Здесь, в удалении от злых и нечестивых, где лишь упрямые волны Понта нарушают своим шумом целительную тишину, начинаю я свой рассказ. Страна наша Пафлагония одарена щедро, словно первозданная земля по окончании шестого дня творения, да только создание седьмого дня, вышедшее из повиновения наказам Всевышнего, не смогло тем распорядиться по мудрости создателя. Поливает землю кровью и слезами, сеет одни страдания и жнёт другие, вот и весь промысел каинова потомства. И находят на нашу Пафлагонию чужеземцы, как волны понтийские, приносят смерть и раздирают нас, и землю, и людей, и нет у тех людей голоса, чтобы рассказать идущим нам на смену, как жили мы, всё под ярмом и кнутом, и как умирали под мечом и копьём. И вот взялся я за стилос, чтобы стать голосом их, отлитым в буквах на пергаменте.
Имя моё – Митридат, в честь многих великих царей наших рекусь. С несколькими братьями мы укрылись здесь, на самой оконечности Сириаса, что вдаётся в Понт, словно кончик копья Лонгина в грудь иисусову. Потому укрылись, что приняли Иисуса всем сердцем и умом, а старых наших богов отринули и не приняли новых римских, ведь нет уже веры им. Много их было, и становится всё больше – каждый, кто приходит с мечом, приносит и своих богов, и всё спорят они, кто главнее, да только силы в них уже нет. Много берут они, да всё кровью и золотом, и тем более римские, самые жадные и надменные, совсем как их почитатели. А обратно отдавать, проливая благости, не спешат. Не то Иисус: ничего не просит он, не идёт в первые, а даже рад, что последний. Принесли нам слово о нём странники из пустынь сирийских, о чудесах его и заветах, и сами тоже в числе гонимым и презираемых. А сердца-то их любовью наполнены: вы гоните нас, презираете, а мы любим вас, потому что Иисус так наказывал. Ведь все мы едины, весь род людской, ибо один создатель у нас, и все мы по его подобию созданы. И много ещё те странники рассказывали и книги нам читали.
Смотрели мы на иисусовых последователей, собравшись на площади Синопа, и сердца отверзались принять их и их слова, слово того и ждали всегда, разодранные и уставшие от обмана и бессилия. Получили мы в дар от странников книги, отрывки из старых сочинений иудейских, Евангелие и послания апостолов. Хотя обиделись, что к соседям нашим, злобным галатам, есть послание, и даже к преступным римлянам есть, а к нам, пафлагонцам, особого слова не нашлось, но тут же устыдились своей детской обиды и дали обещание распространять знания, если уверуем в них. И так вот некоторые из нас, и ещё люди из Гангры и Амастриса, создали общину последователей иисусовых и удалились на Сириас, чтобы изучать слово нашего нового Бога, и трудиться совместно, очищая души от грехов мирских, и делать пергамент, чтобы книги переписывать и большему числу людей открыть дорогу к спасению. Не осталось ведь надежды на спасение в этом рушащемся мире, ждёт его участь содомская – погибнуть в грехе и суеверии, а мы устремляем взоры к небу и просим, что если не здесь, то в том мире, что ожидает нас после смерти тела, даруется нам вечное блаженство в царстве господнем, и станем мы, ныне последние, первыми.
†††
И вот, поселились мы с братьями на берегу Понта, сделав жилища прямо в скалах. Вместе учимся, вместе молимся, вместе трудимся. Тяжёл наш труд, ведь мало пригодной для возделывания земли, всё камни да дикая трава. Потому скудна наша пища, но Бог и птичке ничтожной подаёт, и ящерица находит пропитание, а уж детей своих преданных Он и вовсе не оставляет без заступничества. Стали мы, как первые христовы ученики, ловить рыбу, взяли агнцев и телят на разведение и теперь несём пастырскую службу по очереди. Вырыли колодец, чтобы в окрестное селение реже наведываться, ведь что же это за отшельничество, если в селение всё время ходить?
Но совсем не ходить не получается, да и не нужно это, ведь если мы совсем из мира уйдём, то как же мир узнает о благой вести, что должна пролиться живительным дождём и наполнить пустые колодцы иссохшихся душ? А значит, как ни презирай мир, жить нам с ним бок о бок, ведь и Иисус из мира не уходил, иначе зачем бы он вообще в тело человеческое воплотился и к людям пришёл? То и обсуждаем мы с братьями, как поступать нужно, чтобы миру наше дать, а принадлежащее ему не взять ненароком, не впустить того, что отпустили, придя сюда.
Сложно мне, ведь я ещё юн и слаб, прихожу в селение и вижу всё, когда-то столь привычное, что дарило повседневную радость, и словно якорь оно забрасывает в моё сердце. А закрывать сердце нельзя, не будет тогда и любви, а Иисус говорит, что без любви к Богу и к человеку в Боге и всё остальное невозможно. Люби ближнего брата своего, принимай, не противься исходящему от него злу: не суди и не мсти, просто доверяй Богу и знай, что он сам осудит, да так, как ты и не способен, ведь что можешь сделать ты по сравнению с вечностью, подвластной лишь Господу? Не сделаешь ты другим ущерба, а только себе.
†††
В третий раз берусь я за стилос, чтобы поведать о жизни нашей. Узнали о моём труде братья, и не были рады ему. Гордыня, говорят, в тебе верх берёт, хочешь ты имя своё сохранить, чтобы жило оно дольше, чем плоть. А на что тебе это, разве не только бытие души в вечном мире важно, а остальное – суета? Да и кто ты, спрашивают, чем ты интересен людям, ведь ни в познании мудрости божией, ни в праведной жизни не продвинулся ещё существенно и не снискал особой славы даже среди наших камней, не то что во всей Пафлагонии.
Верны доводы братьев, да только рука ищет пергамент, а буквы будто сами из под руки выскакивают. А вдруг есть в том божья воля, вдруг он избрал меня, чтобы я как Моисей-пророк его желания записывал, и сохранятся они тогда, даже если община наша уйдёт в небо, и придут тогда на наше место другие. А может, и в этих мыслях есть гордыня.
А пока думаю я над этим, расскажу, как недавно в селение ходил, ибо взволновал меня сей случай. Был я на площади, говорил с людьми. Все они уже нас знают и к речам нашим привычны, а иные проявляют интерес и сами задают вопросы, кто с намерением заострить язык и посмеяться над юным проповедником, а кто и с живым участием. И видел я в этот раз одну деву, шла она к колодцу за водой и остановилась, привлечённая беседою. Слушала она, слушала, и вдруг спрашивает с улыбкой, что же ты всё о любви к Богу да к ближнему вещаешь, а как же любовь к женщине, которая тебе дальняя. Смутился я сперва, почему же дальняя, спрашиваю, может, и женщину надо ближней сделать, да и полюбить, как брата. И говорю так какие-то глупости, а сам всё смотрю на загорелую кожу, чёрные волосы и все части прекрасного лица, каждая из которых будто смеётся надо мной по-своему. И всё не унимается дева: а не боишься, что слишком сблизишься ты с ней, да и Бога своего забудешь? И будет у тебя только та любовь, которую нам насылает Эрот, а Иисус которую, похоже, совсем и не знает.
Холодно мне стало от такой мысли, ведь известно, какой злой враг Эрот нашему Иисусу и как борется он с ним, и нет в той борьбе оружия страшнее, чем такие девы, что подбираются втихую, а потом впиваются в тебя, как зверь в добычу. Бросился я бежать без оглядки, а сзади слышал лишь смех толпы, а звонче всего – её смех. И так бежал я, пока не достиг своего обиталища и не свалился на солому без сил.
И теперь, при тускнеющем свете сбежавшего в море Солнца, я описываю этот случай, как пример опасности, которую таит для души присутствие в мире. Но корю себя за бегство, ведь я бросил слушателей, как овец при появлении волка, а значит, не исполнил свой долг пастыря. С намерением исправить оплошность я откладываю пергамент и иду просить у Бога мудрости.
†††
И снова ходил я в селение, но вооружён мыслью, что от опасности воин не бежит, а наоборот, бросается на неё, как Давид бросился на Голиафа, самого могучего филистимлянина, да и победил его с божьей помощью. А ведь у него была всего лишь праща, а Иисус уподобил слово своё мечу. И вот пришёл я на площадь, начал проповедывать, и снова собрался люд отстаивать своё привычное перед моим новым, покушающимся. Веду я спор, а сам всё смотрю в даль той улицы, откуда дева пришла. И вот идёт время, а её всё нет, и уж пора бы в обратный путь, а я всё надеюсь увидеть её стройный стан, плывущий в летнем мареве. И тогда я решился спросить, кто она такая и где живёт, и пояснил свой интерес желанием дать достойный ответ про искусителя Эрота. Странно посмотрели на меня люди, но рассказали, что зовут деву Астрея, а принимает она в белом доме в конце улицы, и что не стоит мне даже думать о ней, если я хочу сохранить верность себе. Дурно сделалось мне от этих слов и взглядов, почуял я в них что-то нехорошее, но в то же время и заботу обо мне, поэтому согласился со всеми и ушёл. А сам, выйдя за край селения, повернул обратно, другой дорогой пробрался к дому Астреи и затаился в укрытии, не зная даже, чего жду и что хочу увидеть.
И вот увидел я, как в темноте приближается к дому какой-то человек и стучит в дверь, и отворяет ему моя дева. Я сидел и не знал, что делать, шла в моей душе жестокая борьба, мысль спорила с мыслью и все чувства смешались во мне, поочерёдно занимая свои места. И самые страшные – обида горькая, ненависть, презрение, но тут же сомнение их все бороло, неверие, что всё так, как я думаю, и есть я великий грешник, что посмел думать об Астрее худое. А когда не стало у меня больше сил бороться с собой, я бросился бежать к своей обители.
И сижу теперь здесь, пишу эти слова, а борьба во мне не утихает ни на мгновение, и хочется рассказать кому-нибудь, что меня гложет, да некому, не поймут такого братья, осудят, снова спросят, кто я такой, что решил вмешаться в чужую жизнь, и по какому праву взялся судить других, если Иисус прямо сие запретил. Да ещё про того самого Эрота могут догадку сделать, что пленил он меня, пустил стрелу в меня его подлый служок, чтобы сбить с пути истинного. А потому доверить свою боль могу только пергаменту, да спрятать его надёжнее. Как же так вышло, что взялся я описывать жизнь нашей Пафлагонии, её людей и их нравы, и путь наш к Богу, а описываю только свои собственные грехи?
†††
Горю моему нет конца, нет дна у той бездны, в которую я погрузился, и лечу я в неё, всё ниже и ниже, и скоро разобьюсь. И будет то достойной мне наградой за предательство одной любви перед другой, вечного над сиюминутным, силы великой перед ничтожной слабостью. Как описывать это, не ужасаясь?
Ходил я к Астрее, пришёл в её дом, набравшись смелости после долгих дней отчаянья. С удивлением приняла она меня, но пустила внутрь и усадила рядом, готовая выслушать. Что я мог сказать ей, кроме той истины, что узнал недавно? Рассказал про иисусову жертву ради нашего спасения от грехов, про заповеди Моисея-пророка, исполнить которые явился Христос, а прежде всего про одну заповедь, что учитель наш строго запретил нарушать, и даже от соблазна сего призвал бежать, хоть даже бы пришлось вырвать себе глаза или выжечь их очистительным пламенем.
А что же, спросила она, за нарушение той заповеди у вас полагается, не иначе смерть? Нет, говорю, напротив, Иисус даже заступился однажды за одну падшую, отказав людям в праве судить её и камнями побивать, ибо право судить есть только у его небесного отца. Тот-то и спросит с грешника, когда придёт его время предстать перед Ним на суде и решить свою участь перед лицом вечности. Будет та вечность или не будет её, отвечала Астрея, ещё не известно, а жить приходится здесь и сейчас, и как-то пропитание находить каждый день. И не надо, грозно смотрит она на меня, рассказывать про птичек своих небесных, про которых вы любите на площадях разглагольствовать. Может, мне красоту Бог и дал, чтобы я могла жить за её счёт, ведь ничего другого у меня и нет, я бедная сирота, и рассчитывать могу только на себя.
Слова эти заронили во мне сомнение, вдруг и правда дар Господа красота её, ведь сказано, что не дано нам постичь Его промысел. Но мысль такая резала меня больнее ножа, не мог я с этим примириться, восставало против такого всё моё естество. Стал возражать горячно, что не мог Бог так сделать, обрекая тебя на нарушение Его же заповедей, и, может, соблазн тебе в том был, а ты не справилась, ведь иные же справляются как-то, будучи в том же плачевном положении. Разозлилась тогда Астрея, стала обвинять меня и всех последователей христовых, что ненавидим мы этот мир и всю красоту его, наговариваем на него. Что создал Бог землю и подарил человеку, а мы возненавидели творение и всё о другом мире мечтаем, всё к Богу на небо забраться хотим, ненасытные, как если бы греки желали влезть на Олимп. И говорила она ещё, что злобные ненавистники самой жизни и красоты мы есть, что она презирает нас так же, как мы презираем жизнь.
И вдруг успокоилась, замолчала, с льстивой улыбкой приблизилась ко мне и начала шептать на ухо, а я окаменел от её дыхания и не мог пошевелиться, ни отпрянуть, ни оттолкнуть её. Говорила Астрея, что, может, есть и простая разгадка – полюбил я её любовью эротовой, жажду её тела и даже душой вознамерился обладать, да нет у меня денег и предложить за её любовь мне нечего, кроме обещаний посмертного блаженства, вот я от бессилия и негодую на весь белый свет, а более всего на неё саму. Но она покажет мне истинное блаженство. И с теми словами она одним движением руки сбросила свою тунику и стала подобна Еве до познания тою добра и зла, и я закрыл глаза, будто тысяча солнц ударила в них и выжгла их небесным огнём. То ли её рука, то ли хвост самого змея-искусителя водил мою руку по её телу, моё же тело покрывали влажные отметины её поцелуев.
Не могу доверить даже пергаменту того, что было далее, скрыть я хочу сие от всех, кроме Господа нашего, от которого не скроешь ничего, и всё то, что не описал я, написано уже в книге судии небесного, и будет зачитано по истечении отведённого мне времени. А пока есть ещё время, нужно искупить свой и её грехи, а прежде закрыть ту пропасть навсегда, чтобы не падать в неё более и никогда уже не знать сладостного момента падения, неотличимого от полёта.
†††
Вот и настал час. Подошёл я к самой границе долгой ночи, за которой непременно последует искрящийся небесными красками рассвет. А пока я вижу нисходящее Солнце, краснеющее на бледно-голубом небе, как кровавое пятно на её тунике. Твоё падение – неизбежный итог взбирания на вершину, но и за падением последует подъём, из самой глубины тьмы. Так и мне предстоит долгая и изнурительная дорога вверх.
Ещё я вижу море, оно покрыто лёгкой рябью, похожей на рябь её волос, раскиданных на постели в вечной недвижности. Вижу суетливых птиц, волнующиеся о чём-то своём деревья, ставшие мне домом скалы, которые могли бы научить её неприступности. Напрасно она говорила, что я ненавижу этот мир, я люблю его так же безбрежно, как Бога и как её. Напрасно говорила, что ненавижу жизнь, ведь потому я и выбрал жизнь вечную и сделал этот выбор за неё, чтобы однажды разделить эту вечность с ней.
Я верю, что обещанный нам мир будет ещё прекрасней, чем наша чудесная Пафлагония, поэтому я готов запечатать свои глаза, этих врагов всякой невинности. Запечатать надолго, но не навсегда. И вот опустилась ночь, буквы на пергаменте плывут, но я не буду зажигать лучину. Одна моя рука держит стилос, а другая нож, моих бескорыстных проводников за границу ночи.