Пейзажи Левитана – в них много за рамой – там его безымянный оппонент. Бывает, думаешь – ушло из людей внутреннее спокойствие – а было ли оно?.. Дивное место, Плёс, пропиарил оператор Парфенова в фильме «Русские евреи».
Сегодня посмеиваются над пейзажной живописью, называют всё – Шишкиным. Понять это можно, мы пережили XX век и «главный по вареникам» торжественно сказал: «Важное должно быть видно».
Когда Левитан получал образование в училище, которое сегодня носит имя Глазунова, ему приходилось слышать нечто подобное. Десятилетие, в которое Левитан стал художником, отмечено появлением такого альтернативного Академии художеств института, где есть и имя Шишкина, как «Передвижники».
Передвижники – это и возможность заработка, и самовыражение, и поиск национальной идеи – у истоков преподаватели Перов, Саврасов. И дело даже не в том, что им надоели «ордена, эполеты, андреевские ленты» – живописи нужен воздух, и Левитан любил тихий вечерний воздух. Биографы будут потом активно цитировать из весеннего письма 1887 года: «это божественное нечто, разлитое во всем». Учителя тянули его из мастерской на улицу, и Левитан раскрылся изнутри, стал свободен.
Передвижники – это раскрепощенность чувств без страха превысить лимит восприятия. Левитан оказывается втянут своими учителями в эмоциональный диалог с природой – у меня было другое сравнение – распахнул ставни души. Он мог надорваться, как Саврасов, но выдержал, Чехов даже обыгрывает имя, «по-левитановски», несмотря на «порочное» сердце. Биографы пишут о резкой смене настроения, свойственной его характеру, – в Плёсе (1888-1890) Левитан преодолевает себя.
Если так можно говорить о художнике – становится философом. Пять меланхолических писем 87-ого, первая неудавшаяся поездка по Волге, душевный надлом, напряженная работа, малый успех крымских этюдов, ничем пока достойным не завершенное десятилетие, начавшееся с триумфа. «Осенний день. Сокольники» (1879) приобретает Петр Михайлович Третьяков для своей галереи.
Паустовский крепко распространяет слух, что у Левитана на полотнах нет людей – здесь тонкость. Другой биограф, Евдокимов, приводит интересное наблюдение, с выставки, где продана картина. «Ненужную женщину влепил в пейзаж», – ругает Левитана подвыпивший Саврасов и ставит ему «отлично» с двумя минусами.
Левитан любит своего учителя, прислушивается, ищет по кабакам, и пользуется, чтобы побыть рядом, возможностью поднести шляпу. Сказанное не могло не повлиять, тем более что «женщину влепил», если читателя это интересует, даже не сам Левитан…
В письме к Чехову (брат которого и «влепил») через год после Плёса Левитан пишет: «милая наша компания, состоявшая из Софьи Петровны, меня, Дружка и Весты-девственницы» (Затишье, 29 мая 1891, Чехову А.П.) – это уже сложившаяся компания. Название места в глубине Тверской губернии очень соответствует его теперешнему после-плёсному состоянию. Он научился работать в плохую погоду, но, что еще важнее, пришел к философии, что нет плохой или вредной погоды. «После дождя. Плёс» (1889).
Веста – это его собака, охотничья, а в мифологии – богиня очага, то есть это такая в имени собаки ирония над своим неустроенным бытом. И в ранние годы Левитан зачитывается книгой об охоте – необходимое тогда утешение, Левитан жил бедно и никогда больше о том времени не вспоминал. Дружок – Алексей Степанов, с которым вместе начинали, единственный, кто мог его понять, и это, вероятно, сближало. Софья Петровна – хозяйка литературного салона, в который они все входили.
Степанов – очень буквален, «Лоси едят сено зимой» (1889). Эта картина понравилась Третьякову. И академиком станет уже после смерти Левитана. Его пребывание в Плёсе отмечено тем, что он — как бы — сторонний наблюдатель жизни мастера. Левитан – иносказателен. Веста лаяла, сколько ее просили: раз, три, восемь. Софья Петровна – дикарка в мужских брюках, без головного убора, прекрасно играла на рояле, не могла не обаять и собой смущала плесовчан – это о достоинствах.
В России не так много мест, где бы ландшафт так полно сливался с личностью художника, как здесь, в Плёсе – каждый шаг ставишь вслед Левитану. Я в восхищении от маленьких дорожек. Вниз по склону идет деревянная лестница. Когда Левитан поднимался здесь, ее не было, ему приходилось вскарабкиваться по отлогому склону, в котором были ветхие ступени к старой церкви. Человек искал место, с которого он лучше увидит Россию, и нашел эту точку – в Плёсе.
Левитан отдал свое имя не училищу – печальному пейзажу, и если хочется сказать, но не умеешь выразить, достаточно произнести – «левитановский», и тебя поймут (это подмечает А.П. Чехов). Деревянная церковь, к ней ведет дорога, мощенная выпуклым булыжником, и старые фонари. Чтобы представить, как заинтересовала Левитана эта церковь, не обязательно листать биографии, достаточно вглядеться в два этюда, где внутреннее убранство церкви, и то, как они вошли туда…
Красное, цвета свечи, одеяние алтаря, сгустившийся под потолком мрак монастырской кельи, дальше нужно домыслить: пахнуло ладаном, услышали пение отца Якова, служившего обедню. Левитан списывает ветошь иконостаса и внешний вид церкви, но чуть менее удачно. Третьякова это интересует.
«Сообщаю Вам, – пишет Левитан, – те сведения, которые мне известны. Церковь построена в честь Петра и Павла, находится в городе Плёсе, Костромской губернии, на Волге» (Третьякову П.М. Москва 23 декабря 1888).
«Внутри Петропавловской церкви в Плёсе, на Волге» (1888) – под таким названием картина входит в собрание Третьякова и передает одно из первых впечатлений Левитана от поездки в Плёс.
И не церковь — «часовенка», так по-домашнему называет ее Софья Петровна и лучше чувствует, ее этюд очень нравится коллекционеру, и в письме появляется приписка: «С.П. Кувшинниковой я сообщил о Вашем запросе и, вероятно, она вам сообщит» (23 декабря 1888). Ревность ли это?.. Удивление?..
С Софьей Петровной Левитан в творческом душевном амуре, его муза «тиха», как он сам об этом пишет, и «бесприютна», а Софья Петровна – «Попрыгунья», как об этом пишет Антон Палыч, друг юности и до последних дней, самоуверенный, Левитан его называет – Антоний. Чехов молод и не приобрел еще того красивого отношения к людям, через монокль, за которое его будут хвалить школьные учителя. Один из самых колоритных, Лев Соболев, скажет: «Чехов не судит своих героев».
Ровно то же автор пытается объяснить своим прототипам. Ни в какую. Софья Петровна обижается. Левитан ходит мрачный, но это через пару лет после Плёса, пока же наши герои наслаждаются, а главный драматург конца девятнадцатого столетия собирает материал, как сегодня бы выразился коллега по аптекарскому цеху – пускает шепоток. Левитан быстро отходчив. Если бы в характере его народа было накапливать обиды, что ж – мы бы вымерли, не оставив по себе доброго слова.
«Деревянная церковь в Плёсе при последних лучах солнца» (1888). Сопоставляя два этюда, можно подумать, что написаны они Левитаном в один день, сразу по выходе из часовни с обедни. Название нечеткое, вероятно, и отношение к этюду поверхностное, он — именно этюд для будущих картин. На восходе и закате краски другие – чище, и воздух – чище. Художник же не сразу настраивается, как слух на чужую речь, и было очень холодно для июля, но этюд окажется хорош…
…когда через шесть лет Исаак Ильич Левитан создаст величайшее произведение русской живописи – «Над вечным покоем» (1894). Тогда уже начинают смеяться над пропотевшими теремами царя Алексея Михайловича, и сам он меркнет в тени Петра, но очень скоро выяснится, что забыли – при нем орел поднимает крылья. На полотнах Левитана передано настроение допетровской Руси. Это почувствует Васнецов, бережно опекая и представляя на выставках тихую левитановскую музу.
Плёс же подготавливает самого художника и к европейским поездкам, и к изгнанию 92-го, и к испытаниям чеховской «Попрыгуньей». Философия строгой выдержанности, но еще важнее, к испытанию возрастом.
Неожиданно ты медленно подкрадываешься к тридцатилетию. Софья Петровна, кажется, не знает возраста, и Левитан здесь, в Плёсе, перешагивает рубеж, смело ступая в последнее в своей жизни десятилетие. Стучат половицы, скрипят пароходные лопасти…
Особенности жизни маленького городка и глубокие переживания, от которых раньше затыкал уши ватой. Здесь, в Плёсе, Левитан не ищет тишины, слушает набережную и игру Софьи Петровны на фортепьяно. Веста залает, Левитан разговаривает с ней, советуется, волнуется, когда оставляет одну. «Уголок в Плёсе» (1888) – конец его мытарств. Интересно, у Степанова Плёс, как пишут биографы – белое пятно. Он фиксирует, как Левитан «гуляют» с Софьей Петровной – это тоже очень трогательно.
После Саврасова классика невозможна, и Левитан подводит всему итог импрессионистичным настроением своих пейзажей с той же решительностью, с какой Саврасов вымарывает на своей дверной табличке слово «академик» и пишет размашисто простое русское «Алешка», юродствуя. Хочется вспомнить, у Давида Самойлова: «Грачи прилетели – хорошая эта картина». Не думайте, что сейчас будет здесь приведено, как Левитан отзывался о ней – он просто описывает, что видит.
Это первое впечатление от картины учителя, что дело не в изображении, а в том, что сохраняется из оставшегося за рамой, с запахами снега и криками птиц, вызывает в памяти «Ветхий дворик» (1890). Им художник венчает три летних периода жизни. И в биографии заглавием, как у Пушкина «Болдино», – малоизвестный топоним «Плёс», а ожидалось, что едут так, проветриться. Плёс – пейзажи, доставшиеся нам в наследство от Левитана.
Сам Исаак Ильич Левитан (1860-1900) – художник, увековечивший вечность, он снял ее с ландшафта ночного неба. Чем отличается Модерн от Авангарда? – это та «простая вещь», которую понял Шаляпин, когда больше и ближе узнал Левитана, «задумчиво-доброго»: «не нужно копировать предметы и усердно их раскрашивать, чтобы они казались возможно более эффектными». Авангард пошел дальше и отменил вовсе то, что модерн не старался делать усердно. Модерн – философия жизни взамен ускользающей религиозности (См. Д.В. Сарабьянов «Стиль модерн»).
Прилежный ученик, Левитан вспоминает совет учителя. Можно прочитать в мемуарах Коровина, как Саврасов советует им – выбрать одну деталь и ее воспроизвести в точности, какова она есть. От прочего художник защищается, как от солнечных лучей, раскрыв белый зонт. Это Саврасов научил подыматься до восхода солнца, и Левитан использует на полную возможности дня. Многое в его представлениях – в Плёсе смещается.
Вот, хотя бы, взять этюд «…при последних лучах». Внутри служат вечерню – по православному обычаю – начало нового дня. Скажем честно, сегодня люди здравомыслящие терпеть не могут Третьяковку. Понять их можно, в виде исключения, стоишь, грустен, наблюдаешь закат – а это начало нового дня. На полотне Левитана передано, как всасывает в воронку время. В «Над вечным покоем» холм становится мысом, и переживаешь ощущение полета, а взлетная площадка здесь, в Плёсе, где панорама Волги и погост.
Неповторим путь Левитана к его пейзажам: он часто повторяет слово «страшно». Вечный покой – это скрещение рек в облаках закипающих… Разгадав загадку в этом зале, переходим в следующий, с квестом повеселее. Понятно, что миру наплевать на нас и, может быть, вполне заслужено, но нам трудно не винить его в этом. Левитан – пылкое сердце, которому выпало реанимировать утративший чувствительность общественный организм, и он протыкает зрением как иглой пространство. Церковь сегодня – декорация.
Экспонат музея Левитана. На подъезде электростанция: шифер, сайдинг и вагонка, имя художника нужно присвоить ей, будет честнее в отношении самого Левитана. Поднимая старые фотографии, встречаешь церковь белокаменную. Разобрали, поселок нужно снабжать светом, а Левитан как бы говорит себе и нам: нужно работать, терпеливо, монотонно, долго, трудно и никуда не спеша. Плёс – это мир Левитана и мир «легендарной председательницы горисполкома » Евлампии Кузнецовой.
Воссоздание дома с мезонином в рамках проекта «Потаенная Россия». Музей открыт в 1972-ом, но интересно не это: на экраны выходит фильм «А зори здесь тихие» Станислава Ростоцкого по повести Бориса Васильева, обнаживший трагическую сущность войны и женскую натуру. И на прочность проверяется память, словно дом по старой кладке. С оттисками кирпичи – не бутафория. Есть что-то выше вечности – самоощущение человека – «здесь жил монах Легонт, безмолвия искал».
В этих словах исихазм Сергия Радонежского, он смотрит с иконы на учителя Левитана – Саврасова, а у того руки трясутся, пить приходится через полотенце, закинув его за плечи. В советские времена бы сказали – запойный Алексей Кондратьевич – но ученика не бросает, даже когда держать стакан тяжелее, чем два ведра с коромыслом. «Созерцательная молитва» отца Сергия объединяет их, «любовь к безмолвию» (См. Г. Федотов, «Святые древней Руси») – не «муравьиный героизм».
Ростоцкому нужен Левитан, чтобы рассказать про то, как Она видит кончики берез. Щадя ноющие раны, показать живому, уже с другим опытом, зрителю то, как только умели надеяться талантливые девочки, и на какую нелепицу израсходован их талант. Теперь представим, что уже в этом контексте мы скажем о Ростоцком – «научил поэтично чувствовать природу». Останется пожать плечами – да, пожалуй. То же и относительно Левитана. Хорошее выражение есть у театрального режиссера Анатолия Эфроса – «смешение токов в тебе» – это Левитан в своем стремлении постичь природу.
Человеческому лицу – это выражение самого Левитана – предпочтительнее стог сена. Дубравы, могучие, мощные, темные изгибы рек, овраги. Можно вспомнить, что по этому поводу говорил Бродский: «может быть постижимый, и все-таки…». Высока валентность Левитана и потому, что незакончено произведение. «Этюдность» восполнит содержательность взгляда (это первое). Если взгляд пуст – и полотно Левитана эфемерно, как дымок от шашлыка, но есть и второе условие.
Левитан, много сил отдавший колоризации и смешению красок, вырисовывает лепестки розы так, будто окно протерли. Его не упрекнешь в легкомыслии – произведение должно вызреть. Дело не в проработанности, как говорит сам Левитан, работу можно прекратить - нельзя закончить. Один раз он отступит от этого правила, когда мастерскую, подаренную боярыней Морозовой (милой старушкой, ничего общего не имеющей, кроме родословной, с той, что у Сурикова) посетит Царь. Кроме гордости, в человеке есть и другие чувства.
Например, сомнение, желание, чтобы тебя самого не придавили. Наконец, гордость, как повод поговорить о большем. Николай рассуждает иначе, и это не может понравиться художнику, как пишет Паустовский, в духе французской школы анналов: «современность не сводится к молниеносному отклику на события дня» (См. «Чувство истории»). «Мои все работы закончены», – скажет Левитан Царю, он настолько будет в себе уверен.
Кандальный тракт, мостки, почти съезжающие в раскисшую заводь. Страна, просуществовав какое-то время иллюзиями, нащупывает прежнее крепкое дно – патриотизм, и в разрушающихся слоях краски все ярче проступает фреска. Левитановских пейзажей улыбка (это чеховское наблюдение). Левитан продан в Лондоне за миллион долларов, а из его музея в Плёсе крадут картины. Нельзя не сказать — и заканчивать этим не хочется. Что может быть интереснее судьбы сильного человека?..
Только семейная драма как-то с ним связанная. «Портрет А.А. Грошевой» аккуратно датируют, но ее печальною улыбкой Плёс встречает Левитана и взгляд, застенчив, сохраняет детские черты. О ней говорили — «блажит», сегодня скажут — «рефлексирует». Неужто так можно быть свободной? И «милая наша компания» вдохновляет ее на побег из-под опеки и красной крыши, которая видна, если разглядывать «Вечер. Золотой Плёс» (1889), но может она думает – что у него в сундуке?..
Их называют «шарманщики», «лихие господа», одних мальчишек забавляет собака. Левитан привык в свой адрес к подозрительности, не обращает внимания, и все равно неприятно, а в сундуке – любовь и забота его учителей, то, во что он простуженно верит. «Лихие господа» – вспоминает Кувшинникова, как их принимали – и недоверие к сундуку.
Возможно, поэтому Константин Георгиевич (Паустовский) выбирает написать о нем в страшном 37-м. О чем писать? Как мичуринцы-юннаты разгромили патриарший сад? В районную газету – коммунисты спасли двухсотлетний дуб в Таганском парке? (это прочтем сегодня). «Эх-эх-эх, о Пушкине надо было писать не по чужим книгам – по ощущению».
Прислушаемся к совету Паустовского, символично, что рассказ называется «Дым отечества». – 1934, ИЗОГИЗ выпускает почтовую карточку «После дождя» без упоминания «Плёс» (1889), и в том же 34-ом разбирают белую церковь. 1972, открыт музей, но восстановлением памяти мы обязаны охране государственных границ и конфликту с Китаем. Если читателя не отпугнет уродливый гомункулус «коммунист-патриот», ниже он узнает, какую роль в судьбе Левитана сыграла бабка-побирушка, за что его любил Есенин и как Плёс выглядит сегодня.
"Когда одолевает меланхолия, не забывайте дома iphone" - это совет Левитана, почти буквально. Он высоко стоит над веком, художник, изобразивший вечность, Исаак Левитан. Мне очень нравится место в романе «Анна Каренина», где художник Михайлов схватывает Анны особые черты, недоступные Вронскому, и пишет портрет. Малевич, бракуя старые формы живописи, назовет художественный портрет религиозной печатью. Левитан, предчувствуя, куда зайдет слепое следование канону, отказывается писать лицо и пишет душу.
…дождь хлестал тугими струями, разбиваясь о стекло, и дворники не справлялись стряхивать их. Все перед глазами в размытых серых пятнах – только автомобильные красные фары – и плывет. За лобовым стеклом новые пейзажи – Дали вдали – под колесами шумовые полосы. Машины проносятся по ним и поднимают влагу. По обочинам ржавые столбы, но можно посмотреть и так, с высокого кореного берега на встречу солнцу: валуны, деревянная лестница, спуск к реке. Оазис.
Указатель «Гора Левитана – направо». Сам же художник нашел ее с воды, проплывая по Волге. И тогда это была не гора – Петропавловский холм, каких здесь несколько на высоких волжских берегах, и на каждом — церковь белокаменная: Воскресенская, Петропавловская. Их все потом поломают – нужно извиниться перед читателем за негатив – но во времена Левитана…
Взгляд художника скользил по безлесному склону — лес здесь высадят в 1960-е, и это будут уже другие берега. Левитан искал ту особенную деталь, с которой учил его начинать Саврасов, те же особые черты, что и художник Михайлов в портретируемой Анне. И поэтому, если вспомнить роман, он уходит от Карениной-Вронского разочарованным. Немногие понимают его.
Михайлов не выносит, как обычный взгляд смотрит — и не видит, не проникает в глубину вещей (человеческих черт ли, природных, – Гоголь называл такой взгляд «глубоко устремленным»). Вронский для него не граф – титулованный обыватель, взявший в руки кисть, чтобы победить скуку. И Левитан не любит соприкосновения с обыденностью, но дорожит деталью, с которой можно, начав, увидеть Плёса крупные дождевые капли.
Этой деталью становится деревянная церковь Петра и Павла – и лучи солнечного света, распределенные по атласу неба. Она придает волжским берегам индивидуальность беглянки, отступницы, которую видит Михайлов в портрете Анны, а лучи – надежду серому небу. Известный советский автор с дворянской родословной Юрий Нагибин в книге о Москве «Всполошный звон» (то есть: поднимающий грачей с голых деревьев), напишет об этом так:
«Парень из Армянского переулка был особый парень, и чистопрудный – особый, и покровский – особый, и старосадский – особый. А этот, из микрорайона, каков он? Общий, как все, — стало быть, никакой» («Всполошный звон. Книга о Москве», Юрий Нагибин).
И словно в насмешку, чтобы нам сложнее и интереснее созерцать свое отношение к миру, в котором живем, философ Пятигорский пишет в романе "Вспомнишь странного человека": «Простыми не рождаются. Чтобы быть простым, надо сначала родиться в простом месте. В России нет простых мест».
Имея это (или нечто близкое) в виду, Паустовский называет Левитана Тютчевым в живописи (цитата неточна, там есть еще и Пушкин, но мы уберем «солнце русское», так проникновеннее) – Тютчев в живописи. Если верить Паустовскому, Есенин любил Левитана как лирическое отступление Гоголя. В воспоминаниях Николая Вержбицкого, писавшего патриотические оды от имени репатрианта Куприна, Есенин посещал Третьяковку (предположительно, в 1924-ом).
Интересовался Поленовым и Левитаном. Поленова пока отставим, а Левитан в главном своем полотне решительно не нравится: «Может быть больше поживу, пойму эту картину. А сейчас мне от нее холодно… Простор воды и неба как бы уносит от бедного кладбища и церквушки и растворяет». Простор воды и неба, уносит и растворяет – здешние левитановские краски.
По воспоминаниям Вержбицкого произнесена Есениным и поэтичная строка: «Задумался стог сена в вечерней тишине» – вероятно, поэт не вкладывает в эти слова больше смысла, чем художник в одну из поздних картин «Сумерки. Стога» (1899), а мы представим себе Есенина задумчивым, и жизни ему остался год, и светлая копна волос – стог сена.
Опечатаемся, вобьем в поисковик: «сумерки стона», и вынырнет из омута глобальной сети: Астафьев, «Синие сумерки». И многое прояснится. «Задумался стог сена» – зная, с чем сравнивает человеческое лицо Левитан, строка читается иначе. «Стихает утомленная земля», – пишет Астафьев, – «где-то я слышал, будто в час синих сумерек рождаются ангелы» – это один бэкграунд, с ним ли лучше подходить к Левитану или со школьной темой? – решать читателю.
«Пейзаж настроения: Тютчев и Левитан». «Средняя общеобразовательная с углубленным изучением предметов области знания Искусство» – такие в пору нашей жизни школы – что-то поменялось, неощутимо, многое безвозвратно ушло, и тем больший обретают смысл полотна Левитана. Его «Уголок в Плёсе» (1888) или «Ветхий дворик» (1890) не нужно прикладывать к существующему, как стрельчатую колокольню Поленова к пятиэтажкам.
Самая памятная из «фресок» Левитана, соединение впечатления и пейзажа, «Над вечным покоем», так не понравившаяся Есенину, создавалась не сразу – соединением стеклышек памяти и реальности. Хотелось порвать с прошлым, чтобы сохранить его, не держаться за видимое, чтобы обратить внимание к внутреннему. Сегодня, груба ирония, торгуют воблой под вывеску: «Левитанъ энд Левиафанъ».
Не созрели тогда еще его картины – поэтому Николай был по-своему прав (как Есенин), он думал, что сопротивляется, укрепляясь в вере, укрепляясь в страдании. Для Левитана эти рассуждения стары. Все равно, что сегодня сказать кому-то: кладешь чеснок под подушку — и кошмары не будут мучить. Не знаю, как вы, а я не соглашусь, и Левитан говорит: «Мои работы закончены».
Эфрос, реформатор сцены, изменяет задник с драпировкой под природу, он делает его естественным – не ложной, не фальшь-стенкой. — То же делает и Левитан в своих полотнах – а в роли Лопухина у Эфроса – Высоцкий. – Я скромный человек и очень тихий, но если понадобится, говоря о Левитане, перекричу и его. На доме вывеска «гений русского пейзажа» – это чеснок.
В том смысле, что отпугивает. Я бы сказал: рок-певец. Таким был эффект его живописи, но сам он смотрит со своих полотен – спокоен, добр и решителен. Издали и сверху, по его печальному лицу работы Серова (мемуарист говорит: «библейскому») не скажешь, что это человек горячего темперамента. Дом четыре с рольставнями и табличкой о гении. Когда художники подходили к нему, видели тонкий белый тюль и старуху за занавесками, поджавшую губы.
Снесли сундук, в нем краски и этюды. Этюды – это незаконченность, поэтому Левитан так увлекается ими, не перестает учиться и подготавливает себя… их потом можно комбинировать, как стеклышко на стеклышко, накладывать на фиолетовое ночное или дневное выцветшее. И как настоящий Моцарт, Левитан уже знает, что свои этюды можно всегда продать.
…дети играют на гармониках, вдалеке баржа тянет, волны от нее расходятся к берегу – «Смотрите», – говорит Левитан – Вечер опускается на Плёс, тонкая белая полоска взрыхленного неба – самолет над Плёсом – красный диск заходит – деревянная церковь с разошедшимися ассиметричными частями в лучах заходящего солнца. Ровно в такой момент он ее наблюдал.
Кувшинникова, Софья Петровна, неотлучно присутствовавшая при нем, вспоминает, как к Левитану, работавшему на ровной площадке перед церковью, где сегодня стоит памятник ему, над склоном к набережной, подошла бабушка и положила к мольберту одну обтертую монету. Куплена картина у Левитана Третьяковым, оценен талант Левитана Поленовым, но эта бабушка за всю Россию приобретает у Моцарта русской живописи его дар.
Я утомлен превратностями судьбы – так не может сказать первоклассник, хотя повод есть, и немалый. В Плёсе Левитан получает с монетой это право – сказать в своей живописи – я утомлен – и за тяжесть, которую он не решается снять, за «пробуждение памяти» (такая есть работа академика Сарабьянова). Бабка кладет к его мольберту монету – это нужное ему взаимопонимание. Церкви, что уцелели, заново выстроят, над ними перестанут расти деревья…
Национальное сознание, тогда говорили «душа», – все тот же омут; уже и света нет, желтое поле и синее небо, очень импрессионистично. «Сумерки. Стога» и поэт у полотна – не степановские лоси. И толстовскую теплоту, и холод, поразивший Есенина, выпало выразить Левитану. Будто не монету — жребий из руки этой бабушки — принимает Левитан наказ Саврасова (называвшего со всей любовью Пушкина к Арине Родионовне «бабкой-побирушкой» не собственную няню из нищих рюмочных), это он о «плачущей русской душе».
Сегодня Левитан прослушал бы лекцию Аси Казанцевой про компонент «лайкинг», компонент «вонтинг» и пришел бы в неописуемый восторг, тогда терминов таких не было и он использует толстовский метод – не в шер, «а вглубь». И когда, уже в сталинское время, затянут томную песню о Волге, Левитан своими полотнами напомнит: отреставрированы фасады, а внутри тоска, как пел в переходную эпоху Петр Мамонов: «белые перчатки… – у моего деда вся жизнь провисела «У омута», и он стучал затылком о стену…– а в глазах тоска».
Мужик на пирсе рыбу ловит. Другой прогуливается и, широко улыбаясь, смотрит, как тот, первый, подсекает и ничего не выуживает, а зеваки ждут. – Вдруг, выудит! – Когда мы перемещаемся в пассажирском вагоне или на пассажирском сидении, обязательно покажем через стекло пальцем на реку. Водное пространство притягивает – это понимает Левитан – и более того – оно может убить. Плёс открывает перед ним власть реки над российским сознанием, и возносит Левитана – что Тютчев?! – до Иоанна Златоуста (если уж проводить параллели и аналогии).
У них Флоренция, у нас — Фладимир, можно потянуться и зевнуть. На фасадах — ви-си и ви-фи, новые символы современности, как ее понимает Паустовский – наш перманентный покой – нет интернета и нет спокойствия, как когда телефон теряет зону сети. В Плёсе Левитан находит край света, открывает его, словно собственную кофейню «au bout du monde» (а чтобы зайти в интернет, надо доехать до Костромы) и то, что менять надо не географию, но что-то внутри себя. Он выдыхает прах будущих воспоминаний в лицо настоящему, словно это не город, Плёс, – высохшие пчелиные соты. Девочка подставляет нос… под бронзовую кисть, и он смотрит на нее. Левитан, он не думает, что репродукция – смерть искусства – это новый путь к любопытному носу.
Плёс. 2017. Следующая остановка – Поленово.
