Каким образом современный мир добился такого беспрецедентного процветания? Фолианты на эту тему от историков, экономистов, политологов и других учёных заполонили книжные полки. Каждый из них пытается объяснить процесс современного экономического роста или «Великого обогащения», которое разразилось в Европе XVIII века. Одно из самых древних и убедительных объяснений связано с длительной политической раздробленностью Европы. На протяжении веков ни одному из великих европейских правителей не удалось объединить её так, как монголам или династии Мин сплотить Китай.
Следует отметить, что успех Европы вовсе не говорит о превосходстве европейской (не говоря уже о христианской) культуры над другими. Это скорее комплексный и непредвиденный результат простых взаимодействий. Современное европейское экономическое чудо — последствие непредвиденных институциональных событий. Его никто не создавал, никто не планировал. Но оно случилось, и как только это произошло, то привело к самоусиливающейся динамике экономического прогресса, которая позволила росту знаний осуществиться и закрепиться.
Как же это случилось? Проще говоря, политическая раздробленность Европы стимулировала продуктивную конкуренцию. Европейским правителям приходилось соперничать за лучших и наиболее плодотворных представителей интеллигенции и ремесленничества. Экономический историк Эрик Л. Джонс назвал это явление «системой государств». Однако цена такой раздробленности была высока: непрекращающиеся войны, протекционизм и другие неудачи на поприще сотрудничества между странами. В любом случае, многие учёные полагают, что в долгосрочной перспективе в этом больше преимуществ, нежели недостатков. В частности, существование нескольких конкурирующих государств приводило к научным и технологическим инновациям.
Идея о том, что европейская политическая разрозненность, несмотря на очевидные издержки, приносит огромную пользу не нова. В заключительной главе «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдвард Гиббон пишет: «В настоящее время Европа разделена на двенадцать могущественных, хотя и неравных, монархий». Три из них «почтенные республики», а остальные «множество мелких независимых государств». «Злоупотребления тирании сдерживаются взаимным влиянием страха и стыда; республики ввели у себя внутренний порядок и приобрели прочность; монархии усвоили принципы свободы или по меньшей мере умеренности, и нравы нашего времени внесли некоторое чувство чести и справедливости в самые неудовлетворительные государственные учреждения», — пишет Гиббон (перевод — Василий Неведомский).
Другими словами, соперничество между государствами и их подражание друг к другу, положительно отразилось на худшем из возможных видов политического авторитаризма. Гиббон добавляет, что «в мирное время успехи наук и промышленности ускоряются от соревнования стольких деятельных соперников». Другие мыслители эпохи Просвещения такие, как Дэвид Юм и Иммануил Кант, разделяли это мнение. От петровских реформ XVIII века в России до панической технологической мобилизации США в ответ на запуск советского «Спутника» в 1957 году, межгосударственная конкуренция выполняла роль мощного экономического двигателя. Но важнее всего, что, возможно, «система государств» ограничила способность политических и религиозных авторитетов контролировать интеллектуальные инновации. Если консервативные правители пытались пресечь деятельность интеллектуалов на еретической или подрывной почве, то умнейшие из граждан мигрировали в другие страны (на самом деле, их было очень много).
Возможное возражение этому тезису — одной политической разрозненности недостаточно. Индийский субконтинент и Ближний Восток на протяжении большей части своей истории оставались раздробленными, что уж говорить об Африке. Тем не менее, у них не произошло Великого обогащения. Очевидно, что чего-то не хватало. Вероятно, что объем «рынка» интеллектуальных и технологических инноваций был тем самым элементом, которому не уделяли должного внимание правители этих стран. Например, в 1769 году Мэттью Болтон написал своему партнёру Джеймсу Уатту: «Нет смысла производить [твой двигатель] только лишь для трёх округов; я полагаю, что его стоит создавать, ориентируясь на весь мир».
Что справедливо для паровых двигателей, то и отлично годится для книг и статей по астрономии, медицине и математике. Написание таких книг влечёт постоянные издержки, поэтому так важен размер рынка. Если разрозненность означала бы, что целевая аудитория каждого новатора будет небольшой, то это ослабило любую мотивацию заниматься этим.
Однако в Европе Нового времени политическая и религиозная разрозненность не приводила к такому результату, а сосуществовала вкупе с прекрасным интеллектуальным и культурным единством. Европа предлагала более или менее интегрированный рынок идей, международную сеть учёных мужей и женщин, по которой те распространяли свои идеи. Европейское культурное единство коренится в его классическом наследии и в широком использовании латыни в качества «лингва франка» (язык, используемый как средство межэтнического общения в определённой сфере деятельности —ред.), особенно у интеллектуалов. Структура средневековой христианской церкви также распространила этот элемент по всему континенту. На самом деле, за долго до того, как Европа получила свое название, её нарекали «Христианским миром».
На протяжении большей части Средневековья интеллектуальная деятельность (с точки зрения количества участников и накала дебатов) только зарождалась в различных уголках, но после XVI века она получила статус международной практики. В Европе эпохи Нового времени государственные границы были расплывчатыми, что привело к появлению постоянно путешествующих сообществ интеллектуалов Европы. Несмотря на медленное и полное неудобств странствие, многие европейские ведущие умы постоянно перемещались между государствами. Хуан Луис Вивес и Эразм Роттердамский, двое из самых видных мыслителей-гуманистов XVI века, воплощали в себе все качества европейских ведущих умов: Вивес учился в Париже, большую часть жизнь провёл во Фландрии и был членом Колледжа Корпус-Кристи в Оксфорде. Некоторое время он служил наставником дочери Генри VIII. Эразм постоянно путешествовал между Левеном, Англией и Базелем. Некоторое время он жил в Турине и в Венеции. В XVII веке количество путешествий интеллектуалов лишь возросло.
Но с какой бы непринуждённостью и частотой не перемещались европейские интеллектуалы, их идеи распространялись ещё быстрее. Появление печатного станка и усовершенствование почтовой системы позволили задокументированным знаниям передаваться намного эффективнее. В относительно плюралистический среде Европы эпохи Нового времени, по сравнению с Восточной Азией, консервативные попытки подавить новаторские идеи терпели фиаско. Репутация таких интеллектуалов, как Галилей и Спиноза, была настолько высока, что даже если местная цензура пыталась запретить публикации произведений, то авторам не составляло труда найти издателей, желающих сделать это, за рубежом.
«Запрещенная» книга Галилея контрабандой стремительно попала из Италии в протестантские города. Например, «Беседы и математические доказательства двух новых наук» издали в Лейдене в 1638 году, а его «Диалог о двух системах мира» переиздали в Страсбурге в 1635 году. Издатель Спинозы Ян Риверц, чтобы запутать цензоров, местом печати на титульной странице «Богословско-политического трактата» указал Гамбург, несмотря на то, что книгу опубликовали в Амстердаме. Разделённая и несогласованная политика Европы лишь усиливала интеллектуальную свободу, которая просто не могла бы существовать в Китае или в Османской империи.
После XVI века уникальное сочетание европейской разрозненности и образовательных заведений привело к резким интеллектуальным изменениям в способах распространения новых идей. Книги, написанные в одной части Европы, находили свой путь к другим берегам. Вскоре их читали, «плагиатили», обсуждали и комментировали повсюду. Если где-либо в Европе происходило новое открытие, то дискуссии на эту тему велись по всему континенту. Спустя 50 лет после публикации работы Уильяма Гарвея «Циркуляция крови» английский доктор и интеллектуал Томас Браун размышлял об этом следующим образом: «при первом появлении идеи циркуляции все школы Европы роптали ... и осуждали её ... но в конце концов [эта идея] была принята и подтверждена выдающимися врачами».
Интеллектуалы стояли на службе у всего европейского общества и пользовались международной репутацией. Они называли себя гражданами «Республики писем» и считали эту организацию, по словам французского философа Пьера Бейля (одного из значимых фигур), свободным содружеством, империей истины. Эта политическая метафора выдаёт желаемое за действительное и не лишена тщеславия, но выражает черту сообщества, которое установило правила поведения для рынка идей — рынка с очень высокой конкуренцией.
Прежде всего, интеллектуалы Европы оспаривали почти всё и неоднократно демонстрировали готовность пустить на убой священных коров. Они поставили перед собой обязательство — открыть науку. Вернёмся снова к Гиббону, который отмечал, что философу, в отличие от патриота, позволено рассматривать Европу как единую «великую республику», в которой баланс сил способен колебаться, а процветание некоторых народов «может поочередно улучшаться или ухудшаться». Но концепция единой «великой республики» гарантировала «общее состояние счастья, системы искусств и законов и нравов». Это «выгодно отличает» Европу от других цивилизаций.
Европейское интеллектуальное сообщество могло наслаждаться лучшими из двух миров: преимуществами интегрированного международного академического сообщества и системой соперничества стран. Эта система предоставила уйму культурных компонентов, которые привели к Великому обогащению: вера в социальный и экономический прогресс, растущее почитание научных и интеллектуальных инноваций, а также приверженность к бэконовской, т.е. методической и эмпирически обоснованной, исследовательской программе во службу экономического роста. Натурфилософы и математики Республики писем XVII-го века выбрали идею экспериментальной науки в качестве главного фарватера и решили использовать более сложную математику в качестве метода понимания и упорядочивания природы.
Идея, рассматривающая знания как primum movens (перводвигатель) Промышленной революции и раннего экономического роста, остаётся спорной и это правильно. Количество примеров изобретений ради науки в XVIII веке невелико, однако после 1815 года их число стремительно возросло. Тем не менее, отказ от идеи, что научная революция послужила причиной современного экономического роста, упускает важный момент. Достижения XVIII века (особенно в текстильной промышленности) происходили бы медленными темпами без растущего понимания природы, если бы не застопорились вовсе.
Помимо этого, некоторым изобретения по-прежнему нуждались в учёных людях, даже если не представляли научный интерес. Например, морской хронометр, одно из самых важных изобретений эпохи Промышленной революции (хотя и редко упоминаемое), появился благодаря ранним работам математических астрономов. Первым из них был голландский (точнее фризский) астроном и математик XVI века Гемма Фризиус Реньер, который предположил возможность создания того, что удалось изобрести Джону Харрисону (гениальный часовщик, решивший проблему точного определения долготы во время длительных морских путешествий) в 1740 году.
Интересно отметить, что достижения в области науки связаны не только с появлением открытой науки и растущей сложности международного рынка идей. Они также обусловлены появлением более совершенных инструментов, которые помогали в исследованиях: микроскоп, телескоп, барометр и современный термометр. Все они были разработаны в первой половине XVII века. Усовершенствованные инструменты в области физики, астрономии и биологии опровергли огромное количество неправильных представлений, оставшихся с античности. Заново открытые представления о вакууме и атмосфере привели к возникновению атмосферных двигателей. В свою очередь, паровые двигатели вдохновили учёных исследовать физику преобразования тепла в движение. Спустя сто лет после того, как Ньюкмен создал первый паровой насос, появилась термодинамика.
В Европе XVIII века взаимодействие между чистой наукой и трудом инженеров и механиков значительно возросло. Это сочетание пропозиционального знания (знание «что») и предписывающего знания (знание «как») создало положительную ответную реакцию или автокаталитическую модель. В таких системах, как только процесс двигается с места, то в дальнейшем он осуществляется сам по себе. В этом смысле рост, основанный на знаниях — одно из наиболее устойчивых из всех исторических явлений, хотя условия его постоянства сложны и требуют прежде всего конкурентного и открытого рынка идей.
Мы должны признать, что в Европе (и в мире) Великое обогащение никоим образом не было предрешено. Случись незначительные изменения в начальных условиях и это никогда бы не произошло. Если бы политические и военные события приняли другой поворот, то консервативные силы, возможно, заняли более враждебную позицию по отношению к новой и прогрессивной интерпретации мира. Не существовало ничего заранее определённого или неотвратимого в торжестве научного прогресса и устойчивого экономического роста, не больше, чем, скажем, в конечном итоге эволюции Homo Sapiens (или каких-либо других конкретных видов) в качестве доминирующего на планете.
Одним из результатов деятельности рынка идей стало европейское Просвещение, в котором вера в научный и интеллектуальный прогресс внедрилась в амбициозную политическую программу. И, несмотря на свои многочисленные недостатки и ошибки, эта вера до сих пор доминирует в европейской политике и экономике. Вопреки бурной реакции, с которой недавно столкнулись силы технологического и научного прогресса, им удалось стать непреодолимыми. Мир сегодня по-прежнему состоит из конкурирующих субъектов, и, кажется, не стал ни на шаг ближе к объединению, как и в XVI веке. Рынок идей более активен, чем когда-либо, и инновации происходят семимильными шагами. Однако лучшему из плодов их активности ещё предстоит появиться в будущем.
Оригинальная статья: Aeon
Автор: Джоэль Мокир
Дата: 16 февраля 2017