Выпуск третий (первая половина)
Думайте о литературном стиле, как о порнографии. Когда вы не можете понять, что это за стиль, или как его определить, или как найти собственный стиль, вспоминайте слова одного американского судьи о порнографии: Может я и не могу дать определение, но я узнаю ее, когда увижу.
У каждого успешного писателя есть определенный стиль, как бы молчалив и замкнут ни был писатель в его описании. Существует мнение, стиль – это и есть хорошее письмо. В наш эгалитарный век, где слишком многие писатели и читатели настаивают, что это история является королем и что все остальные элементы литературы должны подчинять себя тирании сюжета, только стиль великих писателей прошлого – от Платона к Пинчону, от Остен к Вульф, от Данте к Шекспиру, через Хемингуэя и Набокова – делает их, в других отношениях устаревшие, истории стоящими чтения для каждого нового поколения.
Но что такое стиль?
В последней части незаменимого справочника Странка и Уайта «Элементы стиля», в главе с названием «Подход к стилю (Со списком напоминаний)», авторы сильней кого-либо приблизились к определению этого существа:
«Стиль – это писательская надстройка. Когда мы говорим о стиле Фицджеральда, мы не имеем в виду то, как он использует относительные местоимения, мы имеем в виду звук, который его слова производят на бумаге. Каждый писатель, в том, как он использует язык, раскрывает часть своей души, привычек, способностей, предубеждений. Это неотвратимо настолько же, насколько интересно. Любое писательство – это коммуникация; творческое писательство – это коммуникация через разоблачение. «Я» выбегающее на открытый простор. Ни один писатель не остается инкогнито.»
Возможно это освобождение чудовища подсознания, ««Я» выбегающее на открытый простор», то, что заставило Владимира Набокова сказать – «Всегда можете положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.» Ведь что такое убийство, если не предельное упражнение в самовыражении? Это определенно бы объяснило, почему так много начинающих писателей – и больше, чем достаточно профессиональных – считают необходимым убить родной язык в своих подходах к стилю.
Возвращаясь к теме, возможно именно неотвратимое раскрытие себя сквозь стиль подтолкнуло Генри Джеймса, которого мы еще встретим ниже, сказать, что автор присутствует на «каждой странице, каждой книги, откуда он так старательно пытался себя удалить.»
Другими словами, нет сомнений, что кто-то может скрыть убийство. Но ни один писатель не избежит последствий предательского стиля.
#
Стиль – это манера выражения; стиль – это темп; стиль – это синтаксис; стиль – это выбор слов и размер словарного запаса писателя; стиль – это длина предложений и осторожный подбор фраз разной длины в абзац, подобный работе мастера-каменщика, подбирающего булыжники для сухой кладки, которой суждено простоять столетия; стиль – это повторение и знание, когда не повторять; стиль – это опущение; стиль – это дезориентация и подсознательное предположение; стиль – это конкретика помещенная в продуманную неопределенность; стиль – это искусная неопределенность, посаженная посреди леса конкретики; стиль – это движение разума в работе; стиль – это пульс и сердцебиение точности изложения; стиль – это баланс; стиль – это проекция воли писателя, создающая портал для доступа восприимчивой воли проницательного читателя; стиль – это звук, который слова производят на бумаге.
Стиль – это чертовски сложно.
Давайте прекратим говорить о стиле и взглянем на знаменитый пример. (Вам лучше начать делать заметки. Дальше будет тест.)
«В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках. По дороге мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья деревьев. Стволы деревьев тоже были покрыты пылью, и листья рано начали опадать в тот год, и мы смотрели, как идут по дороге войска, и клубится пыль, и падают листья, подхваченные ветром, и шагают солдаты, а потом только листья остаются лежать на дороге, пустой и белой.»
Ладно, а теперь тест, который я обещал:
1. Кто написал этот абзац?
2. Как назывался роман, из которого он взят?
3. Как много предложений в абзаце?
4. Как много слов?
5. Как много слов, в которых три слога?
6. Как много слов, в которых два слога?
7. Как много слов, с одним слогом?
8. Какое из слов чаще всего повторяется в абзаце?
9. Какое из слов второе по частоте повторения?
10. Как много в абзаце запятых? (и как много должно бы было быть, если бы автор подчинялся сегодняшним правилам?)
11. Какие элементы синтаксиса, манеры выражения, выбора слов и пунктуации служат созданию темпа в этом абзаце и как?
Хорошая новость в том, что вам не обязательно проходить тест (хотя и полезно), но плохая новость, если вы не ответили на первые два вопроса – вы недостаточно широко читали, чтобы стать писателем. Если вам кажется, что подсчет предложений, повторяющихся слов, количества слогов, запятых и т.д. ниже вас, если ваши интересы сосредоточены на более высоких и философских аспектах писательства – очень сомнительно, что вас хватит на то, чтобы стать одним из них. Уж простите за плохие новости. Жаль, но это правда.
Для лучшего анализа знаменитого открывающего абзаца я собираюсь пригласить Джоан Дидион. Цитата взята из ее статьи «Последние слова» в Нью-Йоркере, 1998 года.
«Так выглядит знаменитый первый абзац книги Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие!», которую я решила перечитать после недавнего объявления о выпуске в следующем году последнего посмертного романа Хемингуэя. Этот абзац, опубликованный в 1929 году, сопротивляется досмотру: четыре обманчиво простых предложения, сто двадцать шесть слов*, компоновка которых остается для меня такой же тайной, как в первый раз, когда я его прочитала. В двенадцать или тринадцать лет я представляла, что если изучу их как следует и буду много тренироваться, однажды я сумею так же скомпоновать сто двадцать шесть слов. Только в одном слове три слога. Двадцать два с двумя слогами. Все остальные с одним. Двадцать четыре слова – «the», пятнадцать – «and». Четыре запятых. Темп абзаца частично происходит из расстановки запятых (их присутствия во втором и четвертом предложении, их отсутствия в первом и третьем), но также из повторения «the» и «and», создавая ритм настолько ясный, что опущение «the» перед словом «leaves» в четвертом предложении ((“and we saw the troops marching along the road and the dust rising and leaves, stirred by the breeze, falling”) создает именно то ощущение, которое должно возникнуть, холодок, предчувствие, предзнаменование грядущей истории, понимание, что автор уже переместил свое внимание с позднего лета на более мрачный сезон. Сила абзаца, предлагающая иллюзию, но не конкретный факт, проистекает именно из этого намеренного опущения, из напряжения от удержанной информации. Конец лета какого года? Что за река, горы, чьи войска?»
Статья Дидион важна будущим писателям, пытающимся понять тайны стиля, отчасти из-за причины, по которой Дидион решила ее написать – «недавнее объявление о выпуске в следующем году последнего посмертного романа Хемингуэя». Разумеется, он был опубликован вопреки ясно высказанным желаниям умершего автора, который не хотел, чтобы недоработанный материал оказался перед глазами читателя, и конечно он не был последним «посмертным Хемингуэем». Семья одобрила еще больше изданий его черновиков и записок.
Нарушение воли умерших писателей – издание их черновиков, которые они не успели закончить, придать форму, отполировать – выглядит как отклонение от нашего разговора о стиле, но это важный вопрос. Дидион вспоминала свое возмущение, годами раньше, от спора с болтливым профессором на рауте в Беркли, когда этот самозваный эксперт заявлял, причем неоднократно, что «Последний магнат» Ф. Скотта Фицджеральда служит железным доказательством бездарности последнего.
Нам остается только надеяться, что Джоан Дидион позволила себе интеллигентное удовольствие зарядить этой академической конской заднице по шарам, но все, что она соглашается признавать под запись, это то, что она твердо возразила, указав профессору-идиоту на то обстоятельство, что «Последний магнат» был «незаконченной книгой, которую нельзя судить, поскольку мы не знаем, как Фицджеральд мог ее закончить.»
Другие академики, интеллектуалы и гости, присутствующие той ночью, объединились в слаженный хор, опровергающий аргумент Дидион. Нонсенс, последовали их возражения, у редакторов были «заметки» Фицджеральда, у них был его «план», все было «как на ладони».
«Другими словами, за столом тем вечером только один из нас,» - продолжает Джоан Дидион, говоря с абсолютной уверенностью писателя, - «видел значительную разницу между написанием книги, заметок или планов к ней.»
Эта «значительная разница» – как известно всем писателям – и есть стиль. Это разница между светом и светлячком.
Семья Хемингуэя, начиная со вдовы писателя, Мэри Уэлш Хемингуэй, увидела в повторяющихся устных и письменных указаниях Эрнеста Хемингуэя по поводу того, что его незаконченная работа никогда не должна быть издана, хорошо скрытый приказ действовать и публиковать все что есть. За человека, который всю свою литературную карьеру был одержим стилем, посвятившего себя Слову, и всегда старавшегося отточить и улучшить узнаваемую манеру, которую он выработал еще в юности, теперь принимают стилистические решения – являющиеся эквивалентом сегодняшнего издательского стиля, который, если позволить ему превалировать, обезличит литературу, превратив ее в безвкусную массу.
«…пригладь печатнику шерсть, умасли его как-нибудь,» - писал Уильям Фолкнер своему издателю. – «Своей пунктуацией он доведет мою вещь до смерти; добавляя свои карандашные подчеркивания и добавочные запятые, в которых я не нуждаюсь.»
Мэри Хемингуэй написала в предисловии к «Правде с первого света» - посмертной книги Хемингуэя, сшитой из сотен и сотен страниц черновиков, заметок, планов и размышлений, которые писатель так и не довел до финальной формы, - «Помимо пунктуации и очевидно просмотренных «и» и «но», мы представляем его прозу и поэзию читателям в том виде, что он ее писал, позволяя изъянам оставаться там, где они были.»
Помимо пунктуации!!!!!???
Помимо очевидно просмотренных «и» и «но»!!!!????
Да читали ли эти жадные супруги, сыновья и дочери мертвых супруг шедевры их собственного члена семьи??? Неужели они не понимают, что постановка – или отсутствие – знаков пунктуации, не говоря об этих необходимых, излюбленных, абсолютно неотъемлемых «и» и «но» значит для писателя все?
Дидион это понимала – «Ну, вот и приехали. Можете заботиться о пунктуации или нет, но Хемингуэй заботился. Можете заботиться об «и» и «но» или нет, но Хемингуэй заботился. Можете считать, что нечто можно публиковать или нет, но Хемингуэй так не считал.»
В шедевре, который Хемингуэй написал годами раньше, «Снега Килиманджаро», у него был главный герой – писатель, умирающий от гангрены в африканском охотничьем лагере – размышлявшем, что «теперь он уже никогда не напишет о том, что раньше всегда приберегалось до тех пор, пока он не будет знать достаточно, чтобы написать об этом как следует.» (И даже более грустный поворот его мыслей – «Что ж, по крайней мере, он не потерпит неудачи.»)
Вместо этого, неудачу потерпела жена мертвого писателя, когда превратила его сыновей и других, худших редакторов в жалкое подобие, пытающееся написать об этом, демонстрируя абсолютное непонимание стиля мертвого писателя. Или самой важности стиля.
#
Форд Мэдокс Форд, писатель и редактор, который помог Хемингуэю опубликоваться – и которого Хемингуэй, что для него было характерно, вознаградил предательством и насмешками – писал о стиле Хемингуэя в предисловии к «Прощай, оружие!»:
«Каждое слово Хемингуэя врезается в вас, будто галька, только извлеченная из ручья. Они свежие и блестящие, все на своем месте. Так что каждая страница создает впечатление дна ручья, на который вы смотрите сквозь проходящую воду.»
Это интересная метафора, и ее использовали многие преподаватели писательства, объясняя «прозрачный стиль» Хемингуэя – форма написания настолько лаконичная и чистая, что стиль никогда не мешает событиям и персонажам романа или рассказа – но они пропускают тот простой факт, что стиль Хемингуэя не только прозрачный поток, но еще и галька, которую можно заметить на дне. В некотором смысле, в стиле содержится весь писатель. Он – это то, что делает Хемингуэя Хемингуэем, а тех, кто пытается ему подражать – даже позднему Хемингуэю – всего лишь пародистами.
Стиль – это иллюзия, когда вызываешь многое, мало показывая. Это главный инструмент профессионального фокусника – смотри сюда и … упс! Посмотри, что случилось там! Это измышление и вывод, сделанные из иллюзии конкретности, в то время как конкретное - Что за река, горы, чьи войска? – часто старательно обходится.
Другими словами, это активное и продолжающееся вовлечение умного читателя.
Вот еще один пример мощного стиля. Будьте готовы к следующему тесту:
«При известных обстоятельствах нет ничего приятнее часа, посвященного церемонии, именуемой английским вечерним чаепитием.] И независимо от того, участвуете вы в ней или нет – разумеется, не все любят пить в это время чай, – сама обстановка чаепития удивительно приятна. Простая история, которую я собираюсь здесь рассказать, начиналась в чудесной атмосфере этого невинного времяпрепровождения. Необходимые принадлежности маленького пиршества были вынесены на лужайку перед старинным английским домом, меж тем как чудесный летний день достиг, если позволено так выразиться, своего зенита. Большая часть его уже миновала, но в этом убывающем дне оставалось еще несколько часов, исполненных редкостного очарования. До сумерек было еще далеко, но потоки летнего света уже скудели, воздух посвежел, а на шелковистую густую траву легли длинные тени. Впрочем, удлинялись они не торопясь, и вокруг было разлито ощущение предстоящего покоя, что, пожалуй, и составляет особенную прелесть такой картины в такой час. В иных случаях это время суток – от пяти до восьми – тянется бесконечно, на сей раз оно сулило лишь бесконечное удовольствие.»
Плохая новость в том, что на этой странице тест – требующий три часа писанины и от которого зависит дальнейшее продвижение, но есть и хорошие новости – тест не для вас. Он мой, 36 лет назад.
На самом деле, это не тест, а часть экзамена, который я проходил в 1970 году. Экзамены на последнем курсе занимали три полных дня за месяц до выпуска, включая исполненный ужаса устный экзамен, и большинство студентов начинали волноваться о них еще в первые годы обучения. Экзамены покрывали все четыре года учебы, фокусируясь на главных и неглавных областях твоей специальности, и они были достаточно строгими, чтобы в некоторые годы никто из студентов не получил высшую оценку.
Конечно я знал, что это Генри Джеймс, ведь моей специальностью была литература, но я потратил большую часть этих четырех лет, избегая его: бегло скользя взглядом по его романам и рассказам, когда был вынужден, читая его угрюмо и с неохотой, когда не удавалось от него скрыться. Мне правда не нравился Генри Джеймс. Мне не хватало терпения для Генри Джеймса. Мой колледж был мужским и сказать, что мы были слегка ленивы для Джеймса будет преуменьшением. Более того, его книги были… тяжелыми. Сложными. У меня от них голова болела. Тот стилистический двигатель, который он запускал, казался несоизмерим с грузом, который доставляла история.
_______________________________________________________________
*Речь об английской версии. Я не стал пересчитывать на русском, тем более, что авторский замысел и стилистика в переводе всегда нарушены.