Как читали древние греки и римляне
Сегодня человечество читает молча, а тех, кто не умеет этого делать, записывают в дислексики. Однако на заре цивилизации дело обстояло ровно наоборот — в Древней Греции и Риме чтение про себя воспринималось как чудо. «Горький» разобрался, как читали в античности и какое отношение к чтению имели бани, театр и секс.
Первые книги
Как сказал историк Генри Мэн, «за исключением слепых сил природы, все, что движется в этом мире, имеет свое начало в Греции» — в том числе книги. Конечно, писчие материалы были и раньше, и в других культурах. Но книгу как литературный носитель, как предмет личного пользования, как объект коллекционирования и товар западная цивилизация унаследовала от греко-римской.
О первых книгах неизвестно практически ничего. Византийский ритор Фемистий сообщает, что живший в первой половине VI в. до н.э. философ Анаксимандр «первым из известных эллинов осмелился написать и обнародовать речь о природе». Этот трактат, от которого сохранилась одна строчка, был если не первым, то одним из. С большей достоверностью можно указать наиболее известную книгу среди ранних: правивший в середине VI в. до н.э. афинский тиран Писистрат приказал записать поэмы Гомера, прежде передававшиеся устно аэдами, — странствующими сказителями, помнившими тысячи стихов эпических песен. «Илиада» играла важную роль в обучении — именно на ней отрабатывали навыки чтения и письма, рассказал «Горькому» профессор СПбГУ, декан факультета философии, богословия и религиоведения Русской христианской гуманитарной академии Роман Светлов: «Недаром Гомера называют „воспитателем Эллады”. Школы по большей части были частными, обучались в них дети свободных — мальчики, будущие полноправные граждане. Грамотность была необходима уже потому, что все законодательные акты публиковались в письменном виде и выставлялись на общее обозрение. Для девочек навыки беглого чтения и письма были не столь актуальны. Впрочем, есть немало свидетельств, что грамотны были и женщины, и рабы, а в ряде случаев последние становились домашними учителями чтения и письма».
Древние книги сильно отличались от напечатанных типографским способом. Изготовленные из речного растения папируса, они имели форму свитка длиной вплоть до полудюжины метров; текст записывался узкими столбцами на внутренней стороне, при чтении свиток разворачивался обеими руками по горизонтали. Такая форма была предрешена природой: после смачивания, растягивания и высушивания растительный материал сам по себе начинает скручиваться. Папирус был дорогим материалом, его доставляли из Египта, но в VI в. до н.э. греки построили в дельте Нила колонию Навкратис, объясняет Светлов, так что поставки не прекращались, возможно, даже во время греко-персидских войн.
Книжная культура античности
Первые свидетельства о книжной торговле относятся к эпохе классической Греции — V веку до н.э. Именно тогда появляется слово «книготорговец» — bibliopoles; оно встречается у аттического комедиографа Аристомена. Его современник Евполид в одном из сохранившихся фрагментов вкладывает в уста своего персонажа реплику «Где же книги для продажи?». По словам Светлова, в V в до н.э. книги изготавливались уже не только для Афин — их продавали и в далеких греческих колониях. Стоили они дорого, а их изготовление, то есть работа рабов-переписчиков, занимало немалое время; вычислить тиражи тех лет невозможно.
Книжное дело расцвело в эллинистический период, начавшийся с походами Александра Македонского в последней трети IV в. до н.э. К этому моменту некоторые книги можно было купить меньше чем за одну драхму — для сравнения, ежедневная зарплата каменщиков, плотников и штукатуров тогда составляла 2,5 драхмы. Об этой эпохе говорит Диоген Лаэртский в «Жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» в рассказе об основателе стоицизма Зеноне, который, приехав издалека в Афины, первым делом пошел в книжную лавку, стал читать «Воспоминания о Сократе» Ксенофонта и пришел в такой восторг, что решил стать философом. Множатся не только книжные магазины, но и библиотеки, первая из которых появилась в Ликее — философской школе Аристотеля, который, по словам древнегреческого географа Страбона, «первый стал собирать книги и научил египетских царей составлять библиотеку». В свою очередь последователи Аристотеля Стратон и Деметрий Фалерский создали самую известную античную библиотеку — Александрийскую.
«Почти „промышленное производство” в книжном деле возникает в Древнем Риме в I в. до н.э. Как и в наше время были издания „эконом”- и „бизнес”-класса. Книга стала не только орудием образования или средством для проведения досуга. Отныне она — ценность, обладание которой говорит и о социальном статусе ее владельца, и о его соответствии культурным нормам. Любопытный факт: во время борьбы между Октавианом (будущим императором Августом) и Марком Антонием последний прекратил поставку папируса в Рим. Это стало причиной кратковременных проблем в книжном деле, решить которые римляне пытались, организовав публичные чтения литературных произведений при библиотеках», — рассказывает профессор.
В Римской империи начался постепенный переход от папирусного свитка к кодексу из пергамена — сфальцованных и сшитых вместе тонких листов из невыдубленной шкуры парнокопытных. Кодекс стал прообразом современной книги. Новый писчий материал стоил значительно дороже, зато на нем умещалось больше текста, чем в обычном свитке (который мог достигать и десятков метров), — листы были достаточно плотные, чтобы писать с обеих сторон. В поздней античности кодекс стал господствующей формой книги, хотя по инерции свитком будут пользоваться еще многие века. Книги продавались в самых далеких провинциях, а тиражи предположительно доходили до тысячи экземпляров. Первым книгу-кодекс оценил живший в I в. н.э. римский эпиграмматист Марциал, в стихотворении подчеркнувший ее главное преимущество по сравнению с прежним форматом:
«Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки
И в продолжительный путь ищешь как спутников их,
Эти купи, что зажал в коротких листочках пергамент:
В ящик большие клади, я ж и в руке умещусь».
Римляне разделили энтузиазм Марциала далеко не сразу, поэтому прочно вошел в обиход кодекс лишь несколько веков спустя. Несмотря на то что пергамен гораздо долговечнее папируса, до нас дошло не более 5% античной литературы, говорит Светлов: «Нельзя забывать, что рукописи на самом деле горят. Способы хранения книг были совсем иными, чем сейчас. Как бы ни старались библиотекари Пергама или Александрии — до современных техник консервации им было очень далеко. А Александрийская библиотека, насчитывавшая в I в. до н.э. более полумиллиона единиц хранения, горела неоднократно и начался этот процесс задолго до арабского нашествия — еще в 48-47 гг. до н.э., когда к пожару в библиотеке приложил руку Юлий Цезарь».
Вслух или молча?
Книжный мир древности во многом напоминает наш: жители античных мегаполисов посещали книжные магазины, открывались публичные библиотеки, авторы проводили презентации новых сочинений. Но внешнее сходство скрывает коренное различие в самой практике чтения: уже век филологи спорят, обладали ли эллины и римляне навыком, который для современного человека абсолютно естественен, — чтением про себя.
Читать древним было гораздо труднее, чем нам, хотя бы потому, что в античности слова писались слитно — непрерывным письмом (scriptio continua). Впервые реформировать письменность попытались в Александрии: живший в III в. до н.э. грамматик Аристофан Византийский придумал точку, которая, правда, отделяла друг от друга не предложения, но ритмические части речи, а также использовал другие знаки, помогавшие читать текст. Но в массовый обиход пунктуация не вошла, оставшись уделом александрийских ученых, исследовавших Гомера и других классиков, рассказывает Светлов: «Цицерон однажды заявил, что конец фразы должен диктоваться не нехваткой дыхания или знаком, который поставил в тексте переписчик, но ритмом самой речи. Переход на письмо, где четко различаются слова и прописывается модуляция их звучания, займет многие века».
Филолог-классик Йозеф Балох в статье 1927 года Voces Paginarum доказывал, что чтение про себя в античности было почти неизвестно, и с тех пор этот тезис прочно закрепился в антиковедении. В качестве одного из центральных аргументов Балох приводил пассаж из «Исповеди» Августина, где описан занятый чтением миланский епископ Амвросий: «Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали. Часто, зайдя к нему (доступ был открыт всякому, и не было обычая докладывать о приходящем), я заставал его не иначе, как за этим тихим чтением». Очевидно, Августина настолько поразил читающий молча Амвросий, что он решил запечатлеть этот инцидент в книге и даже придумал отдельный эпитет для такого способа чтения.
Аргумент Балоха можно подкрепить множеством иных свидетельств, касающихся и Древней Греции, и Рима. Предтеча кинизма Антисфен, собираясь зачитать перед компанией свои трактаты, пригласил послушать Платона. Римский ритор I в. н.э. Квинтилиан уверен, что «чтение снабжает примерами для подражания, но живое слово — пища более полезная». Веком позже историк Авл Гелий описывает встречу с философом Фаворином, когда они «прогуливались при чуть теплом солнце по площади у Титиевых бань; во время прогулки мы читали „Катилину” Саллюстия, которого он велел читать, заметив в руках у одного из наших друзей». Аналогичные упоминания совместного чтения вслух можно найти в письмах Сенеки его протеже Луцилию. А когда последний жалуется на насморк, философ рекомендует ему «читать внятным голосом, чтобы упражнять дыхание, чьи пути и вместилища поражены недугом».
По мере ознакомления с источниками растет уверенность, что в античности читали исключительно вслух. Но в конце 1960-х Балоха решил потеснить эллинист Бернард Нокс. В статье «Чтение про себя в античности» ученый возражает тому, что удивление Августина следует оценивать в свете биографических фактов. Автор «Исповеди» был провинциальным выходцем из североафриканской бедной семьи, Амвросий — сыном префекта Галии, получившим образование в Риме и вхожим в имперские круги, и нет никаких оснований полагать, что римская номенклатура разделила бы изумление Августина.
Нокс апеллирует к здравому смыслу: можно ли вообразить, что филолог Аристарх Самофракийский, комментировавший и издавший Гомера, читал вслух все манускрипты поэм, с которыми работал? Что Каллимах, составивший многотомный аннотированный каталог Александрийской библиотеки, декламировал все упомянутые книги? Что написавший тысячи книг грамматик Дидим Халкентер проговаривал каждый слог бесчисленных сочинений, от которых отталкивался? Эти контрпримеры заставляют усомниться в неизвестности безмолвного чтения в эллинистическую эпоху. Нокс приводит и два более древних текста, относящихся к V в. до н.э. В «Ипполите» Еврипида царь Тесей молча читает послание своей покойной жены Федры, а потом по просьбе хора пересказывает его. Во «Всадниках» Аристофана герой Демосфен читает про себя предсказание оракула, а когда другой персонаж спрашивает, о чем речь, восклицает: «Налей еще!». «Что, так и пишет: „Налей еще”?» — удивляется собеседник, решивший, как и полагается в комедии, что Демосфен прочел прорицание вслух. Поэтому ученый заключает, что хоть обычно древние книги читались скорее вслух, все же нет никаких доказательств, что чтение про себя было чем-то экстраординарным.
Довод Нокса подтверждают не меньше источников, чем аргументы Балоха. Плутарх, описывая в «Сравнительных жизнеописаниях» прибытие Гнея Помпея Великого в Египет, пишет напрямую: «Последовало долгое молчание, в течение которого Помпей читал маленький свиток с написанной им по-гречески речью к Птолемею». Аналогичный момент фигурирует в жизнеописании Александра: «Царь прочитал письмо и, не показав его никому из друзей, положил себе под подушку». Про самого Александра молча читал Гай Юлий Цезарь: «Читая на досуге что-то из написанного о деяниях Александра, Цезарь погрузился на долгое время в задумчивость, а потом даже прослезился. Когда удивленные друзья спросили его о причине, он ответил…». Коль скоро друзья удивились и начали его расспрашивать, логично предположить, что Цезарь читал про себя. Разделял это умение и один из главных его противников Катон Младший, который в сенат «приходил первым и уходил с заседания последним, и нередко, пока остальные не торопясь собирались, Катон сидел молча и читал, прикрывая книгу тогой».
Астроном и математик Клавдий Птолемей во II в. н.э. пишет, что если читающий сосредоточен, он читает про себя, потому что декламация отвлекает. В следующем веке философ Порфирий упоминает такой же способ чтения в биографии своего учителя Плотина, чьи книги предназначались «не для простого беглого чтения, а чтобы читающие вдумывались в них со всем старанием». И когда Марк Аврелий благодарит своего наставника Рустика за то, что тот научил его читать «тщательно», сложно представить, что император в уединении декламировал трактаты любимых мыслителей.
Далеко не все поверили, что эллины и римляне умели читать так же, как мы. Автор «Истории чтения» Альберто Мангуэль сетует, что аргументы Нокса «выглядят недостаточно убедительными и подтверждают скорее, что чтение про себя было, вероятнее всего, исключением», — впрочем, не уточняя, в чем именно неубедительность. Мангуэль вслед за Балохом отсылает к ставшей хрестоматийной сцене из «Исповеди», напрочь отказывая древним в безмолвном чтении: «Трудно ли было тогда, в дни Афин и Пергама, пытаться сосредоточиться на чтении, когда десятки читателей вокруг тебя раскладывают таблички или разворачивают пергаменты, бормоча себе под нос каждый свою историю? Возможно, они не слышали гула; возможно, они не знали, что можно читать как-то иначе. Во всяком случае, до нас дошли жалобы на шум в библиотеках Греции и Рима — так, Сенека, писавший в I веке, сетовал на постоянный шум во время работы».
Но аргументация Мангуэля, в свою очередь, также неубедительна. Доказывая, что в античных библиотеках стоял постоянный гвалт, он ссылается на LVI письмо Сенеки, хотя в нем римский философ жалуется вовсе не на читающих вслух: «Сейчас вокруг меня со всех сторон — многоголосый крик: ведь я живу над самой баней». Мангуэля мог бы спасти тот факт, что при римских термах действительно существовали библиотеки и посетители могли читать в базиликах или даже банных залах. Но Сенека черным по белому пишет, что досаждают ему занимающиеся физкультурой силачи, игроки в мяч, выщипыватели волос, пирожники, колбасники, торговцы сладостями и те, «кто с оглушительным плеском плюхается в бассейн», — читателей в этом перечне нет.
Наиболее занимательную теорию античного чтения предложил филолог-классик Йеспер Свенбро в сборнике «История чтения в Западном мире от Античности до наших дней», попытавшийся примирить обе точки зрения. Прежде чем приспособить финикийский алфавит, на протяжении многих столетий древние греки жили в рамках устной традиции, в связи с чем устная речь обладала могущественными, властными функциями. Жить следовало так, чтобы не кануть в Лету и остаться в традиции, а для этого было необходимо заработать kleos — «имя» или «славу». Речь идет о славе, которая гремит в веках, и именно это стремление греков к увековечиванию призван был обслуживать новый алфавит, позволивший вплетать в устную традицию больше славных имен и памятных легенд, — в частности, посредством эпитафий.
В пользу устного характера чтения говорит и этимология. Глагол nemein означает не столько «читать», сколько «оглашать», «зачитывать вслух» и «раздавать» содержание написанного окружающим. Еще показательнее глагол epilegesthai (тоже «читать»), дословно значащий «добавить сказанное к чему-либо», то есть предполагающий читателя, добавляющего свой голос к записанному тексту. Письменность буквально требует озвучивания, ставя голос чтеца на службу тексту. Голос находится в услужении у написанного, становится его орудием. Поэтому автор сочинения, получая власть над телом чтеца, использует его как раба.
Секс, театр и чтение
Властные притязания записанного слова поднимают неожиданную проблему, ведь свободолюбивым грекам не приличествует отдавать себя в распоряжение кого-то, исполнять чьи-либо требования и вообще работать (этот идеал частично унаследуют и праздные римляне). Житель полиса должен быть eleutheros — «свободным от принуждения». Ремесла преимущественно считались недостойными свободного гражданина. Афинский политик Алкивиад даже игру на флейте считал «низменным и жалким» занятием. Как замечает Вернер Йегер, для грека «излишняя специализация в какой-либо области несовместима с настоящей образованностью и аристократизмом». Возникает каверзный вопрос: читать — это уже достаточно аристократично или все-таки еще постыдно? Свенбро находит ответ в самом неожиданном месте — он обращается к эфебофилии, то есть практиковавшимся эллинами сексуальным отношениям между взрослым полноправным мужчиной и юношей, готовящимся стать гражданином.
Педерастия ставит перед вольным греком те же проблемы, что и письменность: юноша, который вскоре будет полноправным эллином, оказывается в подчиненном положении — хотя обязан стать «свободным от принуждения». Чтобы избежать конфликта между аристократическим идеалом и положением принуждаемого партнера, мальчик не должен считать себя орудием наслаждения педераста, а читатель — орудием оглашения текста. То, что в Древней Греции чтение могло осмысляться в педерастических терминах, подтверждает дорийская надпись из Сицилии, датируемая V в. до н.э., которая может быть одним из первых объяснений природы чтения: «Пишущий эти слова усодомит того, кто будет их читать». Как заключает Свенбро, «читать — значит играть роль партнера пассивного, презренного, тогда как пишущий идентифицирует себя с партнером активным, доминирующим и высоко себя ценящим».
Парадоксальная коллизия: свободный гражданин должен среди прочего уметь читать законы, но, чтобы и дальше оставаться им, нельзя соотносить себя с ролью чтеца. Отождествление читателя с пассивным участником педерастических отношений коррелирует с тем, что функцию читающего очень часто исполняли рабы: в «Теэтете» Платона философ Евклид вызывает мальчика-раба, чтобы тот прочитал записанный диалог Сократа. Грамотность критически необходима полноправному эллину, но в ней, как и во всем прочем, следует соблюдать умеренность, иначе она обернется пороком, вставшим на пути свободы.
Тем не менее, именно к классической эпохе Свенбро относит зарождение практики безмолвного чтения. Качественное изменение филолог увидел в еще одной неожиданной области — театре. Когда чтец оглашает текст, слушатели воспринимают его голос как продолжение текста, который он читает. С актерами иначе: в ходе представления отсутствует письменный оригинал постановки. Их декламация оказывается копией текста — Свенбро назвал это «голосовым письмом»: «И коль скоро актер не отождествляет себя с читателем, то и зрители, слушающие это „голосовое письмо”, не являются традиционными читателями. Будучи зрителями, они не должны использовать собственный голос, чтобы заставить написанное говорить, потому что последнее само говорит с ними». Иными словами, слушатель, с которыми говорит само произведение, становится читателем, которому уже не нужен медиум между произведением и им.
Второстепенное умение
В разговоре с «Горьким» Роман Светлов отметил, что театральная модель недостаточно правдоподобна, поскольку различия между слуховым и зрительным восприятием слишком велики, чтобы приучить античного зрителя к чтению про себя: «Очевидно, чтение вслух превалировало и было элементом обиходной жизни интеллектуала. В „Федре” Сократ встречает юного Федра, который с речью Лисия ищет укромное место за чертой города — чтобы побыть наедине и, вероятно, чтобы никто не слышал его декламации. В том же диалоге Сократ сравнивает записанные речи со статуями, которые всегда выглядят одинаково и отвечают одно и то же. Видимо, предполагается практика чтения вслух — в отличие от молчаливых статуй и картин, они озвучиваются, но всегда одним и тем же образом».
Аргументы Свенбро скорее остроумны, чем убедительны, полагает профессор. «Пример же с эфебофилией бьет мимо цели, так как культурной нормой это было далеко не во всех греческих городах. Тогда уж Свенбро стоило сказать, что читающий не хотел просто оказаться во власти чего-то другого, уподобившись женщине или рабу. Но при такой формулировке аргумент становится совсем тривиальным», — заключает он.
Контринтуитивность непременного проговаривания каждого текста нельзя считать аргументом — слишком многое в античных практиках отличается от современных. Историки до сих пор не могут разобраться, как могло двигаться судно с сорока рядами весел и на самом ли деле греческие гоплиты сражались в плотном строе фаланги, напоминает Светлов: «А как могли греческие зрители высиживать на раскаленных скамьях театрона с утра до заката солнца во время театральных фестивалей? Мы не имеем опыта того времени, а для древнего грека контринтуитивным было бы вообразить человека, часами сидящего в социальных сетях».
Греческое и латинское письмо удобнее было читать вслух — инстинктивно так поступит и современный читатель, впервые встретив фразу наподобие «ЧЕМЖЕПРОГНЕВАЛБОГОВНАШЦАРЬЭДИП». Тем не менее, признает Светлов, в античности могло присутствовать не только акустическое, но и зрительное восприятие текста, особенно уже знакомого: «Недаром Аристотель называл именно зрение, а не слух, лучшим среди органов чувств, в том числе потому, что оно более „всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий”. Так что навыки чтения про себя могли иметь место, а потому и были люди, подобные Амвросию или Юлию Цезарю. Другое дело — они не культивировались системой образования. А потому оставались для культуры второстепенным умением».
В конечном счете вопросу о пропорции чтения вслух и про себя в античности суждено остаться нерешенным. Мы просто не располагаем достаточным числом источников, чтобы весы окончательно склонились в чью-либо пользу. Очевидно, безмолвное чтение было известно задолго до епископа Амвросия. Но было ли непрерывное письмо непреодолимой преградой для чтения про себя? Действительно ли на его возникновение повлияли театральные зрелища классических Афин? Или александрийские филологи, работавшие с сотнями сочинений и создавшие пунктуацию? Или переход от свитка к кодексу, придавший книге современный вид? Первооткрыватель техники, которой теперь пользуется все человечество, остается в тени.
Автор: Стас Наранович
Читать также:
«Бог приехал, я встретил его на вокзале» Взрослая и детская биографии Людвига Витгенштейна
Витгенштейн в СССР Как Людвиг Витгенштейн ездил в Советский Союз
«Постструктурализм — это в основном бредятина» Читательская биография философа Александра Доброхотова