Урсула Ле Гуин
Речь на встрече Oregon Literary Arts в январе 2005 года
Оксфордский английский словарь без сокращений — замечательная книга. Она не дотягивает до «Книги песка» Борхеса, но все же она неисчерпаема. Все, что мы когда-либо говорили и могли сказать, в ней есть, если суметь найти. Мне кажется, будто ОАС — моя мудрая тетушка. Так что я со своим увеличительным стеклом пошла к Тетушке и сказала: «Тетушка! Пожалуйста, расскажи мне о фэнтези, ведь я хочу поговорить о нем, но не уверена, о чем я говорю».
– Фэнтези или фантазия, — ответила Тетушка, откашливаясь, — от греческого слова phantasia, буквально «воображение».
И она рассказала, как «фантазия» в конце Средних веков означала «духовное понимание объекта восприятия», разум создающий связь с внешним миром, но позже стала означать противоположное: галлюцинацию, ложное восприятие, или привычку обманывать себя. И она рассказала, что слово «фантазия» стало означать само воображение, «процесс, способность или результат формирования ментального образа того, чего на самом деле нет». И снова, эти образы, эти представления, могут быть правдивы, или нет. Они могут быть озарениями и предсказаниями, делающими человеческую жизнь лучше, или заблуждениями и блажью, путающими нас и подвергающими опасности.
Так что слова «фантазия» остается двусмысленным, стоящим между ложным, глупым мелководьем разума и глубокой истинной связью с реальностью.
Тетушка мало что может сказать о фантазии, фэнтези, как о виде литературы. Придется мне. В викторианский и модернистский периоды писатели фэнтези часто оправдывались за свою работу, говоря о ней как о игривой, в рюшечках и кисточках, версии настоящей литературы. Или тихонько обманывали, как делал Льюис Кэрролл, говоря, что она «для детей», а значит не заслуживает серьезного внимания. Писатели фэнтези менее скромны в наше время, когда их работу признали литературой, или, во всяком случае, жанром литературы, или, во всяком случае, окололитературным жанром, или, ладно уже, коммерческим продуктом.
Фэнтези, на самом деле, превратилось в серьезный бизнес. Люди продают единорогов оптом. Капитализм расцвел в Эльфланде.
Но когда одной ночью в Буэнос-Айресе, в 1937 году, три друга сидели вместе и обсуждали литературу фэнтези, оно еще не было бизнесом. И уж точно оно в него не превратилось одной ночью в женевской вилле в 1816, когда четыре друга сидели вместе и рассказывали истории о призраках. Это были Мэри Годвин, Перси Шелли, лорд Байрон и мр. Полидори; они рассказывали друг другу ужасные истории и Мэри была испугана. «Каждый из нас напишет историю о призраках!», вскричал Байрон. Мэри подумала об этом и несколькими ночами позже ей приснился кошмар, в котором «бледный студент» использовал странное искусство и машинерию, чтобы поднять из мертвых «омерзительный фантом человека».
И вот так, без друзей, она написала свою историю о призраках, «Франкенштейн, или Современный Прометей», которая была первым современным фэнтези. В ней нет призраков. Но фэнтези, как замечает ОАС, больше, чем страшилка. Поскольку призраки населяют лишь один угол обширного владения фэнтезийной литературы, люди, знакомые с этим углом, называют его историей о призраках, или ужасами; так же, как другие называет его страной Фейри, в честь той части, которую они больше всего любят или ненавидят, другие говорят о научной фантастике, а кто-то все это зовет чушью и нонсенсом. Но безымянное создание, оживленное Франкенштейном или искусством и машинерией Мэри Шелли, не призрак и не фейри; оно может быть научно-фантастическим; но точно не чушью и нонсенсом. Это создание фантазии, первичное, бессмертное. Однажды поднятое, оно уже не заснет, его боль не позволит ему уснуть, неотвеченные моральные вопросы, разбудившие его, не дадут почить в мире.
Когда в фэнтези-бизнесе начали зарабатывать деньги, многие из них заработал Голливуд, но даже это не убило создание.
Вполне возможно, его история была упомянута в ту ночь в 1937 году, в Буэнос-Айресе, где Сильвина Окампо и ее друзья Хорхе Луис Борхес и Адольфо Биой Касарес говорили, как вспоминает Касарес «о фэнтезийной литературе… обсуждая рассказы, которые нравились нам больше всего». И тема им настолько понравилась, что они собрали эти рассказы в «Книгу фэнтези», которая есть сейчас и на испанском, и на английском. Это была дикая смесь, истории о призраках и ужасы, сказки и научная фантастика — все вместе. Вещь, которую мы могли считать слишком знакомой, вроде «Бочонка амонтильядо», снова становится странной, когда видишь ее среди работ с Востока и Южной Америки и далеко прошлого, работ Кафки, Сведенборга, Кортасара, Акутагавы, Ни Цао. Книга отражает вкусы и интересы Борхеса, который сам был представителем международной традиции фэнтези, куда входили Редьярд Киплинг и Герберт Уэллс.
Возможно я не должна говорить «традиция», раз уж ее там мало признают в кругах критиков, и выделяют на уважаемых кафедрах английского в основном игнорированием; но мне кажется, что существует общество фантастов, к которому принадлежал Борхес, даже после того, как возвысился над ним, и что он почитал его, даже изменив. Говоря, что фэнтези для детей (и конечно часть его такова), отмахиваясь от него, как от коммерческого и стереотипного (и конечно часть его такова), многие академики и большинство критиков, чувствуют, что правы, игнорируя его. Все же, глядя на таких писателей как Итало Кальвино, Габриэль Гарсия Маркес и Жозе Сарамаго, я вижу как наше течение литературы движется медленно и мощно, словно глубокое течение, в одном направлении: к возвращению фэнтези в качестве важного элемента литературы. Если другими словами: литература — ее создание, ее чтение — это акт воображения.
Фэнтези, в конце концов, старейший вид литературы и самый универсальный.
Литература лучше всего, помимо личного опыта, позволяет понять отличающихся от нас людей. На самом деле литература может быть куда лучше опыта, ведь с книгой проще справиться, она понятней, в то время как опыт ошеломляет нас, и мы понимаем, что произошло, десятилетиями позже, если вообще понимаем. Литература потрясающий способ получить фактическое, психологическое и моральное понимание.
Но реалистичная литература всегда привязана к определенной культуре. Язык, невысказанные предположения, все детали повседневной жизни — все это суть и сила реалистичной литературы, но они могут быть совершенно непонятны читателю из другого места и времени. Чтение реалистичной истории, происходящей в другом столетии или стране, включает в себя акт перемещения, перевода, который многие читатели не хотят или не могут совершить.
У фэнтези нет этой проблемы. Люди мне говорят, что не читают фэнтези «потому что все это придумано», дело в том, что суть фэнтези более постоянна, более универсальна, чем социальные обычаи, с которыми работает реализм. Помещается ли фэнтези в реальном мире или выдуманном, его суть — духовные вопросы, человеческие константы, образы, которые мы узнаем. Кажется каждый, в любом месте, даже если он раньше его не встречал, узнает дракона.
До недавних пор общества где и для которых писалась реалистичная литература были ограничены и гомогенны. Реалистичный роман может описать такое общество. Но его ограниченный язык становится проблемой. С середины двадцатого века, чтобы описать общество — глобальное, многоязычное, с бесконечными взаимным связями — нам нужен глобальный, интуитивный язык фэнтези. Гарсия Маркес писал истории о собственном народе фантастическими образами магического реализма, потому что это был единственный способ, которым он мог это проделать.
Главной моральной дилеммой нашей эпохи стало использование или отказ от использования аннигилирующей силы. Этот выбор убедительней всего описывался чистейшими фантастами. Толкиен начал «Властелина колец» в 1937 году и закончил его десятью годами позже. На протяжении этих лет Фродо отказывался от Кольца, но нации нет.
Так часто в современной литературе самые яркие и точные описания нашей повседневной жизни показаны через странность или смещение во времени, или помещены в воображаемые миры, или растворены в фантасмагории наркотиков и психозов, или обыденность взнезапно превращающуюся в мираж.
Магические реалисты Индии, Южной Америки и других стран ценятся за их точность, их правдивость.
Так же и Хорхе Луис Борхес, решивший связать себя с традицией, считающейся маргинальной, не общим течением реализма и модернизма, доминировавшим в литературе в его юности и зрелых годах, остается центральным писателем нашей литературы. Его стихи и рассказы, его образы отражений, библиотек, лабиринтов, развилок, его книги о тиграх, реках, песке, загадках, переменах — уважаемы повсюду, поскольку они прекрасны, поскольку они нас подпитывают, поскольку они исполняют самую древнюю, насущную функцию слов: формировать для нас «ментальный образ того, чего на самом деле нет», чтобы мы могли понять мир, в котором живем, и куда мы можем в нем двигаться, и что мы можем праздновать. И чего нам бояться.