Близкие друзья Егора Летова вытащили из канализации культурного обозревателя Кирилла Шамсутдинова и поговорили об угрюмых героях 80-х
Кирилл Шамсутдинов — Обозреватель
17 февраля 1988 года не стало Александра Башлачева. 19 февраля 2008 года умер Егор Летов. Я приехал в Санкт-Петербург, чтобы встретиться со знавшим их обоих Сергеем Фириком Фирсовым, продюсером и хранителем фонотеки легендарной котельной “Камчатка”. Сейчас на улице Блохина, 15, в знаменитом подвале, где угольки в топку кидали Виктор Цой, Святослав Задерий, Андрей Машнин, — клуб-музей. Фирсов работал здесь кочегаром. Сейчас он — директор “Камчатки”.
17 февраля в клубе — трибьют-концерт в память о Башлачеве. Фирсов стоит на улице и берет деньги за вход с прибывающей публики. Интервью он предлагает провести прямо перед входом, во дворе. Все равно других помещений в его распоряжении нет, а внутри грохочет музыка. Падает снег, понимаю, что рано или поздно замерзну, но достаю из кармана диктофон и начинаю задавать вопросы о Летове, Башлачеве и остальных.
— Сейчас снимаются три фильма о Викторе Цое…
— Я слышал только об одном.
— Я имею в виду готовый, но не вышедший на большие экраны фильм Серебренникова “Лето” и еще картины Алексея Учителя и Алексея Рыбина (первый снимал свой докфильм “Рок”, в том числе в “Камчатке”, второй — участник группы “Кино”). Как вам кастинг Ромы Зверя на роль Майка Науменко у Серебренникова?
— А какая разница? Кино — вещь такая, неважно, кто будет играть, главное — как это будет сделано. Не знаю, кто такой Рома Зверь, слава богу, лично незнаком. Но внешне вроде бы похож на Майка. Хотя и это не так важно. Я не знаю, получится ли у Серебренникова снять как надо. Хотя я не очень помню, что он вообще снимал. “Изображая жертву”? А, это хорошо. Но художественных биографических картин нужно как можно больше, я об этом говорю много лет. На Западе снимают пачками отличные картины — даже о живых. Про Линду Маккартни сняли отличный фильм, как она там [спит] со всеми. Думаю, снято с санкции самого Маккартни.
— А какой фильм Вы бы хотели увидеть?
— Про Гребенщикова. С Гребенщиковым в главной роли (смеется). Они все — герои. И Башлачев, и Летов. Надо кино снимать про героев, а у нас в основном — про ублюдков и маньяков.
Наш разговор постоянно прерывают посетители “Камчатки”, которые платят по 350 рублей, чтобы пройти на трибьют-концерт. Подходят и молодые, и олдовые, вот целая семья — отец, мать и девочка лет восьми, они просят разрешения войти внутрь с двумя большими пакетами чипсов: дескать, купили, а девать некуда. Фирсов коротко машет рукой, мол, ладно, проходите.
— Как Вы познакомились с Башлачевым?
— Элементарно. Была у меня подружка старая — Женя Каменецкая. Она однажды, в начале 1985 года, мне сказала: “Вот, я у себя прописала одного парнишку, хорошие песни поет. Надо вам встретиться”. У меня все не получалось, не получалось. А потом я его встретил после III фестиваля Ленинградского рок-клуба, на так называемом четвертом дне фестиваля. Это был закрытый концерт в котельной на “Московских воротах”, Башлачев играл после Шевчука. Я подошел к нему, спросил: “У тебя записи есть?” Он говорит: “Нет”. — “Давай запишемся”. В мае 1985 года я повел его записывать “Третью столицу” на домашнюю студию к Алексею Вишне.
— Он у Вас устроился?
— Да. Был кочегаром в “Камчатке”. Только сам уголь не кидал.
— Почему у него перестали писаться песни?
— Почему они вообще перестают писаться? Особенно такие, как у него. Если бы я знал. Он очень переживал.
— Вы помните вашу последнюю встречу?
— Помню. Он заходил ко мне числа 15-го вместе с Настей (Рохлиной). Он был совершенно подавлен.
Из клуба доносится музыка. Женское пронзительное пение под акустическую гитару сменяется постпанком, затем — психоделическими руладами в духе 60-х.
К Фирсову подходит человек в серой куртке и кепке. Они что-то обсуждают вполголоса. “Мятную? Ну, давай мятную”, — доносятся до меня слова Фирсова, человек в сером заходит в клуб. Это Андрей Машнин, легендарный лидер легендарного “Машнинбэнда”.
— Егор Летов в одном из интервью вспоминал, что встретил Башлачева впервые в 1987 году — и он ему не понравился. Он показался Летову совершенно разбитым, уничтоженным.
— Да. После того как Башлачев перестал писать песни, он очень мучился. Хотя продолжал петь — и петь с жаром. Но тот концерт в 87-м действительно был говном. Тяжело было.
— Летов называл песни Башлачева “системой нечеловеческих ценностей”. Как Вам такая характеристика?
— Летов был мастер сп****ть [приукрасить] и профессионалом мифотворчества. Почему нечеловеческих? Это неудачное выражение. Башлачев был исключительным человеком. Отличным другом. Прекрасным рассказчиком. Они вообще все были очень честные и искренние. Оба были душой компании, харизматами, оба очень привлекали к себе людей. Понимаете, Летов и Башлачев были одного поля ягодами, у них была очень похожая энергетика, хотя у Егора, конечно, гораздо темнее.
— В чем это проявлялось?
— Он грузил. Он давил на людей. Чего, кстати, никогда не делал Башлачев. Он с людьми был всегда очень аккуратным, при этом в общении оставался веселым и легким.
— Тяжело было работать с Летовым?
— В группе у него, как известно, прозвище было Фюрер. Но это касалось только работы и дисциплины в самом коллективе — решения всегда были за ним. Но при этом там все были на “вы”, все очень интеллигентно. Но мы обо всем договаривались, нерешаемых вопросов не было. А когда он только приехал в Ленинград, в 80-х, он был очень открытым и доступным, очень верил в людей и людям. Никаких понтов, ничего такого. Хотя, конечно, его все немного побаивались, потому что из Летова перла энергия. Свин Панов по сравнению с Летовым казался душкой и зайчиком. Как и Янка, и Джефф. Мне вся их компания ужасно нравилась. Вся эта сибирская тусовка производила какое-то бешеное впечатление, они ходили как наэлектризованные.
— Как Вы познакомились с Летовым?
— Его брат на меня навел, кажется. Сергей Летов играл с Курехиным. А Егор Летов бегал от ментов по всему СССР и скрывался у меня от призыва.
— Какое впечатление он на Вас произвел?
— Да о******е [очень сильное]! Яркое. Потом уже, в 90-е, с ним становилось все труднее общаться.
— Про Летова можно сказать, что он был безжалостным человеком?
— Да, он шел по трупам. К своей цели. С полным осознанием того, что он делает больно тем, с кем он расстается. Люди приходили и уходили из его жизни. Чем дальше, тем мне было с ним тяжелее общаться. Но так уж выходило. Ничего не поделаешь.
— Как на Вас повлияли Летов и Башлачев?
— Мы все друг на друга повлияли. Мы варились в одном котле. Это был Питер, и здесь все были приезжие: Шевчук — из Уфы, Башлачев — из Череповца, Летов — из Омска и так далее. Это Москва бьет с носка, а тут мы все друг другу очень нравились. Мы постоянно виделись, почти не пил никто. Зато постоянно слушали музыку, открывали глаза друг другу. Я вот Башлачева заставлял слушать Галича, Высоцкого, ну и западные пластинки, конечно. Но у него и без этого любимая группа была The Doors, еще — T-Rex. Вообще 60-е.
В это время за стеной заиграло что-то психоделически-шестидесятническое, кто-то выписывает рулады на синтезаторе, старательно пародируя Рэя Манзарека. Я киваю в сторону помещения: мол, вот они, двери восприятия.
— Да, все мы вышли из этого самого чистого и самого искреннего времени. Из 60-х. Тогда было проще играть. Каждый вновь сыгранный аккорд, каждый рифф становились откровением. Что бы ты ни придумал, все было твое. Сейчас что ни сыграешь, все уже было.
— У Башлачева была довольно простая форма: человек и его гитара против целого мира.
— Да, но на гитаре он играл хорошо.
— Ему же Курехин предлагал записаться полноценно с другими музыкантами?
— Да. Я, кстати, кажется, и познакомил их в 1986 году на концерте на Удельной. Он ему прямо так и говорил: вот я, я весь твой в любое время. Да не только он, все хотели с ним записаться. Просто такая инициатива должна была идти от самого Башлачева, а ему, видно, и так было хорошо.
— Был ли Летов непонятым? Страдал ли от этого?
— Если и был, то не страдал. Хотя по-настоящему близким другом и соратником у него был, пожалуй, только Кузя УО. Но мы особо не философствовали и не пили в ту пору, мы музыку слушали в основном. Все подряд, до чего могли дотянуться. Основным источником новой музыки был, конечно, Курехин, ездивший за границу.
— А почему Летов здесь не закрепился?
— Его тянуло домой, ему было проще в Омске, чем в Петербурге. Омск, конечно, забавный город. К тому же здесь не было работы и не было денег. Все попытки Летова устроиться здесь на работу ни к чему не привели.
Видно, что из Фирсова многое выудить не удастся: я явно некстати на тризне со своими дежурными вопросами (задать не дежурные не получается). Я также понимаю, что замерз. С разрешения спикера я достаю из рюкзака бутылочку коньяка и делаю хороший глоток. Фирсов смотрит на меня с жалостью и велит мне идти внутрь, чтобы согреться, так как он сам сейчас пойдет за бухлом. Мне ставят на запястье печать, я спускаюсь в кочегарку. Внутри ожидаемо жарко, это настоящая баня, забитая людьми. Со сцены кто-то маленький и картавый с северным говором читает стихи, посвященные Башлачеву.
Передо мной стоит парень. Он говорит девушке, что никогда не видел в “Камчатке” столько народу. Не то коньяк, не то потная спираль этого места бьет мне в голову, и, видимо, на моем лице проявляется целая гамма чувств. Окружающие спрашивают меня, что со мной. “Просто замерз”, — отвечаю я.
Читавший стихи спускается со сцены, я подхожу поговорить с ним. Это актер из Череповца Алексей Явкин. Он рассказывает мне историю о том, как встретил Башлачева. Ему было шесть, он гулял во дворе на Мамлеева. “Как?” — переспрашиваю я, среагировав на фамилию известного реалиста-метафизика. Алексей поясняет, что Диниахмед Набиулевич Мамлеев был главой Череповецкого металлургического комбината и большим человеком. Так вот, во дворе на улице Мамлеева Алексей и увидел мужика в подпитии, который угостил его и его друзей конфетами. То, что это был Башлачев, идущий то ли от гостей, то ли от сестры, Алексей узнал гораздо позже. Как и то, кто такой Башлачев. “А тогда я просто удивился, впервые в жизни увидев патлатого мужика”, — вспомнил он. Мы вместе смеемся над довольно дурацкой историей в духе “я Ленина видел!”.
Возвращается Фирсов. По-прежнему молчаливый. Он встает возле открытого багажника машины вместе с Андреем и Ольгой Машниными. Андрей спрашивает меня, пьют ли московские журналисты. “Пьют. Когда наливают”, — вежливо отвечаю я и получаю стаканчик мятной финской водки. Мы выпиваем не чокаясь. “Камчатские кочегары” продолжают прерванный разговор: Ольга Машнина говорит, что самоубийство Башлачева, к сожалению, романтизировано в глазах молодежи. Я спрашиваю, не романтизировал ли это самоубийство сам Летов. Машнина отвечает, что у Летова в один момент было до 10 разных мнений по одному вопросу — и все одинаково честные и искренние. Машнин рассказывает о первом концерте “Гражданской обороны” в Санкт-Петербурге: “Здесь к 1987 году все уже привыкли к БГ, к Цою. А к “Обороне” просто никто не был готов. В рок-клубе на Рубинштейна, 13, все разнесли — никто не понимал, как такой нойз можно играть, и повели себя соответственно — были в ярости”.
"Кочегарам" тяжело говорить. Понятно, повод для встречи невеселый, а отношение ко мне настороженное. Думают, наверное, что мне интересны какие-то дрязги и внутрикорпоративные разборки. Я не хочу быть назойливым, и интересно мне другое. Спрашиваю про летовских котов, которых тот обожал. Общество оживляется.
Андрей: “У Фирика всегда были дома коты. Поэтому Летов к нему и вписывался. Была история. Фирсов усыновил кота, звали его Гоня. От “Г.О.” — так его назвал Джефф. Когда Летов узнал это, он стал жить у Фирсова только для того, чтобы жить с этим котом. А Гоня всем ссал и срал в ботинки — Курехину, Кузьме, кажется”.
Сергей: “У меня постоянно жили от двух до семи котов. Поэтому все гости вешали обувь на вешалку.”
Андрей: “В квартире общей площадью 35 метров — можете представить!”
Я спрашиваю: “А как вам нынешний хайп вокруг Летова? У современной молодежи он в чести, его растаскали на мемы, а в годовщину смерти фильм Чудаковой по телевизору показывают”.
Сергей: "Да пусть показывают, это замечательно”.
Андрей: “Я считаю, это победа! Пусть их всех показывают. И про Башлачева тоже. Они прожили меньше, чем могли, но главное — за всю свою жизнь они не успели сделать никакого говна”.
Ольга: “Как и Цой. Башлачев, Цой и Летов не сделали никому никакого говна! Пусть показывают — людям нужны герои”.
Вечер заканчивается, к полуночи мы перемещаемся в “Камчатку”. Ольга Машнина за руку ведет меня на экскурсию и показывает, где был уголь, где — топки, а где — “Бутербродная” — место для свиданий. Машнин берет гитару и поет песни Башлачева, Цоя и Летова. Фирсов складывает скамейки, после чего велит расходиться.
Я вызываю такси и по дороге к проезжей части проваливаюсь в полуприкрытый канализационный люк, едва не став очередным приезжим, которого захотел в феврале убить Петербург. Но Машнин и какой-то электронный музыкант достают меня. Наверное, я все же — не говно!
Благодарим Полину Колесниченко за помощь в организации интервью.