Горький в первых же строках рассказа сообщает, почерпнув новость из мельком увиденной газетной заметки, что заглавный герой повесился в камере пересыльной тюрьмы. Долин до финала не раскрывает фатальной развязки сюжета, обозначая лишь временную дистанцию позиции рассказчика по отношению к разыгравшимся событиям. Рассказ «Коновалов» был опубликован в 1896 году, его основное действие происходит десятью годами ранее, вторая и последняя встреча повествователя с героем случается несколько лет спустя. Подросток Максим, сдружившийся по работе в пекарне с босяком Коноваловым, и писатель Горький, вспоминающий Коновалова в связи с газетным извещением о его самоубийстве — уже весьма разного опыта люди. А Долин дополняет свою драматургическую композицию еще и выдержками из горьковских «Несвоевременных мыслей», печатавшихся в издаваемой самим писателем газете «Новая жизнь» на правах, сказали бы сегодня, «колонки главного редактора» еще через двадцать с лишним лет, в 1917-18 гг.
Мысли периода между двух революций и сразу после Октября Горький с горькой и напрасной иронией характеризовал эпитетом «несвоевременные» постольку, поскольку вот же, казалось бы, настало «новое время», та самая «новая жизнь», о которой мечтали поколения свободолюбцев и борцов за счастье народное, произошла революция, «о необходимости которой так долго говорили большевики», близкие Горькому по духу, политически, да и во многих прочих отношениях — а ни счастья, ни хотя бы свободы писатель на дворе не наблюдал, напротив, вскоре и его «Новую жизнь» прикрыли. Долин соединяет в персонаже Дмитрия Кривощапова подростка Максима, работающего помощником пекаря, набирающего популярность писателя Горького периода публикации «Коновалова» и всемирно признанного живого классика, чей моральный авторитет номинально недосягаем, а политический вес в глазах его же единомышленников на поверку оказался не столь велик. Причем фрагменты «Несвоевременных мыслей» не просто используются пост-эпиграфом к инсценировке, но и включаются напрямую повествование, чуть ли не в диалоги непосредственно рассказчика с героем. Мало того, не кто иной как Коновалов у Долина символически «благословляет» Максима на писательство, из почтения к труду литераторов, из восхищения прочитанными вслух сочинениями «награждает» рассказчика, дарит ему… пишущую машинку (ничего подобного у Горького в тексте, естественно, нет и не могло быть, да и какие пишущие машинки у русского босяка из захолустной пекарни в 1880-е годы…)
Фактурой, типажом под горьковское описание Коновалова из участников спектакля подходит скорее Антон Савватимов, но он играет сначала предшественника Коновалова по пекарне, уволенного хозяином (Сергей Печенкин) за пьянку, и затем остается в качестве «подсобного» (вместе с тем же Печенкиным) на последующие эпизодические роли. Коновалов же доверен более мощному и по фактуре, и по энергетике Тарасу Епифанцеву. Универсальный, хотя и оборачивающийся различными, противоположными гранями женский образ воплощает и единственная в ансамбле Полина Виторган, выступая то за несчастную, «выключенную» Коноваловым по доброте душевной из полицейских списков, но не нашедшую в босяке надежной опоры и тут же снова сбившуюся с пути проститутку Капитолину, Капу, то за ласковую купчиху из прежней коноваловской жизни, известной рассказчику по доверительным воспоминаниям героя, и тут исполнительнице удается от приторно-лубочных красок переходить к настоящему драматизму, а от драмы — к пластическим этюдам, иллюстрируя простенькие «коноваловские» метафоры, изображая то лошадь, то собаку… Ее партнеры, в свою очередь, обозначают в забавных пластических ремарках даже… куски теста, замешивая которые ведут свои разговоры «за жизнь» Максим с Коноваловым (жанровый подзаголовок спектакля — «Дружеская человеческая беседа»), и все вместе Антон Савватимов, Полина Виторган и Сергей Печенкин представляют воображаемые Коноваловым картинки из прочитанных ему Максимом книжек (сам Коновалов же неграмотный, зато отзывчивый, эмоциональный, с фантазией). То есть спектакль Олега Долина, не в пример суровому и серьезному донельзя литературному первоисточнику, во многом строится на игровой, сугубо театральной условности, особенно стилистически уместной в камерном формате т.н. «белой комнаты» и ловко вписанной режиссером в это новое, впервые задействованное пространство Молодежного театра, с открывающимся из окон в стене «видом» на парадную лестницу и люстру фойе, что тоже приходится под финал кстати.
Лаконичная, аскетично оформленная (художник Александра Дашевская) постановка стилистически вышла достаточно целостной, и драматургически складной, несмотря на спрямление сюжета при попытках «нафаршировать» его позднейшими добавлениями, на все сокращения и упрощения, на пренебрежение ради большей динамики в том числе и важными деталями: основная часть, посвященная работе героев в пекарне, передана более-менее подробно, вторая сведена к куцему упоминанию о встрече Максима с Коноваловым на стройке мола в Феодосии, и если обстановка пекарни и вокруг нее проговаривается в тексте инсценировки, то поэтичные южные пейзажи последних страниц ушли из нее начисто, вероятно, Олег Долин сознательно избавился от противопоставленных удушающим обстоятельствам быта мастеровых вдохновенных природных красот морского побережья, и не стал даже условно обозначать приморский грот в скале, где состоялся последний разговор Коновалова с Максимом, а вместо этого и героя, и двух его обобщенных персонажей-спутников уложил под дощатые щиты, как если б прежде времени крышками гробов их накрыл. Появление на сцене недоделанных пионерских статуй и вовсе переключает действие в фантасмагорическую, вневременную плоскость. Это все пусть будет. Сложности и вопросы, недоумение и недоразумение возникают, когда начинаешь разбираться с «Коноваловым» Долина по существу.
В бытовом, в психологическом раскладе юный повествователь, считай мальчишка, уступает по знанию реальной жизни бывалому тридцатилетнему босяку Коновалову, что не мешает Максиму относиться при всем сочувствии к старшему приятелю «свысока», как человек «просвещенный» (не просто грамотный, но знающий и понимающий законы мироустройства) к нуждающемуся — якобы — в «просвещении». С этой позиции Горький, состоявшийся литератор, смотрит на героя и при десятилетней дистанции. И не отступаясь от нее, хотя на глазах идеалы терпят крах, а мечта разбивается о реальность, и в «Несвоевременных мыслях» продолжает талдычить про «культурную работу», про необходимость проявить внимания к отдельному человеку, к развитию личности, иначе глобальные социальные преобразования окажутся тщетными и дадут обратный результат. Стоило бы в таком случае вспомнить и позднейшего Горького, автора «Жизни Клима Самгина», где писатель подвергает саркастичной переоценке интеллигентское, во многом и свое собственное тоже, благодушие, народолюбивые чаяния горе-«просветителей», получивших от народа по шапке. Я бы, коль на то пошло, заодно, помимо Горького, обратился и к Достоевскому, который в романах через полифонию точек зрения, а в «Дневнике писателя» (это еще за двадцать лет до «Коновалова», за сорок до «Несвоевременных мыслей» Горького) и через «плюрализм в одной голове», доходящий почти до шизофрении, но виртуозно балансирующий на грани восторженного оптимизма и беспросветного скепсиса, размышляет над теми же проблемами:
Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается всё наше будущее, даже, так сказать, самый практический вопрос наш теперь. И однако же, народ для нас всех — всё еще теория и продолжает стоять загадкой. Все мы, любители народа, смотрим на него как на теорию, и, кажется, ровно никто из нас не любит его таким, каким он есть в самом деле, а лишь таким, каким мы его каждый себе представили. И даже так, что если б народ русский оказался впоследствии не таким, каким мы каждый его представили, то, кажется, все мы, несмотря на всю любовь нашу к нему, тотчас бы отступились от него без всякого сожаления. Я говорю про всех, не исключая и славянофилов; те-то даже, может быть, пуще всех. Что до меня, то я не потаю моих убеждений, именно чтобы определить яснее дальнейшее направление, в котором пойдет мой «Дневник», во избежание недоумений, так что всякий уже будет знать заранее: стоит ли мне протягивать литературную руку или нет? Я думаю так: вряд ли мы столь хороши и прекрасны, чтоб могли поставить самих себя в идеал народу и потребовать от него, чтоб он стал непременно таким же, как мы. Не дивитесь вопросу, поставленному таким нелепым углом. Но вопрос этот у нас никогда иначе и не ставился: «Что лучше — мы или народ? Народу ли за нами или нам за народом?» — вот что теперь все говорят, из тех, кто хоть капельку не лишен мысли в голове и заботы по общему делу в сердце. А потому и я отвечу искренно: напротив, это мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти и из Четьи-Минеи. Одним словом, мы должны склониться, как блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся, однако же, все-таки русскими, в чем, впрочем, великая наша заслуга. Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием, и это sine qua non: чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой. Не можем же мы совсем перед ним уничтожиться, и даже перед какой бы то ни было его правдой; наше пусть остается при нас, и мы не отдадим его ни за что на свете, даже, в крайнем случае, и за счастье соединения с народом. В противном случае пусть уж мы оба погибаем врознь. Да противного случая и не будет вовсе; я же совершенно убежден, что это нечто, что мы принесли с собой, существует действительно, — не мираж, а имеет и образ и форму, и вес. Тем не менее, опять повторяю, многое впереди загадка и до того, что даже страшно и ждать.
Но Достоевский и велик противоречиями, а у Горького все проще, однозначнее, потому и разочарования, сформулированные в «Несвоевременных мыслях» (после которых, правда, следовали не только «Карамора», «Жизнь Клима Самгина», но и «По стране Советов», и «Если враг не сдается, его уничтожают»), у него острее по контрасту с обманутыми ожиданиями на силу народного духа, которому прочти лишь пару книжек правильных, и он «проснется, исполненный сил»… Мне в скромных, но неоспоримых достоинств спектакле РАМТа досадно прежде всего, что режиссер через сто лет, прошедших с первой публикации «Несвоевременных мыслей» (а с публикации «Коновалова» еще больше) все с тем же, сегодня совершенно непростительным благодушием рад обманываться сам и еще пытается кого-то ввести в то же псевдогуманистическое заблуждение относительно «плодов просвещения». Плоды эти точнее, ярче и без иллюзий, предельно просто и честно одновременно с мутными, растерянными «мыслями» Горького показал на конкретных фактах Бунин в «Окаянных днях», и очень неумно сегодня не иметь их в виду.
http://teatr-live.ru/2018/01/konovalov-v-ramte/