Начало истории о том, как был забит последний гвоздь в крышку моего гроба
Писать эту колонку было чертовски сложно. Я часто убеждался в собственной деградации, перечитывая написанное и находя кучу ошибок. Заменять настоящие имена вымышленными легко, но описывать события, особенно когда в них участвовал очень ограниченный круг людей, нигде не проколовшись, трудно. Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь из зэков узнал, что я пишу нечто подобное. Вспоминается один фильм: там бандиты выяснили, что среди них есть журналист, и убили его.
Понятия американских гангстеров и российских зэков схожи. Я, конечно, не журналист. Но все же описывать события, чувства, мысли в СМИ — мероприятие рискованное. Поэтому в моих текстах нет ничего такого, что нельзя говорить по уголовным законам. Ни имен, ни фамилий, ни “погонял”.
Главная проблема, с которой я столкнулся, — поиск событий в собственных воспоминаниях. Будто в темноте роешься в шкафу, на ощупь выбирая нужную вещь. За семь лет многое произошло. Но в последние годы я не могу отличить один день от другого. Люди вокруг говорят то же самое, что и вчера. Звучит избито, но тут как в фильме “День сурка” в российской адаптации — можно буквально предсказать, что один заключенный сейчас скажет другому.
Я оттягивал этот момент. Момент, когда нужно будет написать о самом суде. Главном событии, после которого я оказался здесь. Причем надолго.
Следствие подошло к концу. Я несколько раз ездил на “продленки”, написать что-то новое о которых просто невозможно — настолько они были одинаковые. Жизнь в камерах, в которых я сидел, тоже ничем особенным не отличилась. Употреблять слово “жизнь” в этом контексте кажется почти кощунством. Здесь все так, как в песне:
Я СМОТРЮ КИНО ПРО СЕБЯ, В КОТОРОМ
Я СМОТРЮ КИНО ПРО СЕБЯ, В КОТОРОМ
Я СМОТРЮ КИНО ПРО СЕБЯ, В КОТОРОМ
Я СМОТРЮ КИНО ПРО СЕБЯ, В КОТОРОМ
Я СМОТРЮ КИНО ПРО СЕБЯ, В КОТОРОМ
Я СМОТРЮ.
Не верилось, что я — участник этого фарса. Будто кто-то другой передает по кругу кружку с чифиром и кто-то другой ест остывшую баланду. Каждое утро меня будили громкие удары в железную дверь карикатурно-огромным ключом. И, как это бывает, когда трудно сразу после пробуждения осознать, что реально, а что — нет, мне каждый раз становилось страшно и горько из-за того, что я существую в таком мире.
Так как моя статья предполагает максимальное наказание (вплоть до пожизненного), я мог выбирать, какой вид суда вынесет мне приговор.
Варианта было три:
• коллегия судей из трех человек;
• один судья;
• суд присяжных.
Немного почитав юридическую литературу, которая ходила по всем камерам, я решил остановить свой выбор именно на суде присяжных. Во-первых, мне показался очень удачным сам процесс отбора этих людей (но о нем — позже). Во-вторых, есть пункт, благодаря которому, в случае если одно из предъявленных прокурором обвинений покажется присяжным недоказанным, я буду оправдан. А еще есть пункт о снисхождении, но он не был прописан четко, поэтому я не очень понимал, что это значит.
“Ну, судят-то меня, стало быть, и снисхождение ко мне”, — подумал я.
Да и казалось, что люди, не имеющие отношения к прогнившей судебной системе, легко заметят все нестыковки, высосанные из пальца доводы и поймут, что то, в чем меня пытаются обвинить, имеет ко мне очень косвенное отношение.
Все участники процесса, с кем мне доводилось видеться после того, как я выбрал суд присяжных, были откровенно не в восторге. Бесполезный государственный (то есть бесплатный) адвокат пытался отговорить меня, приводя малопонятные доводы. Женщина-прокурор скривила такую рожу, будто съела самый кислый на свете лимон, когда на последнем продлении услышала от меня словосочетание “суд присяжных” в ответ на вопрос “Так каким судом будем судиться?”.
Это меня подбодрило: раз никто из этих чертей не разделяет моего энтузиазма, то, выходит, я сделал правильный выбор. После всех этих нелепых судебных сборищ было очевидно, что докапываться до истины, как в тупых передачах с расследованиями, — не их обязанность.
Как оказалось, повод расстраиваться у этих ублюдков был нешуточный. Сначала назначили несколько мероприятий, на которых я, сторона обвинения и сторона защиты выбирали состав присяжных заседателей из 40 приглашенных. Когда 12 человек были выбраны, был оглашен порядок слушания моего дела: с 09:00 до 16:00 пять дней подряд. Затем устроили три дня отдыха и снова четыре дня так называемого судебного следствия.
Особенностей рассмотрения дела присяжными заседателями очень много, но обо всем по порядку.
Сразу после завтрака, в семь утра, меня отвели в так называемый боксик (помещение с туалетом и деревянной лавочкой, где обвиняемые ожидают машину для перевозки куда-либо). Я сидел и, разумеется, сильно нервничал, хоть знал, что приговор услышу еще не скоро. “Сейчас только промежуточный этап”, — успокаивал себя я.
Сложно было представить себе этот процесс — отбор присяжных. По каким критериям? Что они будут говорить о себе? Как я пойму, что человек адекватно все воспримет? Скольким из них я смогу дать отвод (отказать в участии в процессе)? Нужно ли будет аргументировать свое решение? И что будет делать мой адвокат? А что — прокурор? Как он поймет, что человек поверит в то, в чем меня обвиняют? Что будут обсуждать эти люди, когда останутся в совещательной комнате, как в фильме “12”?
Я уже представлял мужчину средних лет, который спокойно и внятно приводит доводы в мою защиту, и старика — злобного и уверенного во всем, он пытается опровергнуть их, а все остальные — неравнодушно слушают эти дебаты.
Фантазируя, я доехал до места заседания и оказался в застекленной коробке в зале суда №304. Сложно понять, что лучше — клетки, в которых я уже бывал, или этот аквариум. Просторнее был последний — два ряда лавочек, небольшой микрофон, встроенный в отверстие самого большого стекла, и четыре колонки, подвешенные к потолку по углам.
Кроме пристава, который привел меня, в зале никого не было. Я принялся раскладывать всякие бумажки и записи, которые взял с собой, уверенный, что сделаю работу своего адвоката лучше, чем он. Ну, по крайней мере, основания для этого были — я хотя бы не спал.
Примерно через 20 минут в зале начали появляться участники процесса. Адвокат сел за стол рядом с моим стеклянным прибежищем, демонстрируя всем своим видом, насколько ему это все не по нраву.
Через некоторое время пришел обвинитель — полная женщина, которую легко можно было принять за продавщицу продуктового магазина, не будь на ней синей прокурорской формы. Вульгарный макияж на хладнокровной мине, грозно отмеченные брови (мы рисовали такие на фотографиях в школьных учебниках — от этих “злых” бровей сразу менялось выражение любого лица) и как минимум полкилограмма всяких украшений. Последним штрихом служила брошь в форме рака на груди. Видимо, эта баба еще и в астрологию верит. Я начал было представлять, как она, завтракая чем-нибудь вроде вареных яиц и бутербродов с колбасой, жадно смотрит утренний гороскоп. Думать о том, что подобные личности решают мою судьбу (или как-то принимают в ней участие), мне не хотелось, поэтому я пожелал ей другого, чуть более страшного рака.
Весь облик прокурорши просто источал уверенность в ее правоте. А таких людей я недолюбливаю и даже боюсь.
В зал влетела секретарша судьи, громко рявкнув: “Всем встать, суд идет!” Показалось, что содрогнулись небесные сферы. Мой адвокат подскочил так высоко, будто внезапно почувствовал, что под его дряблую задницу подсунули один из двух стульев, как в известной нескольким поколениям школьников и двачеров задаче.
И в придуманной им самим торжественности вошел судья — седой мужчина за 40, с лицом древнегреческого философа. Судейская мантия медленно плыла за ним, как прилипшая к спине черная тень. И тут мне в тысячный раз стало страшно.
Он принялся в дружелюбной, понимающей и почти отеческой манере раскладывать по полочкам все юридические тонкости, в которые присутствующие влипли. Здесь было много всего нового.
В зал суда заходят 40 кандидатов в присяжные. Обвиняемый, защита и обвинение имеют право дать по два отвода. Это значит, что, после того как все кандидаты по очереди расскажут о себе (возраст, образование, профессия) и временно покинут зал слушаний, можно будет назвать тех, кто по каким-то причинам не приглянулся и, на твой взгляд, не нужен в присяжных. Также потенциальные присяжные имеют право на самоотвод, то есть могут отказаться от всего процесса по каким-то причинам, которые они должны аргументировать. У меня таких было всего трое — очень печальная, пухлая и сердобольная женщина, сказавшая, что она не может участвовать в суде, так как ее сын находится в местах лишения свободы; мужчина, видимо, из Средней Азии, отказавшийся по религиозным причинам (по каким, он не уточнил), и девушка лет 25. Она аргументировала самоотвод тем, что судить кого-либо она не намерена и никому не советует.
Когда прозвучали эти слова, брови прокурора вскинулись так высоко, что потерялись в ее фиолетово-черт-пойми-каких волосах. Мой адвокат, в свою очередь, начал испуганно озираться по сторонам, будто глупый и толстый енот, которого за шкирку достали из стоящего во дворе мусорного бака.
В эти секунды я пытался охватить взглядом как можно больше присутствующих, но, как мне показалось, только на лицах двух людей не дрогнул ни один мускул — молодой женщины, никого судить не намеренной, и древнегреческого философа. На будто высеченном из камня лице судьи, торчащего из-за стола с молотком и фигуркой Фемиды, живыми были только глаза. И они вроде бы смеялись.
Снова рявкнула так, что затрещал потолок, секретарша:
— Ваше субъективное мнение, ничем не подкрепленное, не является основанием для самоотвода! И…
Судья сделал властный жест, останавливающий юридический синдром Туретта у секретарши:
— Ничего, отметьте в протоколе, например, “по религиозным причинам”. Это не критично.
Фраза “это не критично” почему-то показалась мне приговором. Вся моя, как говорят в фильмах, линия защиты построена на всяких нестыковках обвинения, и его “это не критично” будто относилось и к ним, заколачивая последний гвоздь в крышку моего гроба.
Молодая женщина встала, пристально посмотрела мне в глаза — и я проникся к ней уважением. Не за то, как и что она говорила здесь. Не за презрение, с которым она посмотрела на людей, оставшихся в зале. Просто в ней я почувствовал какую-то силу, противостоящую всему тому, с чем мне пришлось столкнуться. Больше я не боялся.