Если вы думаете, что острые ощущения — это прыжки с парашютом, то мы расскажем вам: адреналин — это когда ты носишь запись беседы с Владимиром Познером на телефоне, в течение двух недель оберегая его от карманников. «Большой» получил свой долгожданный подарок к Новому году — желаем и вам того же!
КТО: Познер
ПОЧЕМУ: неуместный вопрос
ОБРАТИТЬ ВНИМАНИЕ НА ФРАЗУ: «Если бы религия была чуть более тонкой, была бы проще и не делила все на рай и ад — то верить было бы легче»
— В жизни белорусов случилось большое счастье: писательнице Светлане Алексиевич вручили Нобелевскую премию. Но не все оказались этому рады. Некоторые говорят, что это не художественная литература, другие — что есть более достойные белорусские писатели, кто-то — что Алексиевич порочит наше прошлое. Почему люди не могут принять абсолютную победу и радоваться за своего земляка? В чем природа этого?
— В случае с Алексиевич дело не в том, хорошо или плохо она пишет, а в том, о чем она пишет. Ее книги тесно связаны с относительно недавней жизнью нашей страны, и в них очень силен политический момент. Когда Пастернак и Бродский получили Нобелевскую премию, очень многие говорили о том, что они получили ее из-за политических соображений, а не литературных достоинств. То, каким образом вручается Нобелевская премия по литературе, у многих вызывает вопросы, но я хочу напомнить, что ее дают не за конкретную книгу, а за литературную деятельность. Первую Нобелевскую премию по литературе вручили в 1901 году, когда еще были живы Чехов и Толстой, и жили после этого несколько лет, но ни тот ни другой премии не получал. Когда люди оценивают литературу, здесь очень много субъективности: это же не математика, не химия и не медицина. Премией Алексиевич недовольны те, кто не разделяет ее оценок и ее точку зрения. Ничего неожиданного в этом нет.
— Вас, как и Светлану Алексиевич, сложно «национализировать»: вы и русский, и американец, и француз одновременно. Нашу писательницу сейчас тоже делят Россия, Беларусь и Украина. Скажите, как нужно идентифицировать принадлежность творческого человека к той или иной культуре? По языку творчества, по цвету паспорта?
— Я не очень понимаю, зачем это нужно делать в принципе. Так получилось, что я родился во Франции, вырос в Америке, а живу в России. Человек идентифицирует себя сам — важно, кем он себя чувствует, и не важно, какой у него паспорт и даже какой национальности его родители. Главное то, как он сам себя ощущает. А все эти разговоры относительно «наш-не наш» не имеют никакого отношения к реальной литературе, а имеют отношение к насущным острым политическим вопросам и предпочтениям.
Во многом ощущаю себя французом, во многом — американцем и не очень чувствую себя русским.
— А вы кем себя чувствуете? Вы русский человек?
— В моем случае это довольно сложный вопрос: я не могу сказать, что чувствую себя на сто процентов кем бы то ни было. Во многом ощущаю себя французом, во многом — американцем и не очень чувствую себя русским. Это не хорошо и не плохо, так сложилась жизнь. Я приехал сюда, когда мне было девятнадцать лет, к тому времени уже сформировался как человек и плохо говорил по-русски, поэтому ощущения принадлежности по отношению к России у меня нет. Это не значит, что я не люблю русское. Я очень многое русское люблю — и сильнее всего как раз литературу, но больше чувствую себя французом и американцем.
Отчасти я космополит — гражданин мира, хотя в нашей стране это слово, как правило, всегда имело отрицательный оттенок. «Космополит» в России — значит не патриот, значит, не любит свою страну. Я же вкладываю в это понятие позитивный смысл, я чувствую себя принадлежащим не только одной стране, и это хорошо.
— Создается впечатление, что большая часть суши снова закрывается занавесом, отвергая все инородное как чужое. Скажите — почему? Почему люди не хотят воспринимать что-то новое?
— Сейчас происходят довольно сложные вещи. Скажем так, после того как перестал существовать Советский Союз, когда разрушилась империя — Россия в одночасье оказалась уже не супердержавой, и мир стал смотреть на нее как на второразрядную страну. У людей, которые привыкли считать себя великим, особенным народом, начала накапливаться обида, чувство, что их больше не уважают и не берут в расчет, а поведение Запада только подтверждало это. Запад давал понять: вы проиграли холодную войну, теперь сидите и не возникайте со своими претензиями. Вот так у народа и родилось чувство обиды, на котором грамотно начали играть разные политические деятели. Кроме того, к власти пришел Путин — человек, который отстаивает на международной арене интересы России и дает понять остальному миру, что с Россией нужно считаться. Что тоже отразилось на сознании людей. Я думаю, это связано с комплексом неполноценности, с боязнью, что «нас не уважают», — отсюда и реакция, отсюда и желание отмежеваться от остального мира.
— У белорусов сейчас стремительно растет национальное самосознание: мол, мы не Россия, мы не русские — мы белорусы. Вы знаете отличия Беларуси от России? Чем россияне отличаются от белорусов?
— Не могу сказать: вашу страну я знаю слишком плохо — в Беларуси бывал очень немного, недолго, и то только в Минске, так что судить о белорусах мне не представляется возможным. Но если говорить об украинцах, которые тоже русским вроде бы очень близки, тут точно могу сказать, что они не такие, как русские. А если спросить, чем отличаются, то здесь возникают трудности в определениях. Когда начинаешь перечислять какие-то качества, характерные для одного народа, оказывается, они характерны и для других. Есть такие особенности, свойственные далеко не всем нациям: например, чувство самоиронии у англичан совсем нехарактерно для русских. Но поскольку я совсем не знаю белорусов, то не могу ответить на ваш вопрос.
— Почему при всех возможностях вы не стали делать журналистскую карьеру в Америке, а сосредоточились на России? И — где легче пробиться, где легче работать?
— Когда я приехал в Союз в возрасте девятнадцати лет, очень скоро стал невыездным, да и журналистом быть не собирался. Я был невыездным более
30 лет — собственно, эту «графу» сняли с меня только благодаря приходу к власти Горбачева. В Америку поехал работать в 1991 году, чтобы делать совместную программу с Филом Донахью. Это было на канале CNBC. Программа оказалась очень успешной. Но через шесть лет сменился президент канала. Он предъявил нам определенные претензии и потребовал, чтобы в дальнейшем мы согласовывали, кого хотим пригласить в шоу, о чем будем говорить, — словом, желал контроля, похожего на цензуру. Мы отказались, в результате чего наш контракт не был продлен, и я остался без работы. Знакомый агент, который хотел и мне помочь, и сам заработать, искал мне работу, но оказалось, что ни один из крупных американских каналов меня не берет, и не берет потому, что когда-то я был опасным для них пропагандистом, а они этого не простили. В Америке у меня не оказалось работы вообще, а в России была. Так что это основная причина, почему не состоялась моя журналистская карьера в Америке. На мой взгляд, то, что я делаю в России, я не мог бы делать в Америке. Та популярность, которую я здесь имею, и то уважение, которым я пользуюсь здесь, — это довольно редкое явление, и я не думаю, что мог бы получить то же самое в Америке.
— Владимир Владимирович, при вашем статусе и в вашем возрасте вы можете позволить себе говорить все, что думаете. Вы используете эту возможность на сто процентов?
— На сто процентов эту возможность не использует никто, по крайней мере на телевидении, и не всегда можно, и не всегда следует ее использовать. Все-таки журналистика не заключается в том, чтобы говорить только то, что ты думаешь. Свобода слова, особенно у журналистов, предполагает некоторую ответственность. Ты можешь считать человека идиотом и мерзавцем, но это не значит, что это нужно произнести в эфире. Могу сказать только вот что: благодаря положению, которого я достиг, я могу делать ту работу, которую хочу и которую считаю важной. И это то же самое, что на сто процентов говорить, что думаешь.
— Назовите самое нелепое, по вашему мнению, из произошедшего за последнее время в России: закон, постановление, событие?
— Есть ряд законов, которые представляются контрпродуктивными и плохими для страны. Скажем, то, как используется закон об иностранных агентах, и то, что произошло с фондом Дмитрия Зимина как следствие этого закона (благотворительный фонд Дмитрия Зимина «Династия», занимающийся поиском и поддержкой талантов в области естественных наук, был включен в список иностранных агентов, после чего Зимин прекратил финансирование и принял решение о самоликвидации фонда. — Прим. «Большого»). Или закон Димы Яковлева, который лишил детей, страдающих теми или иными физическими недостатками, шанса быть усыновленными американцами. Я считаю, что это самый отрицательный из последних законов, но если покопаться, то легко можно найти и другие.
— Сегодня Россию ругают за многое. А что вас радует в современной России?
— На сегодняшний день — почти ничего. Сейчас в России тяжелое время, довольно консервативное, шовинистское, экономически тяжелое, и это еще не конец. Но меня радует молодежь. Молодежь, с которой я встречаюсь, когда выступаю в университетах или публично. Так получается, что порой девяносто процентов публики, которая приходит на мои выступления, это именно молодежь — яркая, интересующаяся, живая. Вот она меня безусловно радует, и в современной России это, пожалуй, единственное.
— Вы говорили, что давно хотели взять интервью у Собчак, но вам мягко давали понять, что на «Первом канале» это невозможно. А в чем еще, в вашей работе и творчестве, вы ограничены благодаря действующему укладу в России?
— Я не могу сказать, что меня ограничивают. На федеральных каналах есть определенное представление о людях, которым эфир давать не следует. Я знаю этих людей, не хочу называть фамилии, однако, имея небольшое воображение, эти фамилии можно угадать довольно точно. Это точка зрения власти, и, коль я работаю на федеральном канале, у меня есть выбор — или принять эти правила, или уходить. Поскольку это, пожалуй, единственное, в чем меня ограничивают, то я иду на этот компромисс, ведь без компромиссов невозможно работать нигде. Это часть жизни. Но очень важно отдавать себе отчет в том, что это компромисс, и следить за тем, чтобы компромисс не превратился в предательство своих принципов.
Ирина Яровая пришла не для того, чтобы отвечать на наши вопросы, а чтобы приложить меня лично.
— Какое самое тяжелое интервью, которое вы брали? С кем?
— Самое тяжелое интервью было с Ириной Яровой. С самого начала стало понятно, что человек пришел не для того, чтобы отвечать на наши вопросы, а чтобы приложить меня лично. Интервью оказалось очень сложным. Иногда были неудачные интервью, иногда у меня что-то не получалось — и это было неприятно. Но если говорить о самом тяжелом моем собеседнике, то это Яровая, определенно.
— Несмотря ни на что, вы держались блестяще. Вы производите впечатление крайне спокойного, рассудительного человека. Даже ваши собеседники, кажется, начинают говорить размереннее и обстоятельнее. Что выводит из себя Владимира Познера?
— Я вам не скажу, потому что совершенно не хочу, чтобы об этом знали и этим пользовались. Могу только отметить, что бывают моменты на грани, когда я должен сдержаться, потому что моя профессия требует владения собой. А если не владеешь — то надо из этой профессии уходить.
— А почему вы не «уходите из профессии»? Что заставляет вас продолжать работать? Зачем вам это? Вы же можете уже позволить себе тихо выращивать виноград на французской ферме…
— (Смеется). Я очень люблю эту работу, это, если угодно, смысл моей жизни, не единственный — но смысл. Я обожаю то, что я делаю. Я счастлив тем, что нашел свое. Очень многие люди так за свою жизнь и не узнают, для чего они, собственно, живут на этом свете и что действительно является их призванием. Люди ищут, ищут, чаще всего не находят. Некоторые несчастны и живут мечтами о пенсии, другие из-за этого начинают пить, бить жену и плохо обращаются со своими детьми. Мне посчастливилось найти свое занятие, понять, что я делаю на этой планете. Почему же вдруг я перестану этим заниматься?
— Вас не напрягает, не раздражает общение со многими людьми? Вас ведь сложно удивить, редкий собеседник может дать вам что-то, о чем вы еще не знаете.
— Нет, это не так. Мне интересен всякий человек: не потому, что он мне может рассказать что-то, чего я не знаю, хотя и это может быть. Я очень люблю разговаривать с людьми. Я нахожу, что люди мне откровенно интересны. Каждый человек не похож на другого, и для меня, как для журналиста и пишущего человека, это очень интересно. Я встречаюсь с человеком не для того, чтобы он меня удивил, не для поиска информации — не это является причиной моих встреч, хотя бывает и такое. Есть множество людей, которые знают вещи, о коих я не имею представления, но в общем и целом мне интересен сам человек.
— Вы атеист. Расскажите, как атеистам бороться со страхом смерти? Ведь гораздо легче жить, зная, что попадешь в рай, а не в небытие.
— Я согласен с вами, по-настоящему верующим людям гораздо легче. Однако если ты очень сильно боишься смерти, то вряд ли сможешь быть атеистом, потому что будешь искать нечто, что поможет тебе справиться с этим страхом. Я смерти не боюсь. Я не то чтобы хотел умереть — нет, конечно же. Но с этим страхом нужно учиться справляться. Умирать я хотел бы быстро и без страданий — и так, чтобы не оказаться человеком, который не может самостоятельно ходить в туалет и становится для всех обузой. Я четко понимаю, что нет ничего потом, хотя иногда хотелось бы верить в то, что жизнь смертью не кончается. И если бы религия была чуть более тонкой, была бы проще и не делила все на рай и ад — то верить было бы легче. Но даже если я ошибаюсь и рай существует, то я точно буду в аду, потому что все мои друзья там.
— Наше интервью выйдет в декабре. Какой подарок вы бы хотели на Новый год? Может, какого-то собеседника, который все не дается вам в руки?
— (Смеется). Я очень люблю музыку и литературу — и это для меня лучшие подарки. Еще коллекционирую модели автомобилей, но лишь определенной фирмы — CMC и в определенном масштабе — 1:18. Только у меня их очень много, и если кому-то придет в голову дарить, то нужно спросить, какие у меня уже есть. Да и кроме того, они не дешевы. Обожаю винил, но и тут надо быть осторожным, потому что у меня очень большая коллекция и можно попасть впросак. А вот книги мне дарить вообще не советую. Сложно найти какую-то замечательную книгу, которой у меня нет, а если она не замечательная, так лучше ее и не дарить.
Было бы хорошо, если бы в качестве подарка мне предложили взять интервью у человека, с которым никак не получалось поговорить. Больше всего я мечтаю видеть собеседником Леонардо да Винчи, но из этого ничего не выйдет. На втором месте — Шекспир, но тоже поздновато. А из ныне живущих я бы очень хотел взять интервью у Владимира Владимировича Путина. Может, он сделает мне этот новогодний подарок, я буду очень ему благодарен за это.
Текст: Евгения Сугак
Фото: Михаил Королев
Оригинал публикации размещен на сайте журнала "Большой"