев разве что. Наверное боль лучше одиночества. Но сейчас она хотела, чтобы все это поскорее закончилось. И желание её сбылось. В общем-то возня с лифчиком длилась гораздо дольше. Люба ликовала. Лёха чувствовал ужасную неловкость. Он планировал доставить больше удовольствия, но совершенно не мог привыкнуть к индейцам, которые смотрели на его голую жопу. Волки - ладно, но индейцы! Так сконфузиться, да ещё и публично!
Лёха честно попытался спасти ситуацию попыткой номер два. Битый час целовал любину грудь, обслюнявил всю Любу по периметру. Она была не против. Но и индейцы тоже. Он молча поднялся. Было невыносимо смотреть Любе в глаза, невыносимо чувствовать взгляды со всех сторон. И тут его осенило. Все эти волки, трубки, и перья вождей ждали не его. Эта догадка ошеломила Лёху. Надо было что-то сказать. Но совершенно непонятно, что именно. Он буркнул “извини”. Попытался спокойно одеться, чтобы это не выглядело бегством. Но чем больше он пытался сохранить лицо, тем более нелепым казался сам себе. Он скороговоркой выпалил: “Мне надо на вечернюю проверку”, - и скрылся за дверью. А Люба осталась с ноющей болью в паху. И с индейцами.