Этот год объявлен годом театра. Не знаю, к чему призывает официальная программа, а мне хочется снова и снова вернуться «назад к Островскому». Вспомнить дневниковую запись от 8 февраля 1885 об актерском холопстве, сделанную с болью и беспокойством о русском театре. Можно было бы подождать месяц и вспомнить все 8 февраля, дата в дату, но это слишком официозно. Ладно «датские» спектакли, но «датские» посты – это уже беда. Мысли Островского стоит прочесть в любое время любого числа...
Если я не ошибаюсь, этот прекрасный текст долгое время не печатали при жизни, да и потом не сразу начали. Я не помню его в первом советском собрании сочинений, только в 12-томном ПСС 70-х годов.
«<...> Всем известно, что характеры артистов имеют повсеместно много дурных сторон; чрезмерное самолюбие, соперничество, зависть — все это, при отсутствии порядочности, благовоспитанности и деликатности, проявляется грубо и очень непривлекательно. У русских артистов, кроме общих недостатков, принадлежащих артистам всех стран, есть еще свои собственные, так сказать, почвенные, исторические, врожденные и, потому, очень крепкие и не поддающиеся цивилизующему влиянию времени.
В основу труппы им<ператорского> т<еатра> вошло много крепостных актеров и музыкантов прежнего богатого барства; таким образом непривлекательный холопский элемент утвердился на сцене. Тот же элемент проник и в театральную школу, с самого ее начала туда поступали дети и племянники бывших крепостных актеров и музыкантов; в оркестр им<ператорского> т<еатра> точно так же вошли лучшие музыканты из оркестров крепостных; туда же поступали дети капельдинеров и других низших служителей при театре и вообще всякие сироты, бедняки и незаконнорожденные, которых принимали из жалости или по протекции, например знаменитая танцовщица Лебедева была дочь кузнеца, а знаменитая ingénue Колосова была дочерью швейцара анг<лийского> клуба (о вечерах у Колосовой). К несчастию московской труппы, существующей в ней крепостной элемент поддерживался, усиливался и укреплялся поведением артиста примирующего. Я говорю о Щепкине. В нем, как в фокусе, были собраны все дурные, все отвратительные черты холопства в самых крупных размерах. В интригах и холопстве прямыми учениками Щепкина были Самарин и Шумский. Самарин по врожденному холопству и фальшивости превосходил даже Щепкина, но как человек глупый и невообразимо необразованный и неразвитой, в интригах действовал всегда под чужим руководством: сначала Щепкина, а потом Шумского. (О Самарине как нравственном феномене стоит поговорить особо.) Шумский из всех дурных сторон холопства облюбовал одну и довел ее до совершенства, — это наглость. Замечательной наглостью отличался также В. В. Самойлов; но в наглости того было хоть немножко чего-то барского; наглость же Шумского была беспримерная и притом sui generis*<* Исключительная (лат.).— Ред.>, особенно с тех пор, как он стал фаворитом московской не очень разборчивой публики; такая наглость свойственна только зазнавшимся невеждам-лакеям, ставшим фаворитами барина или барыни. Во всем прочем, в нравственном отношении Шумский был личностью мелкой. О нем много говорить не стоит. Никифоров вел себя совершенно как старые крепостные лакеи, которые целуют руки и у господ, и у барчат, и у всех гостей и знакомых барских. У Живокини холопство было какое-то наивное, он не интриговал, не искал ничего, вел себя в обществе (в купеческом клубе) в достоинстве, жил бонвиваном, а перед начальством холопствовал неизвестно зачем.
Артисты, не бывшие в школе и поступившие, как говорится, с воли, из дворянства и купечества, не могли внести в труппу хоть сколько-нибудь благородства и сознания артистами собственного человеческого достоинства, а некоторые и не желали, как, например, Бантышев (родом из небогатых ярославских дворян, Мышкинского уезда) и Ленский (из купцов), кончивший курс в коммерческом училище. Они, напротив, как не бывшие в школе и не умевшие обдумать интригу, вести ее издалека и холопствовать ежечасно, старались заявить себя сразу, единовременно, каким-нибудь таким крупным поступком, чтобы у начальства не оставалось уже ни малейшего сомнения в их холопской преданности. Когда приехала в Москву танцовщица Андреянова, любовница директора театра А. М. Гедеонова, Бантышев и Ленский распорядились следующим образом: Андреянова на репетиции в Большом театре, после какого-то па, пошла по лестнице в свою уборную отдохнуть, Бантышев и Ленский шли за ней и в драку, наперебой, целовали на ступеньках те места, на которые становилась нога Андреяновой. Другие артисты, поступившие с воли, Садовский (из рязанского купечества) и Дмитревский (Деммерт, из казанских дворян), которые вели себя хотя очень скромно, но с большим достоинством и никогда не холопствовали, не могли иметь влияния на труппу, потому что, не желая мешаться в интригу, не сходились с другими артистами и держали себя в стороне. Женский персонал, относительно холопства, подленьких интриг и отсутствия деликатности, не отставал от мужского. Возьмем хоть Н. М. Медведеву, которой только, по словам ее приятельницы А. И. Шуберт (тоже замечательной интриганки), недостает ума, чтобы дойти до степеней известных. Обе эти актрисы вышли из школы Щепкина; Шуберт, кроме того, позанялась многому и от своего знаменитого в летописях театральных подлостей братца А. И. Куликова. О других актрисах пока помолчу. Впрочем, дух холопства процветал не на одной сцене, и чиновники конторы холопствовали не хуже актеров. Дворянин, кандидат московского университета, покойный В. И. Родиславский отвратительно унижался перед театральным начальством и, служа в театральной конторе при Л. Ф. Львове, доводил свое холопство до высших степеней цинизма. Про него известен следующий анекдот: Львов, сидя в своем кабинете, где был и Родиславский, и желая позвать смотрителя за сборами Малого театра, Киля, громко закричал: «Киль!» Родиславский, которому показалось, что Львов закричал как лягавой собаке «пиль!», вскочил с места и заметался по кабинету, ища предмета, который требовалось подать Львову, как поноску. Для всех, не знавших коротко Родиславского, этот анекдот должен показаться совершенно невероятным; но из лиц, близко знакомых с покойным Владимиром Ивановичем, немногие усомнились в его правдивости.
В оправдание артистам нужно сказать, что холопство в них поддерживалось обращением с ними публики и начальников.
Я был свидетелем, как гордый и наглый Шумский прыгал от радости, когда Верстовский как-то в антракте сказал ему: «Ты нынче играл хорошо, особенно вот это место...»
Лакейство стало ослабевать со вступлением в труппу артистов с воли, особенно обильным при управляющем театрами Львове; тогда вступили Вильде, Решимов, Владыкин,— всё дворяне. <...>
Цитируется по книге Островский А. Н. О литературе и театре / Вступ. статья и коммент. М. П. Лобанова.— М.: Современник, 1986.— 400 с., портр.— (Б-ка «Любителям российской словесности». Из литературного наследия).