Среда. Полуподвальное кафе, Таврическая улица, Санкт-Петербург. Воздух, пропитанный табачным дымом, смешанный с резким кислым запахом абсента. Пристрастившиеся к кокаину посетители сидят белые как смерть, с кроваво-красными губами, истощенные до предела. Есть им не хотелось, ровно, как и давно отпало желание жить. Все погружено в атмосферу удручающего, безнадежного отчаяния. Каждому казалось, что он гений, настоящий эстет разлагающейся эпохи упадка. Эпохи декаданса - максимального взлета и падения культуры — надломленной, изломанной, готовой рухнуть в любую минуту. Здесь души выпиты до капли.
Бледный фиолетовый свет газовых рожков сливается с красноватыми отблесками большой масляной лампы, висящей сверху, бросая в бокалы несколько сияющих лучей. Запавшие сверкающие глаза полувопросительно-полуиспытующе смотрят в зеленоватую опаловую жидкость. В редкий миг прежде ясный взор обретает удивленное выражение. Это взгляд уже не человека, лунатика, не вполне уверенно осознающего кто он. У него есть все основания сомневаться, ибо в этом дьявольском кубке он утопил всю свою юность, все состояние, весь талант, все счастье, всю жизнь.
Фиолетовый. Холодный манящий чарующий. Лилово-фиалковый, бархатный, ласкающий взгляд. Эта комната – фиолетовая, и свет тонет в аметистовом мареве, не достигая стен. Все истые декаденты любят мрак.
В комнате темно - косые узкие полосы серого света стелются по полу, а глаза царапает до слез сизый дым. К уголку губ прилипла забытая сигаретка. Белое пятно в полумраке – стакан с извечным опостылелым-оточерствевшим дрянным пойлом. Он отбрасывает черную тень. О, декаданс, случайные встречи. Стол, преферанс, горящие свечи. Плещется ром и кокаин. Это место, где кушают смерть. И плещется жизнь из хрустальных бокалов.
В табачном дыму светятся неземной красотой лица белых истощенных закокаиненных обитателей собрания.
В неровном мареве свечей, где лица стынут безжизненными масками, глаза женщин кажутся зелеными, как абсент, губы, что туз червей, волосы проливаются из ладоней ручейками крови. Пей, моя милая девочка, это плохое вино. Оба мы нищие, оба унылые, счастия нам не дано. Ваши пальцы пахнут ладаном. А в глазах застыла многовековая печаль.
Среди этого безумия царит колоссальная ассирийская голова с огромными древними глазами, и маленькое, худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту самую голову носящее. Манерность в позе и жестах, отставленный мизинчик не самой холеной сухонькой ручонки, держащей, как хрупкий лотос, декоративную чайную чашечку. Вычурная прическа – старательные начесы на височки, витые крендельки – все задумано и тщательно исполнено. Губы слегка подкрашены, щеки откровенно нарумянены. Это Михаил Кузмин – мастер свободного виршисложения и идейный вдохновитель собрания.
О Кузмине говорят, что он кривляется, ломается, жеманничает. Маленькие ручки перебирают клавиши, манерно изгибается худенькое тело. Заикается как в словах, так и пальцами на клавишах.
Но это никто не находит изумляющим, ибо это было прекрасно. Ново. Необычно. Воистину удивительное сочетание нелепого, художественно-противоречивого и вместе с тем так глубоко очаровательного.
Кузмин никогда не один. Вокруг него всегда вилась стайка хорошеньких юношей, почти мальчиков. У него была своя свита – все начинающие поэты и все отчего-то Юрочки. Все они немножко жеманятся, немножко картавят, и все обожают Оскара Уайльда. Немногие, конечно, читали его произведения, но зато все твердо знали, что он был влюблен в молодого лорда Дугласа. В этом узком одурманенном кругу лордов не было, но они неизменно незримо присутствовали, завитые, томные, кружевные и болезненно-бледные, в мечтах и в стихах у Юрочек.
Там порхает легкая невесомая воздушная Сильфида-Карсавина, танцует свою знаменитую полечку обольстительная роковая красавица Ольга Судейкина.
Напудрив желтыми пальцами тонкие ноздри кокаином, сломанные куколки декадентов выходят на променад. Зачастую послушать, как Юрочки читают в «Бродячей собаке» свои стихи. Из них впоследствии выдвинулись прославленные поэты – Георгий Адамович, Георгий Иванов, один из немногих настоящих Юрочек - Юрий Юркун.
У этой одурманивающей сказки все же был свой конец.
Гиппиус, Мережковский, Бальмонт, оба Ивановы канули в притонах Парижа, где лиловый негр им подавал манто.
Анненский, Кузмин - усталые старые клоуны, что бредут бульваром сонным, утирая фраком слезы боли и стыда. По ночам поют в притоне танго.
Декаденство как явление выпило до дна свое прощальное вино. Сожжены все эфирные грезы. Ничего уже не надо. Никого не жаль. Древнее китайское мастерство курения опиума через трубку было утеряно и кануло в Янцзы, наигрались в декаданс.
Героин, милосердно дарящий забвение о всех хлопотах и заботах жизни, распространяется как новый источник блаженства, злой кумир, принц-убийца, вампир. Кокаин под натиском запретов уходит в прошлое, погребая под собой и эпоху.
Наступает эра новых наркотиков и совсем иной литературы.
И осталась лишь фраза: Послушайте, маленький. Можно мне вас тихонько любить?